Потом был Надеждинск, это на Северном Урале, где металлургический завод. Потом — Кемерово. Жили в огромном доме-коммуне, сооруженном американскими плотниками, все делили по-братски, работали буквально до упаду. Как было обусловлено в составленном Лениным договоре, каждый привез с собой двухлетний запас продовольствия, — консервы, сахар, чай, кофе. Но когда увидели, что люди вокруг едва не умирают от голода, единогласно постановили — отдать весь запас еды в детские дома, а самим питаться тем же пайком, что и русские рабочие.
— Советские товарищи протестовали, — говорит Нелл, — твердили, что мы нарушаем порядок, установленный самим Лениным, но вскоре умолкли: ведь они на нашем месте поступили бы точно так же...
Жизнь в колонии была сурова. Работали не за страх, а за совесть. Восстанавливали заржавевшие машины, рубили в шахтах уголь кирками, привезенными из Америки, строили первые коксовые батареи. Кемеровский коксохимический завод ввели в строй второго марта 1924 года — уже после смерти Владимира Ильича, неизменно с интересом следившего за тем, как развивается этот уникальный опыт международного рабочего сотрудничества.
Случалось всякое: агенты бывших хозяев дореволюционной компании «Копикуз» ставили палки в колеса, стремясь доказать, что выгоднее сдать Кузбасс в концессию иностранному капиталу; классовые враги подсыпали песок в подшипники восстановленной колонистами электротурбины; «Нью-Йорк таймс», отговаривая американских специалистов ехать в Россию, писала: «Люди в Кузбассе голодают. Есть только бобы и каша. Медицинская помощь отсутствует, ближайшая американская поликлиника находится в десятках километров. Голод, болезни, нищета. Люди мрут, как мухи».
Случались и внутренние трудности: нелегко было сохранять дисциплину, анархисты из «Индустриальных рабочих мира» протестовали против введения дифференцированной зарплаты. «Это измена революции! — кричали они. — Мы все равны, значит, и заработок должен быть равным. Чем инженер лучше рядового рабочего?»
Но Рутгерс и его друзья железной рукой наводили порядок, и дела «Автономной индустриальной колонии Кузбасс» неизменно шли в гору. Она сыграла важную роль в восстановлении экономики не только этого района — ее коксом снабжались все домны Урала. Рутгерс был отличным хозяйственником, он глядел далеко внеред и уже в августе 1925 года составил записку под названием «Тельбесс», в которой обосновал необходимость приступить к сооружению в Кузбассе крупнейшего металлургического завода. Как известно, эта идея была осуществлена в годы первых пятилеток...
Наша экономика быстро крепла, ширилась. «Автономная индустриальная колония Кузбасс», выполнив свою миссию, влилась в систему общегосударственных промышленных объединений. Но многие колонисты, и в том числе Коос и Нелл Фис, считали, что демобилизовываться и возвращаться на родину им еще рановато. И вот в 1926 году семейство Фис оказывается под Москвой. Они работают на машиностроительном заводе в Мытищах и живут в Тайнинке.
Годы идут, появляются дети. Первым родился мальчик, его назвали в честь Ленина Володей. Потом родилась девочка, ей дали имя Марселлы. Почему? Марселем звали сына подруги Нелл — румынской революционерки Анны Паукер, — она в это время сидела в тюрьме. Прибавление семейства всякий раз было событием в небольшой, но дружной колонии «московских голландцев».
— Никогда не забуду, — говорит, смеясь, Нелл, — как заблудившиеся в пыльных улочках незнакомой им Тайнинки наши друзья, уже отчаявшись разыскать нас, громко кричали по-голландски: «Где тут новая селедка?», «Где тут новая селедка?» Услыхав знакомые голоса, мы и выручили их. «Крестины» начались с большим опозданием...
После Мытищ был Новочеркасск. После Новочеркасска — Харьков. Там, в районе Новой Баварии, Коос Фис в тридцатых годах работал на машиностроительном заводе имени Ленина. С годами приходил опыт — теперь Фиса уважали, как выдающегося специалиста, он начал как мастер инструментального цеха, а потом стал техническим директором.
Я перебираю фотографии, относящиеся к харьковскому периоду жизни этой семьи: вот Коос Фис в своем кабинете за рабочим столом с тонко отточенным конструкторским карандашом в руках; вот он дает интервью иностранным журналистам — не часто они встречают голландца на таком ответственном посту в СССР! Вот семья Фис на субботнике. А вот и Марселла с пионерским галстуком — она уже школьница...
Чувствуется по всему, что это был счастливейший период в жизни семьи. Самые большие трудности остались далеко позади. Коос и Нелл полностью сроднились с жизнью советских людей — у него увлекательная работа на заводе, она преподает английский язык в Харьковском медицинском институте, дети растут и учатся, в доме достаток. И Коос и Нелл — коммунисты, их дети — пионеры. О возвращении в Голландию уже не помышляют, — слишком глубоко ушли корни в советскую землю. Столь же счастливо сложилась судьба соседей Фис по Дому специалистов, что находится близ площади Дзержинского, — голландцев Боландер. Жить бы и жить вот так, как сейчас, только международные дела беспокоят: Гитлер грозит новой мировой войной... Конечно, случись война, ветераны «Автономной индустриальной колонии» сумеют выполнить свой долг.
