Сегодня — иначе. Хотя Иран оставляет неизменными свои связи с Западом, хотя консорциум сохраняет свой контроль над львиной долей нефтяных богатств страны — время односторонней ориентации кончилось, и первые результаты налицо...
Не будем преувеличивать первых сдвигов в жизни этой древней страны — здесь еще очень многое сохраняется таким, каким было и сто, и тысячу лет назад. Но тем интереснее и увлекательнее знакомство с Ираном, — такой сложной и подчас противоречивой державой, ведущей отсчет своих дней со времен грозных монархов Кира и Камбиза, Дария и Ксеркса.
Ранним утром, в половине пятого, нас будит муэдзин. С ближайшего минарета он спешит сообщить, что нет бога, кроме бога, и что только Магомет — пророк его. И сразу же в соседнем гараже начинают фыркать и откашливаться могучие грузовики. За зеркальным стеклом широкого окна отеля в розовато-перламутровом небе голубеют стройные силуэты небоскребов, сооруженных из стали, бетона, алюминия и пластмассы. Из-за угла доносится жалобный, какой-то скрежещущий крик осла, который тащит на себе тяжелые вьюки, набитые спелыми дынями. Пробежали веселой стайкой черноволосые девчонки в форменных платьицах с портфелями для книг. Не спеша прошагал пожилой дяденька в фетровой шапочке, с мешком за плечами, протяжно распевая свое: «Ста-арые вещи покупаю». Другой бородач несет измятый самовар: «Паяю, чиню, — будет, как новое». Он отскочил на узкий тротуар, уступая дорогу «бюику» модели 1967 года, за рулем которого сидит свежевыбритый господин в современном костюме.
Глядишь на все это и невольно ловишь себя на мысли: где ты, в каком краю, в каком столетии?..
«Свет вечерний шафранного края, тихо розы бегут по полям», — писал когда-то Есенин, мечтавший о Персии, но так и не добравшийся до нее. Жаль, конечно, но розы здесь по полям не бегут, — их выращивают лишь в немногих садах люди, у которых вдосталь воды, а она ценится так дорого. «Золото холодное луны, запах олеандра и левкоя. Хорошо бродить среди покоя голубой и ласковой страны...» Нет, и запаха левкоев я не учуял, да и страна пока еще не стала ни голубой, ни ласковой.
С той поры, когда держава эта держала в страхе и трепете всю Западную Азию и Египет, Эфиопию и Элладу, прошли века и тысячелетия; над выжженными беспощадным солнцем плоскогорьями Ирана обжигающей бурей пронеслись полки Александра Македонского и римские легионы, конница сельджуков и грозные полчища монгольских завоевателей, войска Тимура и армии арабов. На долгие столетия исчезали, как бы теряясь в песках, иранская культура, язык, государственность; рушились в прах столицы; погибали поля; умирали целые племена, — и вдруг вновь, словно былинка в сухом поле, прорезалось свое, национальное, родное, и опять оживала пленительная гортанная речь фарси, звенели звучные строфы Фирдоуси и терпкие строки Хаяма; мудрые астрономы следили за тихим движением звезд, и терпеливый крестьянин, словно неутомимый крот, прокладывал под окаменевшей землей на десятки километров путь прохладной воде от предгорий в сухую степь.
Долгая и трудная история научила этот народ несравненному терпению и упорству, и сегодня, две с половиной тысячи лет спустя после завоеваний Кира, двадцать четыре миллиона людей, населяющих эти выжженные плоскогорья, горы и котловины, изобилующие руинами древности, упрямо продолжают трудный поиск своей судьбы. И как ни тяжко это осознать, им приходится, в сущности, еще раз начинать все с самого начала: превратности злой судьбы оставили Ирану очень и очень немногое от того, что было свершено отцами и праотцами.
Летишь над страной, и жутковато становится на душе: лишь изредка увидишь зеленое пятнышко — куда ни глянь, морщинистые голые горы, серо-рыжие каменные осыпи, зловеще растрескавшиеся долины. Из пятидесяти миллионов гектаров пригодной к обработке земли используется лишь двенадцать, а из этих двенадцати ежегодно шесть остается под паром. Ирану приходится ввозить из-за границы даже хлеб и рис. Неслыханными богатствами наделила природа недра этой страны — в ее подземных кладовых плещут огромные маслянистые моря великолепной нефти, недвижно лежат богатые залежи каменного угля, железа, серы, марганца, свинца, цинка, золота, серебра, урана. Но из всех этих богатств пока по-настоящему используются только нефть — по ее добыче Иран занимает нынче второе место на Ближнем и Среднем Востоке после Кувейта, да и то на долю хозяев нефти приходится, как я уже упоминал выше, лишь половина дохода, а остальные отнимает ненасытный международный нефтяной консорциум — главным образом американцы и англичане.
Труден, подчас мучителен бывает поиск новой судьбы, и каждая страна должна пробиваться к ней сама, — никто ее не облагодетельствует со стороны. По-моему, это начинают понимать в Иране, и очень-очень важно спокойно и беспристрастно с хорошим соседским благожелательством приглядеться к тем глубинным процессам, которые там происходят в последние три-четыре года.
