Жун И‑жэнь порывисто встал с кресла, прошелся по комнате и вдруг круто повернулся ко мне:
— Я солгал бы вам, если бы сказал, что коммунизм — по мне. Отец меня учил другому — пробивай себе путь в жизни силой, победит тот, кто окажется крепче, не надейся на других, сам думай о себе, и пусть остальным будет хуже, лишь бы было хорошо тебе и твоей семье. Отец и умер таким в 1952 году, не выезжая из Уси. Ну, а как жить мне? И главное, как жить моим детям?..
Жун И‑жэнь не ждал от меня ответа — он сам, видимо, давно и мучительно думает над этими вопросами. И теперь он задумчиво продолжал:
— Вот братья уехали в Бразилию... Там у них — маленький бизнес. Свое дело, конечно... Если повезет, накопят состояние. А если нет, что ж!.. Придется пенять на себя. Ну а я? Конечно, мое положение сейчас иное, чем тогда, когда наша семья была полновластным хозяином «Нового Шанхая». Но я и теперь — главный директор этой компании. И никогда еще — вы слышите? — никогда мне не работалось так легко, как сейчас. Никогда я не мог даже мечтать о таких темпах, какими растет наше производство. Подумайте только, по сравнению с лучшим периодом до 1949 года производительность труда у нас повысилась на 40 с половиной процентов, а объем производства примерно удвоился!
Государство оставило мне мою виллу, мой сад. У меня два автомобиля. Я зарабатываю, как главный директор компании, столько, что могу удовлетворить любые свои желания и даже прихоти. Пожалуй, мне платят даже слишком много. Нет, право же, я ни за что на свете не поменялся бы своим положением с братьями, уехавшими в Бразилию!
И долго еще Жун И‑жэнь говорил в этом духе.
Это звучало парадоксально, но было реальностью: крупнейший капиталист Шанхая предпочитал режиму Чан Кай-ши новую власть, с которой он активно сотрудничал и которая поистине с царской щедростью вознаграждала его за это. Я надолго запомнил свой разговор с этим гладким, самоуверенным и полным энергии господином. Когда я покидал роскошную «Гостиницу для приема иностранцев», в голове у меня было больше недоуменных вопросов, чем до этой беседы. Почему, ради какой цели проявляется такая терпимость к капиталистам? Почему даже теперь, на седьмом году существования Китайской Народной Республики, они остаются фактическими руководителями предприятий и трестов? Почему им все еще выплачиваются огромные деньги — Жун И‑жэнь говорил мне, что он получает миллионы, — в то время как трудовой люд все еще живет трудно?..
Эти вопросы, как и многие другие, оставались без ответа. Вот почему я тогда, вернувшись из Китая, не написал ни строки, — хотелось выждать, поглядеть, как станут развиваться события. Думалось: быть может, сама жизнь снимет некоторые сомнения и тревоги, оставшиеся на душе после ряда встреч, и особенно после посещения государственно-капиталистического предприятия и беседы с шанхайским капиталистом.
Но события, развертывавшиеся в Китае довольно бурно, не только не рассеивали этих тревог, но, напротив, усугубляли их: памятный всем «большой скачок» и создание пресловутых «народных коммун», наделавшие столько бед в экономике; резкое ухудшение отношений с Советским Союзом и другими социалистическими странами; противопоставление согласованной программе действий коммунистических партий мира раскольнической пекинской программы; потом достопамятная «культурная революция» с ее лозунгом «огонь по штабам», и, наконец, вооруженные конфликты на советской границе — такова была эволюция Китая, которую осуществляла группа Мао...
Второй раз мне, уже в качестве председателя Государственного комитета по культурным связям, довелось побывать в Пекине в 1957 году. Меня привело туда новое тревожное и непонятное по тем временам решение китайского руководства: нам было сообщено, что оно решило закрыть издававшуюся им тогда на русском языке ежедневную газету «Дружба», которая пользовалась большой популярностью у советских читателей. Само собой подразумевалось, что нам надлежало закрыть издававшуюся в порядке взаимности для китайских читателей ежедневную газету на китайском языке.
Мы думали тогда, что это решение — плод какого-то недоразумения, и я был командирован в КНР для того, чтобы попытаться его рассеять. Меня дважды принимал тогда Чжоу Энь-лай. Он был очень любезен, много говорил о важности китайско-советской дружбы, тепло вспоминал о том, как участвовал в знаменитом Северном походе, но как только разговор возвращался к изданию газеты «Дружба», лицо его менялось, становилось напряженным, и он говорил, что решение о ее закрытии окончательное и изменению не подлежит.
— У нас существуют некоторые специфические особенности в строительстве социализма, — говорил он, — и когда сотрудники газеты, отражая нашу реальную действительность, пишут о них, — они могут посеять некоторое замешательство в умах у советских читателей. Вот, например, мы напечатали статью о лозунге «Пусть цветут сто цветов», а у вас ведь такой практики нет...
