Паша протянул Наде свое мороженое:
– Оно не шоколадное, но все же! – Он растерянно похлопал себя по карманам: – Я бы, конечно, купил еще, но деньги оставил в портфеле. Взял только пятьдесят рублей.
– Я могу тебе дать, у меня ведь есть! – Надя сделала было шаг в сторону ларька, пространство рядом с которым резко опустело, когда дети с довольным визгом, получив свои сладости, унеслись на площадку.
– Да не стоит.
– Нет, я настаиваю, Паш, а то нехорошо получается. Как я могу с удовольствием есть мороженое, зная, что ты о нем тоже мечтал и… Простите, а вы куда?
Старушка деловито везла свою тележку прочь из парка.
– Ну дак закончилось все, малышня последнее утащила. Я же говорила, нарасхват! – прокричала она.
Надя повернулась к Паше. Он снова протянул ей свою порцию.
– Все хорошо, хулиганство должно свершиться. Я буду счастлив поспособствовать. Бери, – повторил он, видя Надину нерешительность, – все хорошо.
– Паш, ты рыцарь! – Надя робко улыбнулась и с удовольствием облизнула мороженое.
Назад они шли как-то особенно медленно, плечи их то и дело сталкивались, а пальцы свободно висящих вдоль тела рук на долю секунды касались друг друга.
– Где вас носило? – удивился Дима.
– Да так, – отмахнулся Паша. – Давайте к вопросам. Хочу сегодня с ними закончить, а то время поджимает.
– Тут сядем? – спросил Дима и махнул головой в сторону скамейки.
– Пойдемте к пруду? Там утки… – сказала Надя.
– Утки-утки, – проворчал Дима, ему снова пришлось взять тяжелые Надины книги. И пусть они с Пашей теперь делили ношу, желание бурчать под нос ощутимо давало о себе знать. – Ладно бы лебеди, хоть красивые, но утки! Тебе что, пять лет и тебя ни разу не выпускали на улицу?
Надя молчала, только шла впереди и с довольной улыбкой ела мороженое. Она чувствовала себя какой-то особенно счастливой сегодня. Может, из-за солнца – уже совсем летнего или из-за того, что волосы красиво лежат, – она не понимала. «Как хорошо. Хо-ро-шо», – звучало у нее в голове.
У пруда сели прямо на траву. Надя с интересом разглядывала уточек, спокойно плывущих по тихой водной глади. «И правда, лебеди куда красивее…» – подумала она, но утки почему-то продолжали ее интересовать. Ей, городской жительнице, они казались чем-то диковинным, непривычным, не таким естественным, как чихуа-хуа, например. Уток не увидишь рядом с домом. Она обратила внимание на маленького мальчика, который подбежал к самому краю пруда и кинул мимо проплывающему селезню с изумрудной головкой хлебную мякоть. Селезень совершенно неожиданно для всех приподнялся над водой, замахал крыльями и обрызгал ребенка с ног до головы. Мальчик рассмеялся, и Надя тоже улыбнулась.
– Видишь, – услышала она как издалека Димин голос. Надя посмотрела на него: он тоже наблюдал за забавной сценой, – птица его обрызгала, а он смеется и пытается погладить.
– К чему это ты?
– Принять недостатки, Надежда, принять недостатки! Нет ничего важнее этого в гуманных взаимоотношениях.
– Господи, ну чего ты привязался! Паш, я сяду около тебя, чтобы подальше от Димы. – И Надя встала.
Когда все наконец устроились, Паша покопался в портфеле и вытащил уже изрядно помятые листки с вопросами.
– Давай, Надь, ты первая.
– Хорошо! – Она доела мороженое и прочитала вопрос: – Если бы ты мог, что бы ты изменил в том, как тебя воспитывали?
Дима пожал плечами:
– Вопрос, ставящий в тупик, честное слово.
– А вы подумайте, – сказал Паша.
Молчали долго. Наде даже показалось, что вопрос забыт.
– Ладно, наверное, я хотел бы, чтобы моей финансовой грамотности и моему отношению к деньгам уделяли больше внимания, – наконец произнес Дима. – Я беспечный в этом плане. Могу взять и на радостях просадить весь месячный заработок в ресторане. А потом мучиться.
– А мне… Мне не хватает легкости, я так думаю, – сказала Надя, не глядя на мальчиков. – Меня так воспитывали, чтобы я была серьезной, вдумчивой, упорной. Я громко смеяться не умею, особенно в людном месте, на вечеринках школьных сижу с прямой спиной и даже не танцую. Не потому, что не хочу или стесняюсь, просто не могу себе позволить. Не считаю, что это плохо, но таким сложился мой характер. Надеюсь, я ответила на вопрос.
– На вечеринках не танцуешь? – делано испугался Дима и, быстро вскочив, достал телефон и включил музыку.
– Ты чего? – испугалась Надя, когда он остановился около нее и манерно поклонился, протянув руку.
– Сударыня, не соизволите ли вы… Или лучше так: не соблаговолите ли вы…
– Чего ты удумал?
– Танцы, Надежда, танцы.
– Тут люди кругом.
– Супер! Ты ж балерина, тебе не привыкать танцевать перед публикой.
Надя посмотрела на Пашу:
– Почему для эксперимента ты выбрал его?
Паша улыбнулся, растрепал свои волосы, но ничего не ответил.
– Давай, Надежда, «Битлы» ждут! – Дима сделал музыку громче. Теперь над прудом разносился завораживающий голос Леннона.
