Может быть, кое-что и изменилось в деталях, но, право же, и сегодня, 47 лет спустя, Гамбург все тот же, город-работяга, умеющий удивительно весело жить, трудиться и, когда истощается терпение, огрызаться на сильных мира сего. Здесь на многие вещи смотрят иначе, чем в Бонне, и, во всяком случае, по-другому, нежели в Мюнхене, хотя — не будем этого забывать — здесь же, в Гамбурге, свил свою паутину апостол контрреволюции, могучий властелин самой реакционной прессы в Европе Аксель Цезарь Шпрингер, который фабрикует три из каждых четырех экземпляров газет, продающихся в киосках, и здесь же обитают многие весьма влиятельные лица, которым хотелось бы и тут распространить мюнхенские политические веяния...
И не случайно — нет, не случайно! — сильной и коварной партии христианских демократов, которая свыше двух десятилетий удерживала Федеративную Республику Германии под своей давящей властью, так и не удалось ни разу захватить в свои руки контроль над Гамбургом — правящий в нем сенат всегда оставался в руках социал-демократов. И хотя, конечно, социал-демократы — это всего лишь социал-демократы, но в нынешних условиях ФРГ и такой факт говорит о многом. Не случайно, видимо, и то, что хотя Коммунистическая партия Германии в ФРГ все еще остается под запретом, но коммунисты здесь работают открыто, а в рабочем районе, который был в 1923 году центром восстания, я увидел легально существующий мемориальный музей ее вождя Эрнста Тельмана.
Мы приехали к этому чудом устоявшему в пору адских бомбежек 1945 года обычному пятиэтажному, без всяких архитектурных украшений, рабочему дому под вечер в воскресенье. Музей был закрыт, но у висевшей на стене памятной доски лежали свежие цветы, а в витрине были заботливо размещены фотографии и вырезки из газет, посвященные не только памяти Тельмана, но и событиям сегодняшнего дня.
На доске я прочел:
«Помни! В этом доме жил Эрнст Тельман, председатель Коммунистической партии Германии. Он родился 16 апреля 1886 года в Гамбурге, был арестован гестапо 3 марта 1933 года в Берлине и убит после почти двенадцатилетнего заключения 18 августа 1944 года в концлагере Бухенвальд».
Я присмотрелся к витрине — там была выставка, посвященная подписанию договора между СССР и ФРГ от 12 августа 1970 года, и рядом многозначительные и полные глубокой убежденности слова Эрнста Тельмана: «7 ноября 1917 года является началом величайшего переворота в истории человечества. Решительная победа русских рабочих, крестьян и солдат над объединенными силами помещиков и капиталистов изменила лицо мира. Ныне в мире не происходит ни одного значительного политического события, которое не испытало бы на себе влияния самого факта существования Советского Союза. В истории классовой борьбы началась новая эпоха». Тельман написал эти строки в «Гамбургер фольксцайтунг» 7 ноября 1925 года.
Много воды утекло в Эльбе с той поры, много крови было пролито, путь истории сложился иначе, чем он представлялся гамбургским докерам, которые вслед за парижскими коммунарами решились штурмовать небо в октябре 1923 года, но есть уже на старой германской земле первое в истории этого народа социалистическое государство рабочих и крестьян — Германская Демократическая Республика, а дети и внуки ровесников Тельмана продолжают начатое им дело наперекор невероятно трудным условиям, все еще существующим в ФРГ.
Возивший нас по Гамбургу старик шофер, заметив, что я что-то записываю у той витрины, вдруг сказал внешне бесстрастным голосом:
— А я его слышал. — И потом настойчиво повторил: — Да, я его слышал. И Розу Люксембург слышал. Она выступала у нас на митинге. Это было в восемнадцатом году. У Дома профсоюзов. — Помолчал и добавил: — А восстание было вот здесь, в этом самом рабочем районе. Я тогда был, можно сказать, мальчишкой, но все помню. Сильная стрельба была. Трамваи лежали на боку, перевернутые. Везде баррикады. — Помедлил еще и сказал: — И еще хочу, чтобы вы записали: я в профсоюзе пятьдесят один год, а членом партии Гитлера не был никогда. Никогда. — Он замолчал, словно утомленный длинной речью.
Это был неразговорчивый старик. Но мне показалось, что ему нужно было сказать советскому человеку то, что он сказал.
Всякие встречи бывают в Гамбурге и всякие разговоры. Жители этого города, вообще говоря, за словом в карман не лезут, но жизнь приучила их, когда это необходимо, взвешивать свои слова. Однако специфический гамбургский дух иной раз прорывается самым неожиданным образом. Вот студент пятого курса ведет нас по своему университетскому городку. Нам сказали, что юноша этот — христианский демократ, но вдруг он заявил мне, что его партия окостенела, что молодежь ее презирает и что он сам после восьмилетнего пребывания в ее рядах решил порвать с нею. И вообще он согласен с теми студентами, которые протестуют против нынешней социальной системы. Наш собеседник с удовольствием показывает нам опустевшие пьедесталы, с которых по требованию студентов сорваны статуи основателей университета. «Это были грязные колонизаторы, и сам университет был колонизаторским». Правда, ему самому еще не очень ясно, за что он сам выступает, но, во всяком случае, он и его друзья знают, чем они недовольны.