Но дело, конечно, было вовсе не в том, что пекинских лидеров якобы беспокоило влияние лозунга «Пусть цветут сто цветов», да и в самом Китае, кстати, смысл этой, столь пышно разрекламированной в то время кампании был вовсе не в том, что руководство КНР заботилось о развитии творческих дискуссий и столкновений разных мнений. Очень скоро выяснилось, что подлинное предназначение призывного лозунга «Пусть цветут сто цветов» заключалось лишь в том, чтобы выявить инакомыслящих и потом расправиться с ними, как с «ядовитыми травами», засорившими «сад» Мао. Газету же «Дружба» закрывали лишь потому, что это был наиболее легкий способ вызвать автоматическое закрытие советской газеты, издававшейся в Пекине.
Правда, в то время нам удалось договориться о том, что вместо газет будут издаваться журналы того же профиля: в Москве — китайский, а в Пекине — советский, но и они просуществовали очень недолго: китайский журнал вскоре был превращен в орудие «холодной войны» против нас, и встал вопрос о полном прекращении этих обменных изданий.
Мне остается добавить, что товарищ Дэн То, столь гостеприимно встретивший меня за год до этого, в 1957 году уже не был редактором «Женьминь жибао», а новое руководство газеты не выразило на сей раз никакого желания повидаться со мной. Мне говорили, что в ходе уже начавшейся в Пекине кампании «больших иероглифов», когда клеймились люди, ставшие неугодными руководству, Дэн То остро критиковали, между прочим, за то, что он «допустил излишества» в оказанном мне в 1956 году гостеприимстве. Деталь незначительная, но характерная для того нового политического климата, который уже начинал исподволь создаваться в Пекине.
А ведь это было еще то время, когда пекинские лидеры не уставали говорить, что СССР — старший брат, а наша партия — «голова» всего мирового революционного движения, как выразился Мао Цзэ-дун в-ноябре 1957 года на Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве.
И только несколько лет спустя в полной мере раскрылось то, что в ту пору лишь удивляло, вызывало непонимание и настораживало.
Август 1960 — февраль 1961 годаЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ПАТРИСА ЛУМУМБЫ
Я читал эти страшные строки поздней февральской ночью тысяча девятьсот шестьдесят первого года, пристроившись у краешка стола, заваленного грудой депеш, поступавших из всех столиц мира. Безумолчно стучали, словно пытаясь обогнать время, радиотелетайпы, змеились желтоватые ленты телеграфных свитков, испещренные мелкими буковками, — в эфире бушевал невероятный шторм новостей: весь мир бурно протестовал против убийства Лумумбы. И даже дежурный по радиосвязи, привыкший за долгие годы своей беспокойной службы ко всякому, был бледен и сумрачен. «Мерзавцы, — глухо говорил он, — какие мерзавцы», — кладя передо мной поверх всех депеш еще одну, самую последнюю, циничную в своем лаконизме:
«Нью-Йорк, Ассошиэйтед Пресс. Из Элизабетвиля сообщают, что тело Лумумбы было сожжено. Находящийся на службе властей Конго пилот, который доставил пленного Лумумбу в Элизабетвиль, рассказал в беседе с корреспондентами: «Они вырывали у него пряди волос из головы и заставляли его их есть...»
«Они вырывали у него пряди волос из головы и заставляли его их есть...» — не знаю, что это за пилот, но в его холодном, без тени человеческой эмоции, описании пытки, которой подвергался человек, увозимый на смерть, было что-то напоминающее регистры эсэсовских архивов.
А я смотрел на этот неровно оборванный лист телеграммы и где-то далеко за ним видел гордое и сильное лицо большого человека, которого палачи не смогли сломить никакими пытками и который даже после смерти своей настолько страшил их, что они поспешили сжечь его тело и рассеять пепел. И мне хочется рассказать о встречах с этим интереснейшим человеком — судьба свела меня с ним в те дни, когда лощеные чиновники тогдашнего генерального секретаря ООН Хаммаршельда, сыгравшего во всей этой истории зловещую роль, еще подобострастно улыбались ему, а участники заговора, готовившие свержение законного правительства республики и убийство его главы, клялись в верности и ходили за ним, как тени.
Это было в незабываемом одна тысяча девятьсот шестидесятом году. Африка была охвачена могучим половодьем освобождения — одно за другим африканские государства свергали иго колонизаторов, завоевывали независимость и начинали самостоятельную жизнь.
Для африканских народов и их лидеров это были радостные, но вместе с тем и трудные дни. Колонизаторы старались взять реванш, развивали коварную подрывную деятельность, блокировали молодые африканские страны, шли на все, чтобы любой ценой убрать наиболее способных африканских лидеров, разжигали племенную рознь, делали все, чтобы помешать единению молодых государств. Страны, получившие политическую независимость, испытывали большие экономические трудности; не хватало обученных кадров; не было врачей, педагогов. Поэтому их правительства обращались за помощью к социалистическим странам и прежде всего к Советскому Союзу.