Когда Финляндия после Октября получила из рук Советской России свою независимость, Советская республика уступила ей эти острова. Но при этом было условлено, что острова не должны укрепляться и что Россия оставляет за собой право участия в решении дальнейших вопросов о судьбе островов. Однако эти обязательства неоднократно нарушались Финляндией при благосклонном одобрении Англии, Франции, Германии, Швеции и некоторых других государств, самочинно присвоивших себе функции «гарантов демилитаризации» Аландов. Дважды возводили финны укрепления на Аландских островах — в 1939 году и в 1941—1944 годах — и дважды — после поражения Финляндии — они были взорваны по требованию Советского Союза.
Мне довелось побывать в тех местах, где еще недавно высились мощные форты, обошедшиеся Финляндии, по словам шведских газет, в двадцать пять миллиардов марок. Огромные груды щебня уже поросли травой. Один крестьянин сказал мне, горько усмехаясь:
— Вот, говорят, у американцев есть летающие крепости. Но разве их сравнить с нашими? Посмотрите, какие крепости у нас летали...
Помрачнев, он долго рассказывал, как тяжко было работать на строительстве этих укреплений.
— Мы не хотели воевать против России, — говорил он, — мы всегда были за то, чтобы Аландские острова оставались вне войны. Вы даже ни разу их не бомбили! А нас все-таки заставили строить эти укрепления и заставляли служить на военной службе и заставляли платить деньги на эту войну. Вы спрашиваете — кто заставлял? Это щекотливый вопрос, знаете ли. Но уж если говорить, то надо говорить всю правду...
Старик задумался, помолчал и потом сказал:
— Так вот, если говорить всю правду, то не только финские офицеры заставляли. Что-то такое случилось с нашими старыми Аландами — наверно, прошло то время, когда все аландцы думали одинаково. Простой народ ни за что не хотел этой войны. А те, у кого карман потуже набит, кричали: «Надо громить наследственного врага на Востоке...» Но таких ведь меньшинство...
Я часто вспоминал этот разговор, когда мы на другой день отправились в поездку по островам, — повсюду здесь живет хорошая память о русских людях, с которыми многое связывает аландцев на протяжении сотен лет.
В местности, носящей звучное, словно сошедшее со страниц романтической повести Грина, имя Харальдсбю, мы увидели среди руин крепости четырнадцатого века, удивительный музей. В нем хранятся старинные русские монеты, печати, кубки, трехлинейные винтовки образца 1891 года, артиллерийская буссоль времен первой мировой войны, офицерская шашка, гравюры, изображающие Петра, который высаживался на Аландах; прялки, кофейники, старинный клавесин, рыболовная снасть, картина, изображающая открытие царем Александром второго финского сейма 18 сентября 1863 года; чья-то двухэтажная кровать и многие другие, самые неожиданные в этом далеком углу и удивительные вещи. Но больше всего запомнился мне один совершенно поразительный экспонат: деревянный черно-белый столб с красными полосами, русский пограничный столб. На столбе была четко выведена цифра «№ 70». И была у него своя большая история...
Этот столб установили русские солдаты в 1810 году, вскоре после победоносного ледового похода Багратиона, на крохотной скале Флечьян. Осенью того же года столб был унесен штормом. Год спустя его разыскали у острова Ерсо и тут же снова отвезли на скалу Фречьян и поставили на старом месте. Осенью того же года этот столб был найден близ Эккера — его опять отнесло штормом. А третий раз русский пограничный столб был водружен у маяка Логшер, где он и простоял до первой мировой войны.
В 1916 году во время боя за Аландские острова с немцами маяк Логшер был разрушен. Но живучий пограничный столб опять уцелел, и когда в 1919 году производили разборку руин, его подобрали, и он снова был взят на учет, как пограничный знак. Когда же была подписана конвенция о нейтрализации Аландских островов и граница архипелага была определена в четырех километрах западнее скалы Флечьян, отслуживший верой и правдой свыше ста лет пограничный столб утратил свое служебное значение и был с почетом передан на вечное хранение в музей.
И еще видели мы в этом музее старинные гравюры, изображающие героическую оборону русского гарнизона крепости Бомарзунд от англо-французского десанта в 1854 году. Вот портрет коменданта крепости генерал-майора Бодиско — перед нами умное живое лицо: высокий лоб, большие, немного печальные глаза... Вот английский корабль «Бульдог», ведущий огонь по Бомарзунду... Вот круглая большая крепость, окутанная пороховым дымом, — ее защитники умирают, но не сдаются...
Англичане захватили в сожженном Бомарзунде трофей: колокол местной церкви. Тяжба из-за этого колокола длилась семьдесят лет, и вернули его интервенты только в 1924 году. Вот фотография этой церемонии — губернский советник Вальтер Юханссон и священник Юханссон принимают колокол. Сейчас он звонит в церкви Мариехамна...
