— Спасибо нашим советским товарищам, — говорит он, весело скаля крепкие белые зубы, — без них мы бы пропали, честное слово! Ведь я по специальности мостовик, а пришлось сразу же строить плотину.
— Стало быть, практика в русском языке есть?
— О, еще бы! Да мне и Нелли не дает его забыть, — смеется Бен Осман.
Кто такая Нелли?
Как, мы не знаем этой истории? О ней же все говорят! Бен Осман и Нелли, дочь колхозника из Ленинградской области, учились на одном курсе и в одной группе. И он и она — мостовики. Вместе учились, вместе отдыхали. Дружили. А потом получилось так, что Бен Осман, как говорится, предложил Нелли руку и сердце. Там же, в Ленинграде, у них родился сын Джемаль. А сейчас они, все трое, здесь, в Кабилии...
— Живой символ алжиро-советской дружбы, — улыбается Тимофеев.
А Бен Осман, то и дело поглядывая на огромную, уже черным-черную тучу, охватившую полнеба, спешит рассказать нам о своей плотине: высота — тридцать пять метров, объем грунта — триста тысяч кубометров, в конструкции уложено четыре тысячи кубометров бетона; сооружаются насосная станция и сеть трубопроводов общей длиной в тридцать километров. Водохранилище накопит четыре миллиона кубометров воды, которая оросит шестьсот гектаров и утолит жажду людей в пятнадцати селениях. На стройке работали пятнадцать советских специалистов и четыреста арабов...
В эту минуту раздается громовой удар невероятной силы, черное небо раскалывается молнией, и из него обрушивается тропический ливень с крупным градом. Бен Осман, сдернув кепку, подставляет, счастливый, лицо, руки струям ледяной воды, и сквозь шум воды я слышу, как он кричит:
— О-о-очень хо-ро-шоо! На-чин-наа-ем наа-пол-нее-ние водоо-храа-ни-лищаа!
А все вокруг нас в мгновение ока изменилось: гром грохочет ежесекундно, стало совсем темно, потоки воды с ревом обрушились со скалы, и то, что за минуту до этого было дорогой, превращается в реку. Шоферы испуганно заводят моторы, думая о том, как бы выбраться побыстрее на асфальтированное шоссе, но уже поздно, машины тут же начинают буксовать в жидкой и липкой грязи.
— А ну, раз-два — взяя-лии! — кричит Осман, запахивая свой ярко-оранжевый прорезиненный плащ, и наши строители, подскочив к нему, начинают раскачивать сначала одну увязшую машину, потом вторую...
Мы долго провозились в тот вечер на дороге с машинами и добрались до Алжира в весьма плачевном виде. Один из наших спутников, проехавшийся на животе по скользкой жидкой глине, был похож на желтую канарейку, и все мы промокли до нитки. Зато мы отлично представляли себе теперь, что такое Кабилия зимой и как могут возникать за считанные часы искусственные озера. А мне все виделся веселый белозубый курчавый Бен-Осман в своем сверкающем в потоках воды и отблесках молний оранжевом плаще и слышался его проникнутый настоящим счастьем звонкий голос:
— До свиданья, товарищи! И не беспокойтесь за плотину! Она выдержит, слышите — вы-дер-жит! Привет Ленинграду!
И я невольно подумал, что вот с такими сильными и умными, задорными и энергичными молодыми людьми Алжир, конечно же, сумеет преодолеть те бесчисленные трудности, которые лежат на пути всякого народа, рвущегося из нищеты и отсталости к достойной человека жизни. С ними он сумеет решить ту задачу, о которой так хорошо сказал 20 июля 1968 года председатель Революционного совета Хуари Бумедьен:
— Алжирский народ не может считать себя свободным до тех пор, пока не достигнута экономическая независимость.
Август 1969 годаДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ В ИСПАНИИ
Да, всего двенадцать дней. Или так: целых двенадцать дней! Это как смотреть: иной день мелькнет в памяти, как вспышка магния, другой растянется на долгий год, и тебя неотступно преследуют мельчайшие его детали. Для каждого честного человека на земле, который помнит то, что произошло в одна тысяча девятьсот тридцать шестом — тридцать девятом годах, Испания — это не просто еще одна страна в журналистском дневнике. Это рубец на сердце. И каждый шаг по испанской земле — открытие, подтверждающее то, что живет в душе уже три с лишним десятилетия.
Вот наш мощный реактивный самолет идет на посадку в Бильбао — под крылом синеватые горы, хвойный лес и рядом пальмы; пенистые зеленые волны вечно беспокойного Бискайского залива терзают желтый песок пляжей под обрывистым берегом, высокие трубы заводов перемежаются с готическими колокольнями, дым домен сплетается с приморским туманом.
В аэропорту приветливые гиды вручают нам сверкающие лаком проспекты, начиненные красивыми фразами: «Бильбао — живая гармония холмов и моря, город, открытый кораблям всех флагов, динамичный и мирный, всегда бодрствующий в блеске сталелитейных печей, сейчас более чем когда-либо готов предложить вам свое гостеприимство».
А память назойливо подсказывает, — вспомни о другой посадке в Бильбао, совершенной другим правдистом первого июня тысяча девятьсот тридцать седьмого года: Михаил Кольцов на тщедушном самолетике «Блох», ведомом, как он потом вспоминал, «диким» пилотом, — «пилотом-одиночкой, некооперированным кустарем», — неким Ягнуасом, приземляется вот на этом самом желтом пляже, в этой самой бухточке, через которую мы только что перемахнули на своей «Каравелле». Приземляется и явственно слышит канонаду, гремящую вот на этих самых синих горах: Бильбао, взятый в кольцо войсками мятежников, доживает последние дни своей свободы.
