А я слушаю Елену и поражаюсь: откуда находит силы, энергию и время эта невысокая, усталая женщина, на руках у которой огромная семья, в том числе совсем еще маленькие дети? Как велика должна быть преданность и верность партийному делу, чтобы в этих тяжелейших условиях вести активную политическую работу, воевать с попами, убеждать темных домохозяек!
Но больше всего поразил меня спокойный и деловой рассказ Карлоса о том, как он участвовал в забастовке 23 ноября. Да, этот человек, являющийся основным кормильцем семьи, человек, суточного заработка которого едва хватает на то, чтобы его жена, ее отец и девять детей не умерли с голоду, бастовал в тот день и уговаривал бастовать других.
— А как же могло быть иначе? — сказал он мне. — Все бастовали, значит, и мы должны были бастовать. И не только это — надо было помешать штрейкбрехерам сорвать стачку. И мы сделали все, что было необходимо...
Сделали все, что было необходимо! Я слушал его и мысленно представлял себе тот день, такой богатый событиями, борьбой, столкновениями. И еще видел, как возвращается домой усталый, голодный, осунувшийся Карлос и как встречает его не зажигавшая в тот день костра, чтобы сварить обед, Елена. Конечно, она не могла упрекнуть его за то, что он не принес в тот день домой ни единого сентессимо в кармане. Конечно, она, коммунистка, одобрила поступок своего мужа, коммуниста. Но каково было слышать тихие голоса детей: «Мама, почему у нас сегодня нет хлеба?..»
Этот долгий декабрьский летний день, столь богатый впечатлениями, близился к концу, когда мы, спустившись с крутой горы, распрощались с Диасом и его друзьями на берегу океана, у статуи апостола Петра с ключами от рая в руках, слывущего покровителем рыбаков. В небольшой бухточке покачивались на волнах рыбачьи лодки, сохли растянутые на шестах сети, бронзовые от загара ребятишки ныряли в воду.
Надо было решать, как теперь поступить. До отлета нашего самолета в Москву оставалось совсем немного времени — мы должны были явиться на аэродром рано утром, а сейчас находились в ста сорока километрах от Сантьяго. Перспектива ночного путешествия по извилистым горным дорогам не радовала Виталия Боровского, — он предпочел бы немедленно повернуть на восток.
Но у нас предстояла встреча еще с одним чилийским коммунистом, и каким! С Пабло Неруда, величайшим современным поэтом Латинской Америки, выдающимся деятелем всемирного движения сторонников мира и активнейшим участником острой политической борьбы в Чили. Он живет неподалеку от Вальпараисо, в поселке Исла Негра, что значит по-русски Черный Остров.
Мы неоднократно встречались с Пабло Неруда и раньше — в Москве и в других столицах мира, куда его приводили борьба за мир и литературные дела. А совсем недавно, когда я был в городе Чильян, где проходил съезд социалистической партии Чили, мне сообщили, что Неруда находится совсем неподалеку, в тихом городке Парраль: там было организовано большое национальное торжество — Пабло Неруде присваивалось звание почетного гражданина этого городка — здесь он родился в семье скромного чилийского железнодорожника и провел свое детство.
И вот, улучив свободный час, я умчался в Парраль. Парадная церемония уже окончилась, и на поляне у деревянных мостков, окружающих амфитеатром круглую площадку для излюбленных в Чили соревнований кавалеристов, — родео, под огромным шатром шел шумный, в латиноамериканском стиле, обед в честь Неруды. На невысокой эстраде гремели гитары, пели певцы в нарядных национальных костюмах.
В центре необозримого пиршества сидел сам Пабло в темно-красной рубахе, как всегда, без галстука, в накинутой поверх широкой оливковой куртке. Простой английской булавкой была приколота только что врученная ему золотая медаль. Его округлое загорелое лицо освещала широкая добрая улыбка. Он был похож на традиционного индейского доброго божка. Чувствовалось, что ему очень приятно все это — и возвращение в родной город, по пыльным улицам которого он когда-то, быть может, бегал босиком, и внимание земляков, и этот теплый солнечный день, и предстоящее родео...
Слева от Неруды сидели его дядя, единственный из оставшихся в живых родственников в Паррале, и сам алькальд города, справа — его жена, неутомимая спутница во всех поездках, ведь Пабло — такой непоседа...
Поэт, узнав о том, что приехали гости из Советского Союза, подозвал нас к себе поближе, усадил за стол, попросил хозяев принести еды и вина. Гремела музыка, пели певцы, кто-то плясал, выстукивая каблуками трель на эстраде, а Пабло невозмутимо, словно это происходило не на красочном шумном празднике, а где-нибудь в тихом кабинете, вел разговор о Москве, о своих друзьях, расспрашивал, что нового в нашей литературе; какие проблемы сейчас решает секретариат Всемирного Совета Мира, активным и бессменным деятелем которого он является; просил передать привет Маргарите Алигер; рассказывал о латиноамериканских делах.
Вдруг к Пабло прорвались две гитаристки — пожилая и молодая, — осыпали его лепестками роз: «Позволь, дорогой Пабло, тебя приветствовать!» Зазвенели струны, полилась импровизированная песня: «Пабло, Пабло, наш большой национальный поэт; Пабло, Пабло, — он вернулся в наш родной город; Пабло, Пабло, — пусть он приезжает к нам почаще; Пабло, Пабло, — спасибо ему за то, что он такой хороший».
Поэт немного смущенно улыбнулся и развел руками, — все-таки трудновато вести разговор в такой обстановке. И вдруг сказал:
— Знаете, что? Приезжайте к нам в Исла Негра. Да-да, обязательно приезжайте. Что? Но ведь вы будете на обратном пути в Сантьяго. Ну так вот, от Сантьяго до Исла Негра ближе, чем от Москвы до Сантьяго. Когда вы там будете? Первого декабря? Отлично! А мы до этого времени смотаемся к Огненной земле и первого декабря вернемся домой. Я привезу с собой отличную рыбу, которую ловят только там, на дальнем юге, и за обедом мы продолжим сегодняшний разговор. Обещаете? До встречи!..
Я напоминаю Виталию об этом разговоре. Нарушить обещание было бы немыслимо — ведь Пабло Неруда собирался ради этой встречи приехать откуда-то с дальнего юга, чуть ли не с Огненной земли! Виталий пожимает плечами: это немыслимо, Огненная земля — такая даль. Наверняка Пабло не успел вернуться. Мы напрасно потеряем остающиеся часы светлого времени и упремся в запертые ворота пустой дачи. Все же решили рискнуть, и Боровский решительным жестом крутанул руль своего «мерседеса», поворачивая на юг.
Среди серых гранитных скал прятались янтарные уютные пляжи. К ним сбегали с гор белые, розовые, синие, зеленые домики самых причудливых форм, обращенные огромными зеркальными окнами к океану. Благоухали мириады пышных цветов. По усыпанным гравием дорожкам катили, сверкая лаком, дорогие автомобили. У причалов стояли богатые белоснежные яхты. Здесь проводили свои уик-энды люди, не привыкшие считать и пересчитывать каждый эскудо в своих кошельках. Контраст с тем, что мы видели там, наверху, в Валле Верде, был столь силен, что вся эта кричащая, вызывающая красота, призванная служить утехой лишь узкому кругу высшего чилийского света, как-то не радовала глаз. Наоборот, она злила: эх, взять бы за шиворот владельца такой богатой виллы да пихнуть его туда, в хижину Карлоса, а семье Карлоса отдать бы эту усадьбу! Уж тут сумели бы попросторнее разместиться все четырнадцать человек, теснящиеся сейчас под ржавой кровлей той хижины...
Мы долго кружим среди этих богатых приморских поселков, отыскивая путь на юг, — даже спросить дорогу не у кого, черт побери, никто здесь пешком не ходит, все в автомобилях. Потом вырываемся, наконец, на автостраду, ведущую в глубь материка, и уже оттуда, в час заката, добираемся к затерянному у моря крохотному поселочку Исла Негра, прилепившемуся у океана, напротив острова, который и в самом деле кажется черным. Отсюда и его название: Исла Негра — значит по-русски Черный Остров. Здесь нет такой бьющей в глаза роскоши, как на соседних курортах, и тот угол, куда еще много лет назад забрался Неруда, начав строить свой домик на литературные гонорары, кажется даже диковатым.
Перед нами был грубо сколоченный забор из необструганных слег, какие-то деревенские ворота и старый, позеленевший от влажных соленых ветров колокол над ними.
Мы остановились. Из-за забора доносилось сердитое ворчание океана — он был совсем рядом. Калитка со скрипом распахнулась, и нам открылось во всей своей суровости и привлекательности убежище поэта: его домик с прилегающей к нему длинной пристройкой, напоминающей корабль; кипарисы с широкими мохнатыми лапами; голубые и малиновые пятна цветов в зеленой траве; старый локомобиль, приглянувшийся поэту и купленный им по случаю; рулевое колесо с какого-то древнего парусника; две старинные статуи; якорь, как бы небрежно брошенный на камне; раскидистые злые агавы, словно страшная шевелюра медузы Горгоны; столик из распиленного вдоль толстого бревна. И над всем этим странным и причудливым миром неподвижных вещей господствует вечно живой, вечно меняющийся, вечно грохочущий у самых стен домика Неруды океан.
Измятое, большое, наверно, уставшее за день и потому злое солнце уже коснулось оранжевым краем своим синей океанской дали, и оттуда стремительно помчалась к нам по изменчивой, беспокойной, изрытой пенистыми волнами водяной пустыне какая-то раскаленная малиновая искра, и разом вспыхнуло, словно объятое пламенем, огромное зеркальное окно большой комнаты, где Неруда обычно принимает гостей...
Только теперь, охваченные открывшимся нам зрелищем, увидели мы, что вокруг нас весело прыгают две забавные рыжие собачонки чао-чао, а секретарь поэта, вероятно, не в первый раз, вежливо спрашивает, кто мы такие.
И вот уже нам навстречу спешит жена поэта, его верный друг и неутомимая спутница в непрерывных дальних странствиях Матильда, еще не успевшая переменить дорожного костюма — она в черных бархатных брюках. За ней выходит и сам Пабло в своей неизменной красной рубахе, — как будто мы только что расстались с ним в городке Парраль, где чествовали его как почетного гражданина.