А пока что все идет своим чередом. Мало кто знает, например, что именно Коос Фис сконструировал портативный ветродвигатель для папанинцев — он отлично поработал на льдине дрейфующей станции «Северный полюс № 1», и когда Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров приехали потом в Харьков, все семейство Фис было приглашено на торжественный прием по сему поводу.
— И я там была, и я! — вдруг восклицает Марселла.
— Ну как же мы могли обойтись без нашей «молодой селедки» ? — замечает Нелл.
В 1941 году Коос был поглощен установкой нового пневматического молота на заводе, — этот молот должен был сыграть большую роль в увеличении объема производства. И вдруг — война. Гитлеровцы быстро приближаются к Харькову. Коос день и ночь пропадает на заводе, Нелл — в отрядах самообороны. Получен приказ: немедленно эвакуироваться в Ижевск. Нелл, захватив лишь самое необходимое, уходит с детьми к заводскому эшелону. Погрузка идет в лихорадочном темпе. Уже слышатся какие-то взрывы.
Коос приходит в последнюю минуту. У него — почерневшее от горя лицо: он только что собственными руками взорвал свой любимый пневматический молот. И снова все, как девятнадцать лет назад: эшелоны, теплушки, картины страшного народного горя. Но если в 1922 году это было все же чужое горе, то теперь оно — свое. Семейство Фис больше не отделяет себя от советского народа.
Теперь о самом трудном и о самом горьком. О неимоверно сложной работе, которая выпала на долю коллектива Харьковского машиностроительного завода, эвакуированного в Ижевск, о его борьбе за выполнение заказов фронта, о том, как участвовала в этой борьбе семья ветерана легендарной «Автономной индустриальной колонии» голландского инженера Фис, и о его гибели, — Коос, оставшийся до конца верный своему долгу интернационалиста, отдал защите родины мирового коммунизма все свои силы до конца и умер в Ижевске. Там его и похоронили...
Четверть века прошло с тех пор, но Нелл и сегодня глубоко волнуется, вспоминая об этих событиях, — она как бы заново переживает каждый миг.
— Привезли нас в гараж пожарных машин и сказали: «Пока придется жить здесь», — медленно говорит Нелл, глядя поверх очков куда-то далеко-далеко, где ей видится Коос, оставшийся навсегда в снегах Ижевска, — Ну, спали вповалку. Никто, конечно, не жаловался, — тогда никто не думал о личных удобствах. Думали об одном: немцы продолжают наступать, надо их остановить. Значит, надо быстрее смонтировать станки на новом месте и начать изготовлять то, что нужно фронту...
Харьковский машиностроительный завод соединили с Одесским машиностроительным — его тоже эвакуировали в Ижевск. Было все сложно: два коллектива, два директора; два начальника технического отдела. Требовалось быстрее все соединить, перестроить, выработать единый технологический процесс. Коос почти не виделся с семьей. Он взял с собой на завод Володю и поставил его к станку. А Марселле сказал: «Ты пока еще маленькая. Ходи в школу, учись. Не хнычь, ни о чем никого не проси. И помогай матери. Ей трудно»...
Да, Нелл было трудно. Она работала в специализированном госпитале № 1352, там лежали солдаты и офицеры с тяжелыми ранениями в челюсть. Их лечение было трудным и мучительным: бесконечные пластические операции, одна за другой, — врачи боролись за жизнь этих жестоко изуродованных людей. Уход за ними, их питание — все было невозможно сложным.
Нелл отвечала за организацию культурной работы среди раненых — надо было как-то снимать у них нервное напряжение, отвлекать их от тяжелых дум о своей судьбе. И еще ей была поручена одна важная обязанность: она хранила партийные документы и боевые ордена раненых. Однажды Нелл заметила, что на нее пристально глядят с койки какие-то очень знакомые молодые глаза. Нижняя часть лица этого человека была прикрыта, Нелл догадалась, — челюсти нет... Она глянула на табличку — сомнений не было: это ее воспитанник, студент Харьковского медицинского института, где она преподавала английский язык. Красавец парень, талантливый, профессора сулили ему большую будущность. И вот он здесь...
Нелл нагнулась над койкой, положила ладонь на воспаленный лоб раненого. Из его глаз выкатились слезы. Из соседней палаты донеслась детская песенка — Нелл узнала серебристый голосок Марселлы: «Чей, чей пирожок? Кто испек пирожок? А ребята вперебой — мой, мой!..» Это школьницы, как могли, развлекали раненых. Их песенка разгоняла мрачную тишину, царившую в этих палатах: ведь люди с изуродованными челюстями не могли говорить.
Раненые протягивали детям кое-какую еду, — на исхудалых ребятишек было жалко глядеть. Но они упрямо отказывались что-либо брать. «Спасибо, спасибо, я сыта», — отвечала Марселла. И только поздней ночью, забравшись к матери в кровать, она наивно признавалась, о чем мечтает: «Ты знаешь, мама, когда война кончится и опять все будет, я буду каждый день есть картошку в мундире...»