Вот в тихом зеленом городе Вильядолиде мы любуемся древним собором святого Павла, фасад которого — сплошное каменное кружево, — над ним резчики трудились сто лет; глядим на дом, где родился король Филипп Второй, принесший своей стране славу и горе, кровь и золото; бродим по залам колледжа отцов-доминиканцев, где собраны неоценимые артистические сокровища и среди них ни с чем не сравнимые деревянные скульптуры великого Алонсо Берругете, сотворившего их в XVI веке; входим в невысокий дом из белого камня массивной кладки, в котором с 1485 по 1506 год жил Христофор Колумб. А у меня перед глазами неотступно стоит врезавшаяся в память на всю жизнь страница «Правды», на которой напечатана лаконичная — но какая красноречивая! — телеграмма из Мадрида: «Сегодня самолет мятежников сбросил здесь с парашютом на аэродроме ящик, в котором было изрубленное на куски топором мясника тело республиканского летчика с надписью «Вальядолид».
Вот в древней Памплоне, бывшей некогда столицей Наварры, мы вдруг видим близ арены боя быков отлитый из меди бюст знакомого бородатого человека и читаем надпись под ним: «Эрнесту Хемингуэю, лауреату Нобелевской премии, другу этого города и любителю его фиесты, которую он описал и прославил. Город Памплона, 1968 год». А за углом — мрачноватое грузное здание с надписью: «Наварра — своим мертвым, павшим в крестовом походе». Немного смущенный, гид поясняет нам, что это мавзолей, где погребены либо отмечены памятными табличками все сыны Наварры, павшие в гражданской войне. «Ведь это была война братьев, и смерть примирила их». Он даже показывает нам каменный саркофаг с надписью: «Здесь погребены два брата, воевавшие с противоположных сторон».
Но неумолимая память вновь и вновь подсказывает, как и почему погиб миллион испанцев в дни «Крестового похода», о котором напоминает надпись, высеченная на фасаде мавзолея. Хемингуэй хорошо рассказал о тех, по ком звонил колокол, и хотя сегодня ему здесь поставлен памятник, нельзя забыть, что в те трудные годы он был не с генералами Мола и Санхурхо, чьи надгробия стоят в центре наваррского мавзолея, а на «противоположной стороне», как дипломатично выражаются составители эпитафий.
И так повсюду: Гвадаррама, Толедо, Мадрид, — боже мой, конечно же, прежде всего Мадрид! — какой вихрь воспоминаний будоражит в мозгу посещение любого уголка этой страны. Воспоминаний о больших надеждах и горьких разочарованиях; о безграничной храбрости народа, вставшего стеной на пути фашистских интервентов, и о неслыханном варварстве бессердечных гитлеровских летчиков из легиона «Кондор» и чернорубашечников Муссолини, превративших Испанию в опытный военный полигон, в площадку для разминки перед мировой войной; о доблести интернациональных бригад, пришедших на выручку попавшей в злую беду республике, и прежде всего советских добровольцев; о трагедии исхода потерпевшей поражение, но оставшейся непобежденной республики…
Но три десятилетия — это три десятилетия. И как ни остры трагические воспоминания, как ни впечатляющи они, разум все время подсказывает: пойми, подавляющее большинство людей, которых ты встречаешь на улицах, родилось уже после гражданской войны. В тесных средневековых улочках древней Виттории, облепивших, словно пчелиные соты, вершину горы, у подножия которой был разгромлен 21 июня 1813 года сам Наполеон, на бульварах такого же древнего Бургоса, в шумном Мадриде, в старинной Авиле, обнесенной трехкилометровой стеной с восьмьюдесятью шестью башнями, в средневековом Толедо, на площадях которого инквизиторы когда-то жгли заживо еретиков, — всюду нас больше всего поражало обилие детей.
С шумом и гамом они кружились повсюду, как стаи веселых галчат, и, глядя на них, я невольно думал о том, что нет на свете такой силы, которая могла бы намертво остановить могучий и вечный поток жизни. Сколько было на свете крестовых походов, называвшихся так или иначе, сколько плотин разного рода возводилось на пути социального прогресса, но жизнь брала свое. Рано или поздно. Иногда позднее, чем раньше. Иногда прямым, иногда обходным путем. Но все-таки она брала верх.
Да, одно поколение идет на смену другому. Одни проблемы сменяют другие. Национальная катастрофа 1939 года отбросила назад страну, которая вырвалась было далеко вперед по сравнению с ее западноевропейскими соседями. Но трагическая и славная история Испании знавала много страшных страниц. Ее народ привык терпеть и бороться, страдать и побеждать. И главное, он обрел на этом долгом и трудном пути завидное упорство и стойкость.
Мы видели в эти дни разных людей. Сильных и слабых. Бедных и богатых. Угрюмых и веселых. Мы видели роскошь и нищету, которую этот гордый народ не выставляет напоказ, но он ее и не прячет, считая это ниже своего достоинства. В этом отношении ничто не изменилось в сравнении с тем, что увидел в Испании в 1936 году и описал в своем «Испанском дневнике» Михаил Кольцов: