р эффективным или, наоборот, ущербным, после чего следует либо дальнейшая эксплуатация порочной практики и раскачивание системы, либо упущение благоприятной возможности, соответственно. Вместо согласия с внешне правдоподобными объяснениями следует разбираться в структуре системы, учитывать влияние различных факторов, а также не принимать первого и очевидного результата.
Рассмотрение фактора неопределенности и свойства контринтуитивности систем будет неполным без такой важной составляющей процесса принятия решений, как причинно-следственные связи. Существует несколько подходов определения причин. Согласно одному из них, определение причины представляет собой поиск значимых явлений, предшествовавших событию с выстраиванием из них причинной цепочки и оценкой ее убедительности. При этом рекомендуется обращать внимание на индикаторы причинности, к которым относятся: временная последовательность (причина по времени предшествует следствию), близость во времени и в пространстве, сходство причины и следствия – по интенсивности и продолжительности. Другой подход учит не торопиться и дать причине проявиться более отчетливо, чтобы воздействовать не на фасад, а на несущие. «Трудно бывает распознать зло в зародыше, потому что задатки часто обманчивы, и самое мудрое – выждать, пока они проявятся, не предпринимая попыток единоборства», – описывал этот подход Н. Макиавелли. Третий подход обращает внимание на два способа познания причин – посредством восприятия и умозаключений; последний в свою очередь включает оценку частоты событий, происходящих вместе, и понимание того, как именно причина порождает следствие. При этом в процессе умозаключений определяется структура причинности – что именно вызывает наблюдаемый эффект и как часто влияние приводит к изменению. Четвертый подход призывает различать типовую и конкретную причинность. В то время как типовая причинность касается общих свойств, конкретная, или, как ее еще иногда называют, сингулярная, причинность характеризуется специфическими событиями и конкретными индивидами. Пятый подход акцентирует внимание не на результате, а на траектории с изучением последовательности сценариев во времени. «Кто мудр, тот во всем смотрит на замысел, а не на исход», – писал об этом Сенека.
Несмотря на обширный методологический аппарат, в определении причин еще осталось много лакун, а единого подхода, который бы оказывался эффективным при любых условиях, нет до сих пор. В огромном литературном наследии Черчилля на этот счет сохранилась следующая рекомендация при выявлении причин: «Избыток действий и игра стихий, сколь бы масштабными они ни были и сколь бы многими материальными эффектами ни сопровождались, подчас не соответствуют истинному смыслу происходящего, имея лишь малое или ничтожное значение для конечного результата». В этой связи не следует обольщаться кричащими и подавляющими своим объемом явлениями. «В цепи причинно-следственных связей даже самые малые события играют жизненно важную роль, – отмечал британский политик. – Именно их следует изучать и размышлять над ними»4.
При определении причинно-следственных связей часто допускается ошибка с восприятием изменений как детерминированных (от лат. determinans – «определяющий») явлений. Мы видим, что происходит одно, второе, третье, и понимаем, что эти события не могли не произойти и каждое предыдущее определяло следующее. Но мир устроен не так. В нем преобладают не детерминированные отношения, а вероятностные процессы, означающие, что причина не всегда вызывает ожидаемое следствие. Когда Черчилля спрашивали, почему он не боится погибнуть в результате авианалетов люфтваффе, он любил цитировать слова французского математика Анри Пуанкаре: «Я нахожу спасение под неприступной аркой вероятности». В 1925 году, возглавляя Минфин и ведя напряженный спор с Адмиралтейством насчет расходов на ВМФ, Черчилль заметил в одном из своих меморандумов для коллег по правительству, что при упоминании военных планов Японии «следует учитывать не только степень, но и вероятность наступления угрозы»5. Причина повышает вероятность наступления следствия, которая может приближаться к единице, но от этого она не перестает оставаться вероятностью. И никто не сможет гарантировать, что следствие наступит всегда и при любых условиях после воздействия причины. Отсюда простое правило – для поиска причины нужно искать те явления, которые повышают вероятность наступления ожидаемого результата. И менее простая рекомендация: ничего нельзя утверждать определенно, лишь с разной степенью вероятности.
Переход от детерминированного к вероятностному мышлению позволяет иначе оценить роль случая. Обычно вера в случай противопоставляется вере в собственные силы и относится к уделу слабых личностей. Подобный взгляд ошибочен. Даже такая незаурядная персона, как Черчилль, всегда снимал шляпу перед случайными процессами. По его словам, «немногие даже из самых информированных и умных людей готовы поверить, насколько многое в современной политике определяется случаем или прихотью часа». В 1926 году он напишет небольшую статью «Удача?», которая выйдет в апрельском номере Cosmopolitan. Приводя в ней эпизод из своей фронтовой жизни в годы Первой мировой войны, во время которого он едва не расстался с жизнью, наш герой заключает: «Чем больше живешь на свете, тем больше понимаешь, что все зависит от случая. Случай, фортуна, удача, судьба, рок, провидение воспринимаются мною как нечто единое, только названное разными словами. Непосредственное влияние, которое каждый из нас оказывает на свою жизнь, постоянно контролируется внешней, высшей силой. Если каждый из нас проанализирует последние десять лет своей жизни, он обратит внимание, что крошечные события, нисколько не важные сами по себе, в действительности управляют нашими достижениями и нашей карьерой». Черчилль вернется к этой мысли в другой своей статье, написав, что «если бы то или иное событие произошло иначе, если бы не был отдан этот приказ, если бы не был нанесен этот удар, если бы эта лошадь не споткнулась, если бы он не встретил ту женщину, или пропустил бы тот поезд, или успел бы в него вскочить, – вся наша жизнь изменилась бы, а с ней изменились бы и жизни других людей, пока это не достигло бы всемирных масштабов».
