– Пялился, – покаянно сознался Тарик. – Что ты хочешь? Мне восемь годочков было, несмышленыш… Потом-то я сообразил задним умом: зеваки не на прыгуна пришли поглазеть, ждали: а вдруг он мимо корыта промахнется или что-то с огнем выйдет… Вот и эти так же. Противно. Таращатся: а вдруг он на копья сверзится, это ж какое зрелище будет, на год рассказов хватит…
– Да уж, – поморщилась Тами. – Пошли отсюда? Здесь куча зрелищ поприятнее, и не только зрелищ.
– Прекрасно помню, что тебе здесь по сердцу, – сказал Тарик. – Стрельбище, конские ряды, иноземные ткани и качели. Ничего не упустил?
– Нет, ничего. А что ближе?
– Иноземные ткани, – не раздумывая сказал Тарик с уверенностью старого ярмарочного бывальца. – Потом стрельбище, качели и конские ряды – они на самой окраине возле пустоши, чтобы можно было коней проверить на разных аллюрах. Пойдем?
– Пойдем, – кивнула Тами. – Хорошо, что ткани ближе всего… только честно тебя предупреждаю: я там надолго застряну. Вытерпишь?
– Конечно, – сказал Тарик.
И нисколечко не удивился: он уже ходил с девчонкой на прошлую ярмарку и прекрасно знал, как надолго иные из них застревают у прилавков с иноземными тканями, – так он сам и его друзья застревали у прилавков оружейников, разглядывая шпаги, кинжалы и охотничьи ножи, хоть ничего не могли взять в руки: либо это дворянское оружие, либо лезвия превышают дозволенную длину, а потому мальчишкам их ни за что не дают даже подержать. Странно (снова мысли сына лавочника), что до сих пор приезжие оружейники не додумались продавать дозволенные складешки, доступные для мальчишек, как это делают столичные мастера. Неплохую денежку выручили бы… Видимо, и тут есть какие-то запреты. Он давно знал от батяни, что многие торговцы – не только оружейники, но и иные Цеха – добиваются от ратуши, а то и от королевских министров приказов, которыми запрещается пришлым торговать в Арелате тем-то и другим-то. Ну, неделю в году на Большой Ярмарке могли бы и разрешить, разрешают же иноземцам привозить ткани, сладости и еще многое другое, чего в Арелате не делают. Тут явно какие-то высокие государственные соображения, о которых нет нужды думать – и не по причине юных годочков, а оттого, что это ему совершенно ни к чему. А уж если удастся все, что он задумал, претворить в жизнь после успешного окончания Школариума именно так, как всерьез наметил, – мореходу это тем более не нужно…
Они вновь переплели пальцы и пошли дальше. Обогнули очередь – толпу, стремившуюся в ворота поглазеть, чем кончится выступление этого самого Неустрашимого. Тарик покосился на нее неприязненно: нашли чем тешиться. Должно быть, в языческие времена такие же толпы с радостно блестевшими от гнусного возбуждения глазами валили на схватки гладиаторов, о которых Тарик немного читал…
Он ненадолго задержался, и Тами, ничего не спросив, послушно остановилась рядом, только глянула чуть недоуменно.
Перед ним крутилась Большая Карусель – так Тарик назвал ее для себя. На ярмарке было полдюжины каруселей, но это самая большая, и он, если не считать самого первого раза, всегда ходил только к ней, пренебрегая другими.
Тами сказала мягко, ничуть не напористо:
– Почему-то так получилось, что я перестала кататься на каруселях еще до того, как вошла в девичьи годочки. Разонравилось однажды – и как отрезало. Может, потому, что стала себе казаться козочкой на привязи. Скучно как-то стало…
– Ну и у меня примерно так же, – сказал Тарик. – Никем на привязи я себя не чувствовал, ни козой, ни собачкой, но однажды скучно стало вертеться по кругу. А им, сама видишь, еще не надоело… И все равно, несколько лет здесь крутился, чуточку грустновато смотреть теперь…
Большая Карусель, как каждую ярмарку, выглядела великолепно. Шатер из разноцветных полосок, спускавшаяся от него цепочка столь же ярких флажков, начищенные до сияния бронзовые стойки по всему кругу, сиденья выглядят новехонькими, словно их изладили вчера: лодки (иные – с лебедиными головами), кони, олени, сказочное зверье. Каждый год, когда веселая и многолюдная коловерть стихала, карусель накрывали огромным парусиновым шатром, а недели за две до ярмарки его снимали, подновляли всячески, подкрашивали, подправляли и смазывали то, что нуждалось в подправлении и смазке. Рядом на возвышении из крашеных досок всегда устраивался оркестр из нескольких музыкантов.
Они и сейчас наяривали что-то веселое, бравурное. По кругу плыли Малыши и Недоросли с восторженными лицами. Как и Тарик когда-то, они уверены, что карусель неким волшебством крутится сама по себе, – невеликие годочками дети свято верят, что в жизни полно волшебства. Но теперь-то Тарик знал, что за высокими, ярко расписанными боками карусели ходят по кругу, босиком по дощатому полу, навалившись грудью на толстые рычаги, Градские Бродяги, но никто их не видит и не слышит. Вот и «волшебство»…
– Тоскуешь по детству? – прищурилась Тами.
– Вот уж нисколечко, – сказал Тарик.
– Случаем, не хочешь, чтобы тебе опять стало годочков шесть? Как в какой-то сказке, где дворянин оказал услугу колдунье и попросил именно об этом?
