— От меня особый привет Басе Александровой. Мы только что получили от нее вот это...
И она показала письмецо, пришедшее из такого далекого-далекого Волгограда. Юная волжанка Бася писала Ёко Акимото и ее подругам: «Мы никогда не забудем о страданиях детей Хиросимы, о страшной судьбе дорогой Садако. Шестого августа прошлого года в память о детях, погибших в Хиросиме, мы, пионеры, сделали тысячи маленьких бумажных журавликов. Дорогие подруги! Помните, что мы всегда с вами. И давайте вместе бороться за мир, за запрещение атомной и водородной бомбы...»
— Значит, у вас тоже есть общество журавликов, — с признательностью сказала Ёко.
— И еще вот это возьмите, — перебил ее Еситака Нии. Он сунул мне несколько пакетиков с цветочными семенами. — Эти семена прислали нам дети города Гонолулу, с которым породнен Хиросима. Помните Пирл-Харбор? Ну вот, это было там, на Гавайских островах... Пусть Бася и ее подруги посадят эти цветы...
Я крепко обнял этих славных ребят из Хиросимы. Они были поистине трогательны в своей упорной и настойчивой вере в журавлика, которого держит в своих руках, высоко поднятых над Хиросимой, девочка по имени Садако Сасаки. Те сотни тысяч бумажных птиц, которые день и ночь на протяжении долгих месяцев мастерили для нее дети Японии, не помогли продлить ей жизнь. Но чудесная древняя легенда, которая возродилась в Хиросиме и так прочно вошла в современную жизнь, делает свое большое дело — она согревает миллионы сердец уверенностью в том, что люди в конце концов одолеют чудовище, которое лишило жизни девочку Садако.
Сентябрь 1962 годаДУНАЙСКИЕ ВОЛНЫ
Вот уже месяц живу на Дунае. Ходил с чехословацкими пограничниками на катере против течения до самого Девина — крутой скалы, увенчанной руинами стародавнего замка, — там лежит западный предел их водной границы. Толковал с бородатыми рыбаками из древнего поселения россиян Вилкова, прозванного дунайской Венецией, — город стоит на двухстах каналах. Видел самую удивительную железную дорогу в мире: медленно идущие по берегу паровозы-бурлаки тащат, пыхтя и напрягаясь, караваны барж, плывущих по узкому Сисскому каналу, где упругое и яростное течение — скорость восемнадцать километров в час! — преграждает путь буксирам. Любовался первоклассными глубоководными портами Румынии в Галаце и Браиле, где над морскими кораблями, вошедшими в Дунай, полощутся на ветру флаги многих наций. Бродил по оживленным причалам Будапешта, Белграда, болгарского порта Русе. Осматривал стоящие на стапелях верфей в Комарно остовы многих строящихся кораблей, — на каких только реках и морях не встретишь нынче теплоходов с чехословацкой фабричной маркой!..
Эта могучая река-труженик, протянувшаяся на 2850 километров по землям восьми держав Европы и принимающая в свои широкие объятия тридцать четыре судоходных притока, как бы самой природой предназначена к тому, чтобы служить вечным мирным посредником между народами. Но сколько трагедий видели ее древние берега, сколько крови пролито под стенами высящихся на прибрежных скалах угрюмых крепостей, как часто врывались на придунайские просторы армии завоевателей, сметавшие все на своем пути и рвавшие коммуникации своих врагов. И разве кажущееся ныне романтическим имя одного из красивейших участков Дуная — Железные ворота — не произошло от железной цепи, которой турецкий султан преградил когда-то доступ на реку иноземцам?
Новая глава в истории этого огромного района Европы — в бассейне Дуная и его притоков живут и трудятся семьдесят миллионов человек! — открылась в середине XX века, когда здесь были разгромлены и уничтожены полчища Гитлера, а заодно ликвидированы служившие ему отвратительные диктаторские режимы, которые угнетали народы придунайских стран. Старый строй уцелел лишь в Западной Германии и Австрии, прикрытый железным занавесом американских, английских вооруженных сил...
О том, что происходило в этих местах в памятные дни 1944—1945 годов, напоминают величественные памятники сотням тысяч людей, которые не вернулись с поля боя, — они отдали свою жизнь за то, чтобы народам этих стран жилось лучше, свободнее, достойнее. В Будапеште я поднимался на высокую гору Геллерт, к подножию величественной фигуры скорбной женщины с пальмовой ветвью в поднятых над головой руках — это памятник тем, кто погиб в борьбе за освобождение венгерской столицы. В Братиславе меня взволновало посещение огромного военного кладбища на самой высокой горе над городом; бронзовые советские воины глядят оттуда своими вечно открытыми очами далеко за Дунай. И там же, в узкой средневековой улочке, я вдруг увидел неожиданную табличку: «Улица Пугачева. Названа так в благодарность Емельяну Пугачеву, советскому человеку, командиру партизанского отряда в Восточной Словакии, который в 1944 году пал геройской смертью в бою за свободу и счастье нашего народа...»