Схожие рассуждения звучали из уст британского политика неоднократно. «Люди, осведомленные больше других, отлично знали, что исход великой войны не раз был под вопросом, и лишь разного рода случайности перевесили роковую чашу весов», – напишет он о Первой мировой. «На какой же тонкой нити подвешены порой величайшие из дел», – скажет он в 1940 году. И чтобы она, эта нить, не оборвалась, нужна удача, которая, как это ни прискорбно звучит, важнее качеств и поступков. «Фортуна шла с ним рядом не только как подруга или даже любовница, но как обожательница идет за кумиром», – писал Черчилль об одном из своих великих современников – Рузвельте6.
Из вероятностной природы происходящих в обществе процессов следует важный вывод – любой результат есть следствие не одной, а совокупности причин. Зависимость от нескольких причин ставит множество актуальных вопросов: как развивались бы события, если бы одна из причин не произошла или видоизменилась? Какие причины – по критериям близости, интенсивности, первичности – носили решающий характер, а какие – вспомогательный? Что произойдет, если те же самые причины случились бы не одновременно, а были бы разнесены во времени? Эти и многие другие вопросы показывают, что одна причина в разных обстоятельствах и при разных сочетаниях может приводить к разным результатам. Подобное явление с множеством исходов при одном воздействии получило название «мультифинальность». Черчилль, хотя и не знал об этом термине, само явление описывал неоднократно. Еще в одном из своих первых сочинений он подчеркивал, что «мы живем в мире многочисленных „если“», поэтому: «„что случилось“ – единственное число, а „что могло случиться“ – легион». Также он указывал, что «каждый эпизод окружен множеством возможностей, каждая из которых, став реальностью, способна изменить ход событий»7.
Понять мультифинальность на интуитивном уровне еще сложней, чем вероятность. Размышляя над произошедшим, наш ум воспринимает случившееся как данность, отказываясь признать существование других вариантов, которые также могли наступить, но по каким-то причинам не воплотились в жизнь. Если речь не заходит о самооправдании с рассуждениями в стиле «если бы только не…», человеческое сознание не привыкло обращать внимание на то, чего нет, чего не существует, что не произошло. И эта особенность интеллекта с концентрацией на том, что последует дальше, а не предшествовало случившемуся, не позволяет нам в полной мере оценить достоинства и недостатки выбранного варианта. Поэтому очень важно учитывать альтернативные издержки – все те варианты, которых мы лишаемся, совершая свой выбор, все то нереализованное, что уходит в тень несбывшихся сценариев, все то, от чего мы отказались и что теперь не состоится.
Альтернативные решения незримы, но от этого они не становятся менее важными, скорее даже наоборот. Они гораздо больше могут рассказать о ценности принятого решения, чем стандартные сравнения всех за и против. Обратите внимание – почему всегда рассказывают о том, что сделано, а не о том, что могло быть сделано, но не совершено? Почему, предлагая решение, расхваливают его достоинства, но ничего не упоминают о положительных свойствах всего того, что теперь так и не получит путевку в жизнь? В свете этих вопросов определенный интерес представляет подход Черчилля, который часто рассматривал минувшие события через призму альтернативной истории, расширяющей понимание прошлого, настоящего и будущего. «Хотя постижение того, что могло бы произойти, если бы какое-то важное решение или явление стало бы иным, является напрасным, сам этот процесс часто соблазнителен и порой весьма поучителен», – признавался он8.
Ниже у нас еще будет возможность рассказать об увлечении политика альтернативной историей, сейчас же рассмотрим, как Черчилль использовал принцип мультифинальности при прогнозировании. Он любил играть в стратегические игры, в которых становился на сторону противника и «провоцировал определенные ситуации». Он также любил разрабатывать ситуационные планы, которые, по его словам, «демонстрировали надежды и страхи, испытанные нами до известного события, наши мысли о грядущих действиях противника против нас и опасности, которых мы надеялись избежать». Подобный подход позволял «развернуть перед мысленным взором воображаемую картину» тех событий, которые произойдут в скором времени. Он называл эти планы «упражнениями для воображения, предназначенными для того, чтобы растревожить самоуспокоенность, наводя на мысль о слабых местах в наших приготовлениях и опасных возможностях».