– Ты хоть вальс-то танцевать умеешь? – Надя вложила свою маленькую ручку в его большую.
– А зачем уметь? – сказал он, притягивая ее к себе. – Не в этом смысл танца, Надежда, совсем не в этом.
– Да уж, конечно! – Надя фыркнула, но тут же ойкнула, когда Дима закружил ее по берегу во время припева. Танцевать он все-таки не умел, ноги ставил неверно, но Надя скоро поняла, что, раз ее партнер действует не по правилам вальса, значит, и ей не нужно. Нужно только чувствовать тела друг друга: куда его нога, туда и ее.
Надя посмотрела на Димино лицо и не сумела сдержать улыбку, когда он стал подпевать.
– Расслабься! – Он легонько тряхнул ее правую руку.
– Когда я говорила про недостаток легкости, я не просила помощи в ее обретении.
– Я решил: раз карма у меня уже и так в минусе после непрошеной помощи с книгами, то терять мне нечего.
Надя рассмеялась.
Паша наблюдал за двумя фигурами: за прыгающим туда-сюда Димой и Надей, которая пыталась придать их танцу интеллигентный вид, – и улыбался. Всю неделю он не знал, куда деться от обиды. Отношения с отцом легкими не были никогда, но еще ни разу отец не поступал так подло – не поднимал руку. Паша сидел в своей комнате, ел только по ночам, игнорировал родителей и иногда перебрасывался несколькими фразами с Лилей, которая таскала для него булочки и чай. Он написал почти весь доклад за время своего добровольного заточения. Осталось посмотреть только на результаты эксперимента. Пашина ученая натура радовалась, что Надя и Дима, которые за одиннадцать лет учебы в одном классе едва перекинулись хоть парой слов, делятся друг с другом ранящими и интимными подробностями о себе и даже дурачатся вместе. Но его мальчишеская часть, та, которая всегда замечает сережки в темных Надиных волосах, хотела ворваться в танец и разбить эту пару.
Танцевали ровно до тех пор, пока не закончилась песня, а потом, улыбающиеся, вернулись к Паше.
– Следующий вопрос, – начала Надя. – Если бы ты собирался стать близким другом своего партнера, что ты ему рассказал бы прямо сейчас?
Дима перестал улыбаться, потер глаза и стал смотреть на пруд с утками. Рассказывать ему было особенно нечего, самый большой секрет – один, и он сильно ранил его гордость. Сначала Дима хотел что-то выдумать для ответа, а потом посмотрел на утку – такую простую птицу, которую всю жизнь сравнивают с лебедем. Ее сравнивают, а она ничего – живет, вот такая простая, забавная, короткошеяя. Не лебедь – да и не страшно.
– Я учебу прогуливаю и часто занят бываю не потому, что по вечеринкам хожу, как многие считают. Вечеринки были в том году, а в этом… в этом выяснилось, что отец уже пару лет как погряз в долгах, – сказал он, не глядя ни на кого. – Перед началом этого учебного года у нас забрали дом, машины. Едва хватило средств на квартиру на окраине. Из гимназии я уходить не хотел, а она денег стоит. Вот я и работаю курьером на доставке еды.
Надя приняла новость спокойно, она догадывалась о положении Диминой семьи после того ужина родителей. А Паша удивился. Он подозревал, что признание это потребовало немалых душевных сил.
– Мой папа – распутник, – услышал он тихий голос и повернул голову к Наде. Она обняла колени руками и уперлась в них лбом, поэтому голос ее звучал глухо. – Дело не в изменах, об этом я не знаю. Но его взгляды! Когда рядом с ним какая-нибудь красивая девушка или женщина, у него меняется взгляд – становится заинтересованным. И он смотрит на них не как на красивую картину в музее, а как на торт, который может легко съесть, понимаете? Другие женщины не исчезли для него, когда он женился на маме. И это так грязно, так мерзко. А я сказать ничего не могу – мне стыдно. Как такой разговор с папой начать? Но я все вижу, замечаю, не знаю, куда деться. Впервые я обратила на это внимание, когда мне пятнадцать исполнилось, мы в ресторане сидели, нас красивая молодая официантка обслуживала. Он смотрел на нее так… грязно. Я так испугалась, думала, дело во мне, что я что-то не так поняла, а сейчас понимаю, что все я правильно поняла. Не знаю, видит мама или нет. Сейчас я почти уверена, что не видит. А я вижу, и мне это покоя не дает. Не знаю, куда деться от этого всего, – сбивчиво договорила Надя.
Следом признался Паша. Ребята делились чем-то настоящим, ему тоже захотелось:
– Я не невнимательный. Это отец меня… – Дима и Надя удивленно посмотрели на его фингал. – Они с мамой уверены, что наука – это бесперспективно. Точнее, даже не так, они считают, что это безденежно. Представляете? – Он рассмеялся как-то слишком отчаянно. – Всех ругают за то, что они фигней страдают, а меня – за то, что я постоянно пытаюсь что-то новое узнать. В понедельник отец узнал о конкурсе, в котором я участвую, и ударил меня. Он бледный всю неделю ходит, в глаза мне не смотрит после этого. Я понимаю, что он больше никогда так не сделает. Но в груди так жжет, что никакой злости не хватает!
Больше никто ничего не сказал. Так они и сидели в молчании, касаясь плечами друг друга, и смотрели на пруд, где плавали только что вернувшиеся из теплых краев утки.