Буллер пригласил Черчилля к себе, чтобы лично расспросить об увиденном на территории буров во время побега. Молодой искатель приключений с удовольствием поведал о своих наблюдениях.
– Вы хорошо поработали, – выслушав его, произнес военачальник. – Что мы можем для вас сделать?
Черчилль отреагировал незамедлительно: он хочет назначения в одну из нерегулярных частей.
– А как же старина Бортсвик? – спросил Буллер, напомнив собеседнику о его контракте с владельцем Morning Post.
Возникла неприятная пауза. Черчилль был не единственным офицером, совмещавшим активность на двух фронтах, одинаково активно владея и мечом, и пером. Но именно из-за Черчилля с его неутомимой активностью на литературном поприще и критическим обзором решений командования Военное министерство после Суданской кампании запретило офицерам сотрудничать с газетами. И вот теперь Уинстон просился в армию, и ему надо было выбирать. Но ни от армии, которая открывала дополнительные возможности участия в решающих событиях и, соответственно, получения уникальной информации, ни от контракта с Morning Post, который приносил одинаково необходимые для будущей политической карьеры деньги и популярность, герой дня отказываться не хотел. Уверенным голосом он ответил, что его соглашение с Бортсвиком остается в силе и разрывать его он не собирается.
«Ну и дела», – наверняка подумал Буллер, которому теперь предстояло решить: либо отказать понравившемуся ему молодому человеку, либо зачислить его в нерегулярные части, тем самым сделав исключение в правиле, которое, собственно говоря, и создавалось под это исключение.
Пройдя по комнате пару раз, Буллер не переставал сверлить взглядом наглеца, но Черчилль был неумолим. Тогда генерал произнес: «Хорошо. Определим вас в полк Банго. Сражайтесь на двух фронтах, но на нашем – бесплатно»1.
Этот диалог очень показателен для биографии нашего героя, который всегда проявлял свою активность во всех доступных сферах человеческой деятельности. «Если ничего не происходит, я провоцирую события», – объяснял он. При этом, выбирая разные направления, он никогда не распылялся, обобщая и объединяя опыт и достижения из каждой области для развития и позиционирования своей личности. Являясь по своей природе эгоистом (как он однажды сам заметил Клементу Эттли: «Конечно, я эгоист, а иначе в этой жизни ничего не добьешься»), он был сосредоточен на себе и своих целях. Незадолго до беседы с Буллером Черчилль познакомился с талантливым, но рано ушедшим из жизни журналистом Джорджем Уоррингтоном Стивенсом. Молодой и амбициозный субалтерн произвел на Стивенса неизгладимое впечатление. «Он прирожденный демагог, и он это знает, – констатировал Стивенс. – Главная его черта – риторичность. Программные выступления и ведущие статьи изливаются из него против его воли. Во время обеда он говорит не умолкая, и собеседнику практически невозможно определить, когда он заканчивает цитировать своего одного кумира, Маколея, и начинает подражать другому кумиру – Уинстону Черчиллю». Стивенс предсказывал новому знакомому удивительное будущее: он станет либо «великим и популярным лидером», либо «великим журналистом», либо «великим бизнесменом». Если он пойдет в политику, «к тридцати годам парламент будет мал для него, а к сорока годам для него станет мала и Англия»2.
Много позже, объясняя свое поведение на рубеже веков и давая наставление молодым, Черчилль напишет следующий пафосный призыв, раскрывающий грани его мировоззрения: «Вперед, молодые люди всей земли! Вы не должны терять ни минуты. Займите свое место на передовой по имени Жизнь. С двадцати до двадцати пяти – вот это годы! Не соглашайтесь с положением вещей. Победа достанется лишь тем, кто осмелится вступить в бой. Не принимайте отказ, не отступайте перед неудачей, не обманывайте себя личным успехом и пустым признанием. Земля создана, чтобы быть завоеванной молодостью. Лишь покоренная, она продолжает свое существование»3.
За этой активностью стояло нечто больше, чем агрессивное и упорное честолюбие. Сам культ действия не был самоцелью. Он был необходим для самовыражения. В основном молодежь считает, что жизнь достаточно продолжительна и впереди у них еще будет возможность и время реализовать себя и задуманное. Черчилль, напротив, рано понял, что жизнь коротка и, если хочешь чего-то добиться, не нужно откладывать дела в долгий ящик. Также он рано осознал мимолетность бытия, когда «каждое поколение относится с безразличием к записям и памятникам» ушедших времен. «Величайшие события в истории становятся незначительными, – констатирует он в одном из ранних произведений. – Прошлое в одинаковой степени оскорбляет то, что о нем помнят, и то, что о нем забыли». И хотя это оскорбление не проходит безнаказанным – как верно замечает Черчилль: «Прошлое бросит взгляд на настоящее и с ухмылкой произнесет: „Придет день, когда ты окажешься в том же положении, что и я“», – легче от этого не становится и лишь острее ставится вопрос: для чего все, в чем смысл жизни4?
