– Ты переодеваешься дольше, чем выступаешь, – проворчал Дима и поднялся. За ним Паша. У него в руках Надя увидела красивый букет белых цветов.
– Вы видели?.. – спросила она.
– Видели, – сказал Паша и с улыбкой протянул ей цветы.
– Боже мой… – говорила Надя, поочередно обнимая мальчиков, – боже мой… Спасибо… Я думала, я там одна… А я не одна… Спасибо…
– А ты привыкай, с друзьями вообще сложно остаться одной, – сказал Дима, когда они вышли из театра, где проходило выступление, и, обдуваемые теплым майским ветром, направились в сторону парка.
Глава 14
Какое твое самое дорогое воспоминание?
После уроков они все сидели в библиотеке – негласном месте их сборов, которое позволяло избегать многих неловкостей. Паша и Надя не решались предложить Диме пойти куда-то, боясь задеть его гордость.
– Ну что? Тебе звонили? – спросил Дима, задумчиво листая учебник.
– Нет, ну да ладно. – Надя хмурилась, но очень старалась скрыть это. – Может, я и не буду примой Большого, но все-таки хочу посвятить жизнь балету, например буду преподавать детям.
– Ну не всем же быть Плисецкими, верно? – Дима посмотрел на нее поверх учебника и подмигнул.
Паша покачал головой. Он знал, что Надину гордость лучше не задевать.
– Какая блистательная реплика! – тут же съязвила Надя. – Долго думал, как утешить?
Она поднялась и принялась складывать свои тетрадки в сумку, поджав губы.
– Надь, – начал Паша.
Она даже глаз на него не подняла.
– Надь, ну правда, – Дима тоже поднялся, – прости. Ты же знаешь, у меня беспутный язык, я не хотел тебя обидеть.
– Да, я знаю, – сказала Надя, – все нормально, просто надо уйти.
Паша в этот непринужденный тон не верил. Он хотел обойти стол и как-то остановить Надю, может, взять за руку. Даже уже сделал шаг, но Дима оказался быстрее. Он схватил Надю за плечи и заставил взглянуть на него. Паша сжал челюсти.
– Надь, я не хотел… Вот веришь, не хотел…
Она холодно ответила:
– Я верю! Отпусти, Дим. Да отпусти же! – уже громче сказала она, пытаясь высвободиться из его рук. – Да не нужно меня трогать!
Паша с силой дернул Димину руку.
– И что на тебя нашло? – спросил Дима, когда за Надей захлопнулась дверь.
– Она же просила отпустить ее!
– Да я ничего ей не сделал бы, Пашка! Ты что подумал! Я извиниться хотел!
– Все, забыли! – Паша мотнул головой.
Они снова сели за стол. Долго молчали, каждый делал вид, что читает.
– Честное слово, я не хотел ее обидеть! – снова заговорил Дима.
– Все-все, забыли. Я понимаю.
– Надо перед Надей извиниться.
– Завтра извинишься.
– Кстати, у меня завтра смена в доставке. Я в школу не приду, понимаешь? Да что ты так укоризненно на меня смотришь, я сам знаю. Понимаю, что мои баллы на экзамене с каждым прогулом уменьшаются в геометрической прогрессии, но мне деньги нужны, Пашка! В общем, я это к чему – прикроешь завтра? Женечке скажешь, что я… у стоматолога. Скажешь?
– Скажу.
– И Наде объясни.
– Да, хорошо. Не волнуйся, она больше злится из-за задетой гордости, чем из-за твоей железной хватки.
– А ты ее, кажется, хорошо знаешь! – Дима откинулся на спинку стула.
Паша промолчал, уткнувшись в учебник.
– Что, Пашка, – продолжил Дима. Непонятно было, то ли он шутит, то ли говорит серьезно, – опыт вышел из-под контроля? Кролики полюбились ученому? Теперь невозможно препарировать?
– О чем ты?
– Да уж ясно о чем.
– Ничего подобного.
– Ну ты, главное, сам разберись, что у тебя там подобно, а что нет.
Больше не было произнесено ни одного слова, мальчики погрузились в учебу.
Надя вошла в квартиру, закрыла за собой дверь и расстроенно вздохнула. «Неужели я правда нисколечко не Плисецкая?» – вопрос этот ранил и мучил. Она всегда считала себя пусть не прирожденной, но способной балериной. Она никогда не позволяла себе лениться, исправно посещала занятия, всегда отдавала все силы танцу и репетициям. «Неужели все зря? Неужели никакого результата? Неужели я совсем ничего не стою?!»
С опущенными уголками губ и понурым видом Надя направилась к себе в комнату и, проходя мимо кухни, увидела краем глаза одинокую фигуру за столом.
– Пап?
Он поднял на нее красные глаза и как-то загнанно посмотрел, как будто ощущал себя диким зверем, окруженным охотниками. На столе перед ним стояла бутылка водки и банка селедки. Горела только одна лампочка, кухня тонула в полумраке. Надя переступила с ноги на ногу и поежилась. На улице тепло, а здесь – как в октябре, когда еще не включили отопление.
– Ты пришла, Надюш? Так скоро? – Папин голос звучал глухо.
– Балета ведь нет больше.
– Да, точно.
Он налил себе рюмку.
Надя испугалась:
– Что случилось?
Папа одним махом осушил рюмку и закусил селедкой.
– Кровотечение снова открылось. Я заезжал, думал, выпишут, а к ней даже не пускают. Врачи пока думают.
– О чем думают?
Папа как будто не слышал ее вопрос.