Во-первых, здесь, как мне представляется, поняли, что для того, чтобы открыть двери в завтрашний день, надо расквитаться с днем вчерашним. Ведь это горький, реальный факт: во вторую половину двадцатого века иранская деревня вступила такой, какой она была тысячу лет назад. Крестьянство, составляющее три четверти населения страны, оставалось в прямой зависимости у феодалов и зачастую получало лишь одну пятую плодов своего труда. По старому средневековому правилу подсчитывались пять элементов сельскохозяйственного производства: земля, вода, семена, орудия труда и сам труд; и поскольку крестьянин, как правило, мог предложить лишь свой труд, а все остальное принадлежало барину, он получал только пятую долю выращенного им урожая. Феодалы часто даже не знали, где находится их земля. Они жили где-нибудь во Франции или в Италии, и их управляющие посылали туда доходы, выколоченные из мужиков. Помнится, я видел в пятидесятых годах в Монте-Карло, как эти холеные господа проигрывали в какие-нибудь пять минут в рулетку то, что зарабатывали за год их безымянные рабы в далеком пыльном Иране.
Нынче этим порядкам приходит конец, — наступила аграрная реформа. О, конечно же, о ней можно много спорить, можноо ее всячески критиковать: зачем правительство платит помещикам выкуп за землю, зачем крестьян обязывают возмещать государству стоимость земли, которую они обрабатывают с незапамятных времен; как пойдет дальнейшее развитие деревни — ведь бедняки будут разоряться все сильнее, а рядом с ними возникнет кулачество, и так далее. И все-таки не будем упускать из виду главное: то, что происходит сейчас в Иране, — это разгром феодального землепользования, а значит, это шаг вперед по пути общественного развития. И еще: вот вам цифры — в 1963—1964 году Иран произвел 2 468 140 тонн пшеницы, в 1965—1966 году — 3 600 000. И это в условиях ужасающей технической бедности (на тысячу гектаров — один трактор!) и агротехнической безграмотности. Стало быть, новое прокладывает все же себе путь?
Люди, занятые проведением аграрной реформы, несут на себе тяжкое бремя — они знают, почем фунт лиха, хотя рассказывают об этом скупо и неохотно. С одним из них, Амине Мадани, руководителем сельскохозяйственного управления Тегеранской провинции, мы ездили в Казвинское губернаторство поглядеть, как проводится реформа. Высокий, стройный, с седыми висками, он отдал двадцать три года работе в сельском хозяйстве и только теперь начинает ощущать кое-какие результаты своего труда.
— Конечно, было очень трудно, — лаконично замечает наш спутник. — В эти три года я спал по три часа в сутки, семью свою совсем не видел. Если бы сам шах, его мать и брат не продали первыми свои земли, ничего сделать не удалось бы. Помещики очень цепко держались за землю. И церковь тоже. Вот, поседел на этом деле! — он скупо улыбнулся...
Деревни в районе Казвина выглядят и сегодня так, как они выглядели в средние века: глинобитные, зубчатые стены, сторожевые башни по углам. Внутри селения — путаница узеньких улочек. Жилища, похожие на пещеры. Ни деревца, ни травинки... Хакали, Машалдар, Камалабад — все селения похожи друг на друга, словно срисованные с древней гравюры. Но уже появились школы, в них учится до сорока процентов детей. Есть первые кооперативы. Нам с гордостью показали первый пункт искусственного осеменения — будет породистый скот. За стеной селения, на горячей голой земле, усеянной серой галькой, стучит дизель: это работает насос, качающий воду из-под земли, — четыреста кубометров драгоценной влаги в час! От будки с насосом бежит веселая холодная искусственная речка к полям, и женщины в длинных черных накидках тут же стирают в воде только что вытканные ковры. Знаменитые персидские ковры...
Нищета еще крепко держит крестьянина за горло. Когда мы заехали в местное управление аграрной реформы, нашего спутника обступила толпа взволнованных просителей со скомканными бумажками в руках, — то были какие-то прошения, написанные для них пока еще редкими местными грамотеями. Они на что-то жаловались, о чем-то молили. Пройдет еще много времени, пока все образуется. И как образуется? Да и образуется ли? И все же пока самое главное — почин: рухнуло тысячелетнее феодальное заклятие, висевшее над землей. А дальше уже жизнь пойдет своим чередом…
Стало быть, аграрная реформа — это во-первых. А во-вторых — это еще одно новое и пока небывалое на Среднем Востоке дело: реформа в области образования и здравоохранения. Работать и жить по-новому Иран сможет лишь тогда, когда люди, выйдя из феодальных пещер, сумеют приобщиться к нормальной жизни XX века. А это удастся лишь в том случае, если народ станет грамотным и будет здоровым.
Как же быть, что делать? В невозможно тяжких условиях этой страны выход был лишь один: объявить священную войну невежеству и грязи. И шах Ирана Мохаммед Реза Пахлеви был совершенно прав, когда 13 октября 1962 года написал вот эти мужественные и суровые слова:
«Позор стране, которая долгое время была колыбелью познаний, — мириться с таким положением, когда восемьдесят процентов ее молодежи лишены привилегии быть грамотными! Поэтому я провозглашаю священную борьбу против дьявольского невежества, за распространение грамотности во всех городах и селениях Ирана».