Кто он был, этот солдат или офицер, по требованию военного времени скрывший свое подлинное имя за таким удивительным псевдонимом? Теперь этого уже никто не узнает. Но память о хорошем советском человеке живет, она увековечена. Так же как и память о безвестном советском танкисте, чей прах лежит на солдатском кладбище в Белграде, под гранитным надгробием с простой и наивной, но берущей за сердце надписью «Мишка-танкист», — видать, веселый и компанейский был этот парень, полюбившийся белградцам в дни уличных боев в столице, а вот фамилию его спросить не успели...
Эти безымянные герои остались навечно среди тех, кого они освобождали, и теперь молодые люди, которые еще лежали в колыбелях в 1944 году, приходят к ним на свидание, как к живым. Военное кладбище в Белграде — какое-то необыкновенное, засаженное березками, обильно украшенное цветниками и напоминающее густо разросшийся сад, совсем непохожее на обитель смерти и — хочется даже сказать — уютное — оказалось нынче в окружении высоких, созданных из бетона, алюминия и стекла новехоньких жилых домов, и по вечерам молодые матери катают по его хрустящим гравием дорожкам коляски с младенцами, а дети учатся читать, разбирая по складам надписи: «Иван Александрович Стражев, полковник...», «Саша, неизвестный боец...», «Виктор Ильич Заваруха, майор...» А в городе Плевене в память о советских людях, погибших в боях за освобождение Болгарии, на самой главной площади поставлен памятник безымянному молодому советскому автоматчику, и молодежь города ласково прозвала этого бронзового парня Алешей. Так и говорят друг другу: «Встретимся вечером у Алеши»; «Приходи к шести часам к Алеше, — буду ждать...»
Тихо и плавно журчат дунайские волны — то голубые в пору низкой воды под ясным синим небом, то темно-коричневые в дни половодья, то белесые в жаркий полдень, то отливающие лиловым и фиолетовым цветом в час заката, то иссиня-черные в позднее ночное время. Приветливо колышутся вершины высоких дерев, словно кланяясь вслед нашему щегольскому и стремительному белоснежному «Дунаю», который уверенно ведет к Измаилу бывалый капитан Аркадий Болотин.
Теплоход то и дело подает свой громкий голос, приветствуя старых знакомых. Вот прошел вверх по течению теплоход «Кронштадт», лучший буксир советского Дунайского пароходства — его ведет экипаж коммунистического труда, три года назад завоевавший это почетное звание. Раньше команда «Кронштадта» насчитывала двадцать восемь человек. Сейчас на нем плавают только четырнадцать моряков, и семеро из них заочно учатся в технических школах; управление этим могучим кораблем — его мощность 1800 лошадиных сил! — полностью автоматизировано, машиной командуют с мостика; мотористов нет, и машинное отделение пусто, оно — под замком. Пробежал стройный румынский теплоход «Ольтеница»: повез пассажиров в Вену. Медленно движется с низовьев к Линцу караван барж-рудовозов под австрийскими флагами. Навстречу им спускается караван судов из Западной Германии. Река оживленна, словно городская улица.
А это что?.. У причала невзрачная старая баржа под трехцветным французским флагом. Читаю название: «Алжир». Капитан Болотин улыбается: остаток былого величия французской империи, которая владычествовала когда-то даже здесь, на Дунае... Слово «Алжир» говорит капитану многое — в 1938 году его спасли алжирские рыбаки, когда фашистские разбойники торпедировали близ Гибралтара пароход «Тимирязев», на котором он плавал вторым помощником капитана. Аркадий Болотин на всю жизнь запомнил встречу с мужественными алжирцами. Тогда они были бесправными рабами колониальной империи. Теперь Алжир независимая держава. Но вот — поди ж ты! — плавает еще по Дунаю французская баржа с именем страны, которая уже не принадлежит Франции.
Я гляжу на трехцветный флаг над чужой баржей и вспоминаю другое: Белград, жаркая осень 1948 года, Дунайская конференция и запальчивые речи вечно обиженного месье Адриена Тьери, дергающегося, нервного сэра Чарльза Пика и хмурого мистера Кавендиша Кэннона в защиту «приобретенных прав» Франции, Англии и США на Дунае. То было трудное послевоенное время. Дунайские просторы опустели: сотни судов были угнаны в пределы американской оккупационной зоны, другие лежали на дне реки, мосты рухнули, фарватеры лишились навигационной обстановки. И обозреватель «Дейли телеграф» Стид, предаваясь лирическим воспоминаниям о том, как в былые времена он со своими приятелями танцевал и пил рислинг на палубах австрийских пароходов, уверял, что без «просвещенной помощи» Запада судоходства на Дунае не восстановить.
Но уже тогда в одном лишь Будапештском порту останавливалось свыше восьмисот судов в месяц — они плавали под венгерским, чехословацким, югославским, румынским, болгарским, советским флагами. Впервые в истории хозяевами Дуная становились придунайские страны. А мсье Адриен Тьери, сэр Чарльз Пик и мистер Кавендиш Кэннон никак не хотели с этим примириться. Они требовали воскресить старый рабский режим, установленный неравноправными соглашениями, когда в нижнем течении Дуная, например, западные державы создали «Европейскую дунайскую комиссию». Комиссия эта была своего рода государством в госуда