– Не надо было снова! – Он сжал губы и кулаки.
Надя постаралась дышать глубоко, только бы не расплакаться.
– И что будет? Что врачи говорят?
Папа снова не отвечал, смотрел прямо на стол.
Надя заплакала:
– Пап-пап! Что будет? Что будет, папа?
Он закрыл глаза, потом резко поднялся, подошел к Наде, обнял ее, поцеловал в макушку. Надя плакала, но в папиных объятиях потихоньку успокоилась.
Вечер они провели вместе. Ни одному из них не хотелось в одиночестве сидеть в своей комнате. Без мамы квартира стала какой-то нелюдимой, холодной, как музей. Папа работал в своем кабинете, а Надя лежала на диване рядом и читала ему вслух «Гордость и предубеждение». В смысл никто из них не вникал, но на душе становилось чуть легче.
Утром Паша первым делом подошел к Надиной парте и сказал:
– Дима очень просил еще раз извиниться перед тобой. – Он осекся. Надины глаза были очень грустными. – Ты как? Нормально? Из-за его вчерашних слов расстроилась?
Надя покачала головой:
– Нет-нет, все нормально! А Димка где? – Она обвела класс взглядом.
– Работает.
– Ясно.
Прозвенел звонок, но Паша стоял рядом с Надей и не знал, что сказать, чтобы из глаз ее исчезли тоска и грусть.
Вошла Евгения Михайловна:
– Все-все, садимся, уже урок начался! Паша! Ларин! Сядь, пожалуйста, на свое место.
Деваться было некуда. Пришлось отойти.
– Так, ребята, к нам придет хореограф, которая будет ставить последний школьный вальс. Сейчас распределим вас всех по парам, а то ваших личных предпочтений не дождешься. А вот и хореограф! Проходите, проходите! – Дверь открылась, и худенькое маленькое существо вплыло в класс. Надя сразу поняла, что женщина эта имела какое-то отношение к балету: слишком явно она тянула носок во время ходьбы и выворачивала ногу. Следом за ней в кабинет ввалились ученики параллельных классов, места сразу стало мало.
– Вот бы меня с тем мальчиком поставили, – пискнула рядом Даша.
Надя ничего ей не ответила. Повернулась к окну и стала думать, как там ее бедная мамочка и маленький братик (если, конечно, братик).
Паша поморщился – суета его раздражала. Кабинет был слишком мал для трех одиннадцатых классов, поэтому мальчики отодвигали столы и убирали стулья, чтобы все могли разместиться. Оттаскивая с толстеньким одноклассником к стене парту, за которой никто никогда не сидел и ножки которой были сделаны из какого-то особенно тяжелого железа, Паша увидел, как Надя, разговаривая по телефону, выскочила в коридор, а вернулась совсем бледная. Он хотел подойти, но подобраться к ней оказалось невозможно. Хореограф уже перехватила Надю и подвела к какому-то невзрачному пареньку. Пашу тоже поставили в пару с девочкой, имя которой он даже не услышал: так тихо она его, смутившись, пролепетала.
С нетерпением Паша ждал их занятий в библиотеке и пришел первым после уроков. Надя долго не появлялась. Он даже думал, что она не придет. Уже хотел написать ей, когда Надя опустилась на стул рядом и достала шоколадку.
– Раз я не Плисецкая, могу позволить себе хоть тоннами это есть, – улыбнулась она. Но Паша этой улыбке нисколько не верил, а Надя говорила, доставая учебники и раскладывая их на столе: – Если Дима и дальше продолжит работать так усердно, он завалит экзамены… Бедный Дима! Ума не приложу, как ему можно помочь… Это вы, кстати, здорово придумали с аудиолекциями… Жалко, что ты литературу не сдаешь, я бы тогда тебя тоже попросила мне пару подкастов про Мандельштама записать… Стихи его не понимаю, вечно ошибаюсь в авторской позиции!
Паша молчал. А что можно было сказать? Один раз он уже спросил у нее, все ли в порядке. Не изображать же из себя попугая!
Они погрузились в свои учебники, Надя что-то записывала в толстую тетрадь. Паша иногда поглядывал на нее, потом переводил взгляд на ее руки и смотрел, как она пишет. Почерк у нее был красивый. Резковатый, но какой-то царский – таким Екатерина Вторая могла бы подписывать указы.
Когда он бросил на Надю еще один очередной быстрый взгляд, увидел, как на тетрадные листы капнули две толстые капли. Не было сомнений, Надя плакала.
– Не будет у меня братика, – сказала Надя, заметив его взгляд, – он умер сегодня.
Что тут сказать? Паша не знал. Надеясь, что Надя не оттолкнет его, он прижал ее к себе и обнял. Плечи ее дрожали от слез. Он упирался щекой в ее макушку. Надя подняла на него глаза и вытерла ладонью мокрые щеки. Этот жест, такой небрежный, детский и откровенный, поразил Пашу до глубины души. Надя все плакала, а он прижимал ее к себе и целовал лицо, всюду: соленые щеки с полосами от слез, красный нос, лоб, глаза.
– Я бы все отдал, чтобы ты улыбалась, веришь? Все бы отдал!.. Жизни бы не пожалел!.. Веришь? – говорил он, целуя ее мокрое лицо.
Слушая в наушниках записанный Пашин голос, который рассказывал о периоде оттепели, Дима прикрыл глаза, чтобы чуть-чуть отдохнуть после работы, а когда открыл, нужный ему трамвай уже закрывал двери. Дима подскочил на скамейке и рванул. Успел.