Несколько часов спустя мы поднялись по каменистым склонам к руинам Бомарзунда. Перед нами во всей суровой красоте предстал пейзаж, запечатленный на гравюрах, увиденных в Харальдсбю, с единственной поправкой на сто лет: там, где мы видели мелкий кустарник, теперь высились вековые сосны. Круглая, сложенная из гранита восьмидесятивосьмипушечная башня все еще несла свою безмолвную вахту, и рябь следов, оставленных английскими ядрами, была так же свежа, как если бы битва разыгралась только вчера. Ров, опоясывавший башню, полузасыпан битым кирпичом и обломками камня. Из земли торчат стволы единорогов, отлитых в тысяча восемьсот втором году, — не их ли волокли сюда по льду солдаты Багратиона? Со дна старого высохшего колодца поднялся вытянувшийся к солнцу вяз. Заросли пылающего алым цветом шиповника бурно разрослись под слепыми окнами полуразрушенной казармы. Воздух напоен густым горьковатым запахом разогретой хвои. Жужжат над чашечками шиповника пчелы. Издалека доносится шум прибоя. На синей глади залива белеет чей-то парус.
Хочется восстановить картину бурных событий, разыгравшихся здесь без малого сто лет назад и так мало известных у нас. Но последняя свидетельница тех дней — Альбертина Карлсон, восьмилетней девочкой наблюдавшая из подвала отцовского дома штурм Бомарзунда, недавно скончалась на сто первом году своей жизни. Вокруг все теперь пустынно и мертво...
Мы с сожалением прощаемся с согретыми солнцем камнями старой русской крепости — пора ехать дальше, на остров Престэ, где нам обещано свидание с очень интересными людьми. Еще несколько километров по узкой лесной дороге, и мы упираемся в морской пролив. Оставив машину, переправляемся на лодке и дальше идем пешком.
Вскоре мы приближаемся к полуразрушенной старинной казарме, сложенной из кирпича русскими мастеровыми лет сто тому назад. В казарме давно уже никто не живет. Но рядом с ней, среди гранитных валунов и могучих сосен, поставил свой домик последний русский солдат Аландского гарнизона Петр Иванович Шестериков, пребывающий и ныне в добром здравии. К нему-то и направляемся мы в гости.
Петр Иванович копается в саду. Приложив ладонь ко лбу, он с недоумением глядит на приближающихся незнакомых гостей. На его крупном лице с седеющими, но лихо подкрученными усиками сияют живые карие глаза. Откуда эти люди?.. Что?.. Из Москвы?.. Да не может быть!.. Отбросив в сторону лопату, он вытирает полою куртки свою крупную, по-крестьянски твердую, негнущуюся ладонь и протягивает ее гостям.
— Сюда, сюда! — Петр Иванович ведет нас в свой домик и знакомит с женой — седою шведкой.
Я оглядываюсь по сторонам. На почетном месте стоит никелированный самовар с надписью «Фабрика Алек. Васил. Солнцева в Тулъ, I сортъ» в окружении выставочных медалей. На стене висит балалайка, купленная хозяином за пять рублей в тысяча девятьсот девятом году и бережно сохраняемая до сих пор. В рамочке — старинная фотография: бравый усач, старшина второй статьи русского военного флота, об руку с невестой в фате, — в них можно, приглядевшись, узнать Петра Ивановича и его супругу; снимок сделан в 1910 году.
Наш хозяин бегло говорит по-русски, но в его интонациях сказывается приобретенный за сорок лет шведский акцент, и подчас ему приходится в затруднении подбирать полузабытые слова. Он рассказывает нам свою историю, которой хватило бы на целую книгу...
Это было в тысяча девятьсот третьем году. Молодой матрос Петр Шестериков, недавно пришедший на флот из уральской деревни, затерявшейся где-то в лесу за Пермью, был назначен в минную школу. Это был смышленый парень, и им заинтересовался изобретатель Попов, который вел мудреные опыты с передачей телеграфных сигналов на большие расстояния без проводов. Он включил Шестерикова в первую группу русских радиотелеграфистов — их было тогда семнадцать человек. Петр Иванович и сейчас явственно видит перед собой своего учителя, как живого: Попов терпеливо учит своих питомцев принимать сигналы искрового телеграфа и готов часами сидеть вместе с ними, разбираясь в неполадках, мешающих вести прием...
В тысяча девятьсот пятом году радиотелеграфисты окончили школу. То было тревожное время. Курсантов тщательно оберегали от влияния политики, но в школу каким-то образом проникали революционные листовки. Друг Шестерикова старшина первой статьи Назаров вскоре был присужден к смертной казни за участие в восстании на крейсере «Память Азова».
Сам Петр Иванович в это время уже служил на военной радиостанции Порккала-удд — был там старшим радистом. Осенью тысяча девятьсот седьмого года его перевели на Аландские острова, которым было суждено стать его второй родиной. Стояла здесь по тем временам мощная радиостанция — на шесть киловатт. Связь держали с Ревелем, Гельсингфорсом, Вазой, Або. Передавали сводки о погоде, донесения...
Зимой тысяча девятьсот четырнадцатого года на Аландские острова пешком по льду пришли из Або русские войска — началась война. Потом грянула революция, Аланды были отрезаны от России. Многие вернулись на родину, а Шестериков остался с женой здесь. Вот так и живет. Копается в земле, немного слесарничает. Привык к этой суровой земле. И все-таки остается где-то в глубине души тоска по далекой родине. Уже шестьдесят седьмой год пошел, а закроешь глаза и видишь себя босоногим мальчишкой в уральском селе...