— Боже мой, боже мой, — почти беззвучно пробормотала жена Мариуса. — Если бы вы только знали, что тогда творилось здесь!
— А что же творилось? — откликнулся старый докер, упрямо кивнув седеющей головой. — Творились обычные вещи. Они прислали войска. Смешно! Какой из солдата докер? Команда в двадцать человек разгружала каких-нибудь тридцать пять тонн в день — в десять раз меньше того, что делают одиннадцать грузчиков. А сколько механизмов они поломали! Эта кутерьма продолжалась сорок шесть дней. Весь порт был забит пароходами. Конечно, и нам было не сладко — есть-то было нечего. Но мы держались. И вот результат: докеры Алжира, поддержанные нами, выиграли забастовку — им повысили оплату труда. Правда, шахтеры не смогли поставить на своем, — ведь против них были мобилизованы все силы ада. Что ж, это борьба, в ней есть и победы, есть и поражения, а без борьбы ничего не добьешься. Во всяком случае, у нас перед шахтерами совесть чиста — мы сделали все, чтобы помочь им...
Я еще раз огляделся по сторонам. Откровенная, страшная в своей беспросветности нищета глядела из каждого угла этой ветхой, сырой лачуги. Оборванные, худые дети, вынужденные спать вповалку на одной широкой деревянной кровати, прикрытой заплатанным одеялом. Согбенная многолетними заботами о куске хлеба мать семейства. Отец, перенесший на своих плечах за четверть века горы грузов, составивших чужие богатства. Сколько горя они хлебнули за те четырнадцать лет, что прожили безвыездно в этой каморке! Они не могут и мечтать сейчас о человеческом жилье — после того как американские бомбардировщики в 1944 году обрушили свой груз на Марсельский порт, даже такую лачугу рабочему человеку почти невозможно достать. Нужно было бы заплатить целое состояние — двести тысяч франков, чтобы получить квартиру, в которой могла бы разместиться семья Мариуса. А как тяжело прокормить такую семью и одеть ее, хотя бы даже в тряпье!..
И вот, несмотря ни на что, Мариус и его товарищи находят в себе достаточно душевных сил, чтобы не только отстаивать свои собственные права, но и поддерживать других в борьбе. В этой борьбе они растут, приобретают уверенность в своих силах и законную гордость этими силами. Давно ли Мариус был неграмотным? Было время, когда он, как и тысячи докеров, знал только свой маленький угол жизни: причал, сходни, корабль, дом, портовый бар, куда заходят грузчики после получки, чтобы выпить по стакану вина. Теперь он вспоминает об этом с чувством горького сожаления: сколько времени потеряно зря.
Познакомившись с грамотными рабочими, Мариус понял, что дальше так жить нельзя. Однажды, придя с работы, он подозвал старшего сына и сказал: «Вот что, Леон. Чему тебя там учили в школе? Садись-ка, покажи мне, как читать эти проклятые буквы. Я должен начать смотреть газеты». Это было начало. А теперь сам Мариус издает газету. Да, да, газету! И хотя она по размеру не больше носового платка и отпечатана не в типографии, а на стеклографе, это не меняет дела. Мариус издает печатный орган грузчиков своего причала. На какие деньги? Это не простая вещь — достать деньги докеру. Но когда чего-нибудь сильно хочешь, всегда добьешься. Мариус и его товарищи взялись продавать прогрессивные газеты и журналы. Они занимаются этим после работы. За продажу газет им платят крохотную комиссию. Вот на эти-то гроши и издается газетная листовка, которой Мариус столь законно гордится.
О чем пишут в своей маленькой газете докеры? О многом! О том, что они не допустят использовать порт в военных целях, — пусть тот, кому это надлежит, вспомнит, как марсельские моряки и грузчики срывали военные перевозки гитлеровцев! О «плане Маршалла». Уж кто-кто, а грузчики, которые разгружают пароходы, прибывающие в Марсель со всех концов мира, знают все тайны этого зловещего плана!
— От грузчика ничего не спрячешь, — говорит с улыбкой Мариус, положив свои тяжелые, широкие ладони на колени. — Мы знаем, что в счет поставок по «плану Маршалла» к нам привозят какие-то паршивые макароны, в то время как макаронные фабрики «Ферран и Рено» и СИПА в Марселе вынуждены были выбросить рабочих на улицу из-за отсутствия сбыта. Мы знаем, что из французского Марокко к нам везут сардины с американской маркой, — американцы покупают там наши сардины за гроши, а потом с выгодой перепродают их нам же, и это называется помощью! Мы знаем, что из-за океана к нам пароход за пароходом ввозят фисташки худших сортов, в то время как ввоз фисташек из наших заморских территорий прекращен — говорят, что нет сбыта. Мы знаем, что наши пароходы угоняют на ремонт в германские порты, а марсельские верфи не имеют заказов. Мы видим, что половина пароходов приходит в Марсель под американским флагом, а из девяти тысяч марсельских моряков две тысячи безработны...
По словам Мариуса, грузчики между собой часто говорят, что со времени вступления в силу «плана Маршалла» почти полностью прекратились грузовые операции на пароходных линиях, связывающих Марсель с портами Восточной Европы. Эти операции в былые времена давали работу многим сотням докеров, и, естественно, даже люди, далекие от политики, выражают свое недовольство тем, что вот уже третий год линии, ведущие в порты Восточной Европы, фактически закрыты.