– Вот уж чего не хотел бы, – живо возразил Тарик. – Что хорошего? Помню я эту сказку. Очень даже назидательная сказка. Поначалу-то дворянин жутко возрадовался, а потом сообразил, в какую западню попал. Колдунья ж память у него не отбирала, память вся при нем осталась. Добрые друзья и родители его не узнают, на верного коня без лесенки не взберешься, в таверны ходу нет, девушка, по которой он вздыхал, на верховую прогулку едет с его соперником… Б-р-р! Хорошо еще, отыскал колдунью, взмолился и покаялся, и она его в прежний облик вернула. Так все и было, если помнишь сказку.
– Да помню, – сказала Тами. – Все правильно. Только иногда хочется не просто стать маленькой, а вернуться в прежние времена, когда мне было годочков семь. Родители в пожаре сгорели, когда мне девять было. Уж я бы им не дерзила, не проказила, непослушанием их не огорчала, зная все наперед… А может, и сумела бы вовремя о пожаре предупредить…
Ее личико омрачилось, но дурное настроение, сразу видно, быстро улетучилось, она улыбнулась, потянула Тарика за руку и сказала с ничуть не наигранной веселостью:
– Пойдем?
Глава 5 Шелка, стрелы и подковы
И они пошли дальше. Тарику на ум пришла неплохая мысль, и он сказал (помня к тому же наставления Фишты):
– А знаешь, про карусель даже вирши есть. Ты вирши любишь?
– Смотря какие, не все. Первый раз слышу, чтобы про карусель…
– Есть, знаешь ли, и про карусель, – с видом завзятого знатока виршей сказал Тарик.
Кто не помнит свою первую
карусель, карусель?
У коней серебряных гривы пенные…
Кто не сел?
Все мы в этой жизни победители
или жертвы напастей,
и недаром дарят дам родители
карусель, карусель…
Он замолчал, увидев на лице Тами лишь вежливый интерес, и не более того. Спросил:
– Тебе не понравилось?
– Не сказать чтобы не понравилось… Просто не особенно люблю вирши про всякие неинтересные вещи – мельницу там, леса-перелески, теперь вот карусель…
– А какие любишь? – спросил Тарик.
В глубине души он был только рад, что так обернулось: вирши про карусель он прочитал мельком и дальше не помнил.
– Про любовь, – лукаво глянула Тами.
Тарик возликовал: с этим-то все обстояло прекрасно, им он, по совету Фишты, уделил особенное внимание и помнил хорошо. И ведь прав был Фишта, знаток женской души!
– Такие я тоже знаю.
– Ты знаток виршей? – прищурилась Тами.
– Почитываю иногда, – солидно и скромно ответил Тарик.
И ведь не врал нисколечко! Именно так и можно было назвать его знакомство с виршами. Начавшееся с Митраля Тубара – оказалось, он и не Митраль Тубар, и не мужчина вовсе, но стихи-то как раз о любви, и красивые…
– Продекламировать тебе что-нибудь? – предложил Тарик.
– Знаток виршей… – засмеялась Тами. – Всякие вирши требуют своей обстановки. Никто ведь не ходит на бал в охотничьем платье, а на охоту – в домашнем. Так и с виршами. Не годится читать вирши о любви посреди развеселой ярмарки, для них нужно подходящее место…
Тарик не ощутил неловкости за невольный промах: они уже говорили о месте, как нельзя более подходящем, чтобы декламировать красивой девчонке вирши о любви, и Тами с ним согласилась туда пойти. Так что все прекрасно складывается, никакой неловкости…
– Самое подходящее место для виршей о любви – мост Птицы Инотали, – сказал Тарик без малейшей неловкости. – Придем туда, и сама согласишься…
– И ты часто туда водишь девушек читать вирши? – прищурилась Тами.
– Веришь ты или нет, еще ни разу, – ответил Тарик.
Он и сам с превеликой охотой задал бы ей парочку откровенных вопросов, вспоминая то, что сказал Фишта о своем умении кое-что безошибочно определять по женским глазам, – но это было жутко неполитесно, и Тарик промолчал, гадая, верит Тами ему или нет, а ведь он говорил чистейшую правду: вообще никогда еще не декламировал вирши девчонкам…
Словно прочитав волшебным образом его мысли, Тами сказала:
– Верю-верю, не насупляйся. Далеко еще?
– Да нет, скоро придем, – сказал Тарик. – Вон за тем балаганом, где на балкончике паяц кривляется, и начинаются торговые ряды.
Столпотворения поубавилось – в торговые ряды шли не поглазеть, а покупать, – но все равно было многолюдно. Такова уж Большая Ярмарка. Как и в дни столичных торжеств и праздников, здесь дворяне не соблюдали своей привычки шествовать непременно по прямой, и никто не торопился расступаться, давать им дорогу – в противоположность тому, что повсеместно в обычае на городских улицах. Не так уж часто, но можно лицезреть, как молодые Мастера пускаются в словесные игривости с молодыми красивыми дворянками – вещь немыслимая на городских улицах, где пешими дворянки ходят только в сопровождении мужчин, а те в два счета проткнули бы шпагой наглеца (но никакому наглецу и в голову такое не придет). Иные молодые красавицы благородного звания поддерживают словесные игривости – одну-единственную неделю в году, потому что это Большая Ярмарка со своими собственными политесами и негласками, а кому они не по нраву, пусть сиднем сидит дома. Говорят люди, которым, безусловно, можно верить (тот же Фишта, и худог Гаспер, и студиозусы), что порой этакие словесные игривости имеют продолжение в городе – понятно, жутко потаенное…