У Черчилля был свой ответ на этот вопрос. Он считал и постоянно доказывал своим поведением государственного деятеля, что смысл жизни и каждого человеческого устремления заключается в достижении превосходства. «Желание доминировать – это не столько вопрос разума, сколько вопрос нашего устройства, – объяснял он. – Это условие нашего существования»5. Каждый сам выбирает для себя область, в которой сможет отличиться: одни специализируются на практике, другие – на теориях, одни достигают превосходства в творчестве, другие – в рутине, одни реализуют себя в преодолении, другие – в праздности. Таким оригинальным способом мудрая природа смогла обеспечить выживаемость человеческого рода, выводя в авангард развития не только лучших, но и гарантируя разнообразие человеческой деятельности.
На исходе лет Черчилль любил повторять: «В моей жизни я предпочитал концентрироваться больше на самовыражении, чем на самоотречении»6. Рассмотрим на конкретном примере, как проявлялся этот принцип в жизни нашего героя, выбрав для этой цели его увлечение живописью. Впервые Черчилль обратился к мольберту и краскам летом 1915 года с подачи своей невестки Гвенделин. Увидев его интерес к занятиям акварелью своего ребенка, она предложила Черчиллю самому попробовать что-то нарисовать. Черчилль согласился. Но вместо акварели решил сразу писать маслом. Сначала он проявил несвойственную ему робость. «Было светло-голубое небо. Казалось бы, ну что может быть проще: смешать синий цвет с белилами и нанести на верхнюю часть холста, – описывал он свое приобщение к живописи. – Для этого не нужно обладать какими-то способностями или талантом». Он аккуратно начал смешивать краски, затем тонкой кисточкой нанес на холст мазок голубого цвета размером с горошину. Рядом оказалась художница леди Хэзел Лавери. «Живопись, а что вы боитесь? – воскликнула она. – Дайте-ка мне кисть, нет, нет, побольше». «Это было неотразимо, – вспоминал Черчилль. – Ни одна темная сила не смогла бы устоять перед страстным напором миссис Лавери. Лишь только холст беспомощно скалился перед нами. Все чары испарились, все комплексы исчезли. Я схватил самую большую кисть и набросился на жертву. Больше никогда я не испытывал страха перед холстом»7.
После 1915 года живопись станет постоянной составляющей в жизни политика. Он никогда не ждал вдохновения. Он был, как Гёте, всегда готов к творчеству, и если появлялся свободный часок, тут же погружался в свои занятия. Отныне мольберты, краски, холсты всегда будут сопровождать нашего героя в многочисленных поездках и путешествиях. В каждом доме, который снимала чета Черчилль, устраивалась студия. В своем жестком временном графике он всегда выкраивал время для одного из самых сильных увлечений. Черчилль рисовал везде: в министерских кабинетах и королевских резиденциях, в пустыне и на побережье, на английских равнинах и канадских озерах, на солнечных пляжах и в рыбацких деревушках.
«Многие думают, что живопись для сэра Уинстона была увлечением для коротания времени в отставке, – писал в своих мемуарах камердинер политика Норман Макгован. – Но это совершенно не так». Очевидцы свидетельствуют, что Черчилль очень основательно подходил к занятиям живописью. Его выход на пленэр представлял собой едва ли не театральное зрелище. Сначала появлялись садовники – кто нес холст и подрамник, кто кисти и палитру, кто тюбики и мастихин. За ними следовал сам художник в легкой широкополой шляпе и с сигарой во рту. Оценив пейзаж, он давал указание, как разместить мольберт и поставить зонт, а иногда и несколько зонтов для защиты от солнца. Когда все приготовления заканчивались, Черчилль оставался один и приступал к работе. Живопись была единственным его увлечением, в котором он был немногословен. «Уинстон рисует молча и завороженно, напряженно всматриваясь в пейзаж, который намеревается перенести на холст», – вспоминала Вайолет Бонэм Картер8.
Дополнительным подтверждением, что написание картин имело для Черчилля личный оттенок и было средством выражения его индивидуальности, стал тот формат отношений, который сложился у него с более опытными собратьями по мольберту и кистям. Не имея базового образования в живописи, Черчилль не мог развиваться, не обращаясь к помощи экспертов. И он обращался, активно общаясь и многому учась у художников. Логично предположить, что, осознавая собственные ограничения, наш герой попадал бы под сильное влияние профессионалов. На самом деле получалось не так. Он никогда не изменял себе. Открытый для совета и критики, он всегда пропускал наставления через себя и отбирал лишь то, что считал полезным и важным. Как в государственном управлении, так и в живописи он уважал мнение экспертов, но никогда не доверял им полностью. Не исключено, что недоверие к экспертам проистекало из недоверия к концепциям как окончательной форме выражения действительности. В своих литературных произведениях Черчилль неоднократно демонстрировал пренебрежение к косности идеологии. Изобразительное искусство не стало исключением. Когда французский живописец Шарль Монтаг скажет ему, что «хороший вкус в искусстве формируется со временем» и в этой области не может быть незыблемых концепций, Черчилль ответит: «Я полагаю, это правда, особенно последнее»