— Особенно жалеем мы, — сказал Мариус, — что теперь в Марселе почти не увидишь корабля под советским флагом. И дело здесь не только в заработке. Нет, каждый раз прибытие советского парохода для нас большой праздник. Вам трудно себе представить, что творится в душе у рабочего человека, когда он видит корабль под красным флагом. Ведь он принадлежит не какому-то хозяйчику, а народу, таким же простым людям, как мы сами. Вы к этому привыкли и даже, наверное, не думаете об этом. А для нас... Я помню, как в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда у нас не было хлеба, Советский Союз поддержал нас и советские пароходы пошли в Марсель с трюмами, загруженными пшеницей. Одним из первых пришел пароход «Ворошилов», я тогда был бригадиром, и мы решили организовать быстрейшую разгрузку. Докеры ведь хорошо знают, что за каждый день простоя в порту надо платить большие деньги золотом! И вот я пришел тогда к советскому капитану и сказал: «Для ускорения дела мы поведем выгрузку на два борта». Капитан спросил: «А будет ли обеспечена сохранность груза?» И я ответил ему: «Слово докера, можете нам довериться». И мы не уронили в воду ни одного зерна и кончили выгрузку досрочно...
Была уже поздняя ночь, когда мы простились наконец с семейством Порселя, с которым свел нас непредвиденный случай.
Мариус вышел проводить нас. Он сел рядом с водителем и, указывая ему путь, помог нам выбраться из страшного серого и сырого лабиринта. Потом он сошел, пожелал нам счастливого пути и немного застенчиво попросил передать привет советским грузчикам.
Я часто вспоминаю об этой встрече, и особенно резануло память воспоминание о Мариусе Порселе и его семействе в один из дней, когда мне довелось побывать на самом фешенебельном курорте Средиземноморья — в Монте-Карло, где прожигают жизнь богачи, которым некуда девать свои деньги. Поздней ночью в раззолоченных безвкусных залах знаменитого казино типы, словно сошедшие с плакатов Дени и Моора, изображающих капиталистов, сорили золотом на зеленых сукнах столов рулетки и баккара — лихой карточной игры, в ходе которой люди легко и просто проигрывают миллионы в три минуты. Минимальная ставка здесь — тысяча франков, — больше того, что Мариус Порселя зарабатывает за день тяжелейшего труда.
За главным столом, окруженным металлическим барьером, сидели скучающие американские туристы вперемешку с какими-то пестрыми девицами в дорогих мехах и в золоченых платьях. Покуривая сигары, они со скучающими физиономиями ставили и проигрывали ставки в пятьдесят тысяч франков, потом, позевывая, вставали и уходили в бар пить очередной коктейль. И передо мной в этот момент с беспощадной отчетливостью вставало скорбное, измученное лицо мамаши Порселя, и я слышал ее глухой, срывающийся голос: «Подлечить бы, подправить бы маленьких. Да разве соберешь деньги, чтоб поехать в деревню?»
Того, что проигрывали ради забавы эти люди в пять минут, хватило бы, чтобы содержать целую детскую колонию в течение нескольких лет.
Декабрь 1950 годаНА ПЕРЕВАЛЕ
Вот еще одна запись из моего парижского дневника: это раздумья в новогоднюю ночь, разделившую XX век пополам:
...Полвека позади, полвека впереди... Где искать лучшую точку, чтобы окинуть взором свое столетие? Словно с высокого горного перевала, пытливому взору открываются отсюда безмерные дали, пройденные человеком, и еще более широкие просторы, лежащие впереди. У нас дома, в Москве, будет о чем поговорить за празднично убранными новогодними столами. Вспомнят добрым словом отцов, прорубивших окно в век коммунизма; поднимут тосты за ровесников, построивших наш большой и светлый советский дом; с любовью поглядят на дремлющих в колыбели младенцев, которым суждено ровно через пятьдесят лет проводить наше шумное и блистательное столетие и открыть счет новой, великой тысяче лет.
И вдруг в минуту светлого новогоднего раздумья иной, может, спросит: «Ну, а как там, у них? Тоже небось подводят балансы?» И каждый поймет, о ком идет речь, — о людях другого мира, другой системы, о людях вчерашнего дня, неспособных понять законы истории и все еще мечтающих силой навязать новому миру свой старый порядок. Да, бег времени обязывает и их подводить итоги и думать о будущем, хотя думы эти для них докучливы и тягостны...
Президент Трумэн собирался провести рождественские каникулы в своем штате Миссури, где он когда-то торговал подтяжками. Он позабавился тем, что зажег по радио лампочки на елке, установленной в Вашингтоне. И вдруг ему стало страшно. Он сорвался с места, прилетел в столицу и немедленно созвал военный совет. Журналисты забеспокоились: что? Новая война? Пресс-атташе президента хмуро пробурчал: «Пока ничего особенного, можете возвращаться к своим елкам». В самом деле, что тут особенного? Пора бы уже привыкнуть к тому, что, когда мистер Трумэн задумывается о будущем, он инстинктивно хватается за атомную бомбу и зовет генералов.