Я далек от мысли, что этот бунтарский дух представляет собой уже сейчас некую оформившуюся систему политических взглядов и что в сегодняшнем Гамбурге можно ждать каких-то незамедлительных важных перемен в политической жизни, — долгая черная ночь фашизма и еще более долгий послевоенный период, когда в Гамбурге, как и в других западногерманских городах, безжалостно и методично подавлялось все несогласное со старым образом жизни, сделали свое дело. Но дерзкий и непослушный дух, воплощением которого уже многие века служит легендарная фигура лихого водоноса Гуммеля — ему поставили здесь памятник, — дерзкий и непослушный этот дух нет-нет да и прорывается на поверхность. «Мы в Гамбурге действуем и говорим по-иному, чем, скажем, орудуют в Мюнхене», — сколько раз я слышал эту фразу!
Когда обдумываешь свои впечатления от гамбургских прогулок, в памяти возникает еще одна сторона бытия, существенно отличающая этот город от многих других городов Федеративной Республики Германии: это независимый и смелый подход к проблеме связей и сотрудничества с социалистическими странами, все еще вызывающей в той стране бурные дискуссии и споры. Гамбург решительно выступает за развитие этих связей.
Не только демократические круги города, но и сам купцовский Гамбург, его торговая и промышленная элита, славящаяся со времен старинной Ганзы своим умением находить потребителей и вести счет барышам, все больше приходят к выводу, что жить дальше так, как этого требуют христианско-демократические мумии из Бонна и Мюнхена, вовсе ни к чему...
Я никогда не забуду сцен, которые мы увидели на знаменитом Рыбном рынке, что плещется, ревет, вопит и смеется хриплым смехом своим на узкой, мощенной грубым булыжником полоске земли у самого берега, к которому причаливают загруженные до краев только что выловленной в Северном море рыбой сейнеры с многозначительным девизом на рубке «Нас хранит бог». Там торгуют не только рыбой. Потребовалось бы перо Грина или Паустовского, чтобы описать этот удивительный, пахнущий солью и пряностями, сырой рыбой и ароматом роз, заваленный грудами невероятных экзотических сувениров, привезенных мореплавателями из самых дальних морей, изобилующий самыми невероятными товарами рынок.
Нам предлагали полутораметровую раковину из Индийского океана, створки которой беззвучно захлопываются, едва зазевавшаяся рыба скользнет в ее глубокую пасть, и живых бурундуков; сушеную, всю в иглах рыбу-шар, и молодые гималайские ели; говорящих попугаев и слоновых черепах; пестрых, как радуга, фазанов; изделия африканских кустарей и резанные из кости статуэтки, сработанные жителями Лапландии; почтовые марки с острова Маврикия и испанский виноград. И до чего же весело и изобретательно орудовали продавцы, эти здоровенные краснолицые парни и девушки, в совершенстве владеющие знаменитым гамбургским жаргоном, — помните, у той же Ларисы Рейснер: «Язык, на котором здесь говорят, — язык Гамбурга. Он насквозь пропитан морем; солон, как треска; кругл и сочен, как голландский сыр; груб, пахуч и весел, как английская водка; скользок, богат и легок, как чешуя глубоководной, редкой рыбины, медленно задыхающейся среди карпов и жирных угрей, трепещущих влажной радугой в корзине рыбной торговки...»
Помню, как рыбная торговка, видать, хозяйка своего торгового дела, хватала одного за другим длинных, сверкающих жиром копченых угрей, с неимоверным треском шлепала ими по хрустящей оберточной бумаге и царственным жестом швыряла их направо и налево дюжим помощником, которые в свою очередь предлагали этот соблазнительный товар сгрудившейся вокруг толпе. А сама торговка, потрясая очередным угрем над головой, весело кричала хриплым басом, ведя диалог с покупателями: «Один за десять марок, два за двенадцать, дешевле отдать не могу. За одиннадцать? Ступай, приятель, к моему брату, но он скучный торговец, а я тебе в придачу расскажу соленый анекдот. Неужели тебе жалко марку за анекдот?..»
И тут же она сыплет действительно солеными анекдотами, подобранными на мостовой матросской улицы Репербан, — такими рискованными шутками и прибаутками, что даже закоренелые морские волки, обступившие эту лихую торговку, крякают от неожиданности, и торговля идет необычно бойко: никому здесь не жаль марку за соленый анекдот.
Да, умеют торговать на Рыбном базаре в Гамбурге. Но в этом городе умеют делать и куда более крупные, действительно серьезные дела, когда речь идет не о марке и не о сотне или тысяче марок, а о больших миллионах. Мы убеждаемся в этом, совершая экскурсию по порту. Нас везет начальник гавани на своем быстроходном катере, и с ним целая свита дельцов. Нам вручают великолепные проспекты, схемы, целые кипы документов, и лучшие специалисты дают свои пояснения: должны же мы понять, что Гамбург и только Гамбург, а не Роттердам и не Антверпен наиболее выгоден для советского торгового флота как транзитный порт!