Да, ярмарка – коловращение жизни во всех ее проявлениях. В этой веселой коловерти замешалось немало «сквознячников», самых искусных, самого благообразного вида, на которых и не подумаешь – ничего похожего на мелкую шантрапу (иные, самые отчаянные, наряжаются дворянами, за что при поимке несут удвоенную кару, а вовсе уж отпетые головушки притворяются священниками, за что их ждут рудники).
Где зверь, там и охотники. Посреди ярмарочного столпотворения немало и сыщиков Сыскной Стражи, тоже выглядящих так, что на них никогда не подумаешь – ничего похожего на жалкие потуги Хорька с его неумело приклеенной бородой…
Тут и веселые девки во множестве. Это в городе они, выходя на промысел, непременно носят цеховые бляхи и допускают неполитесные вольности в одежде (а тех, кто этому не следует, ждет наказание согласно одному из регламентов ратуши). Здесь все иначе: в одежде соблюдена политесность, но люди с жизненным опытом моментально их узнают по украшению, какого ни одна порядочная женщина не наденет, – раковине кагури, служащей символом понятно чего. Либо медальон на цепочке, либо подвеска на браслете, либо брошка. Отчего порой возникают забавные недоразумения – какая-нибудь невеликих годочков девчоночка по наивности просит маманю: «Купи мне такую красивую брошку!» Если это произносится достаточно громко, окружающие разражаются хохотом, а покрасневшая маманя утаскивает дурешку в сторону и делает ей строгую словесную выволочку, вдалбливая, что так говорить на людях не следует. (Интересно, как мамаши выкручиваются – при том, что неприглядную правду малолетней дочке сказать нельзя? Однако ж как-то выкручиваются – надо полагать, преподносят какое-то убедительное вранье, на которое женщины мастерицы…)
Ну, вот и торговые ряды, являющие собой не лавки с окнами и дверями, куда нужно входить, а длинные широкие прилавки под черепичными крышами на кирпичных столбах. Рулоны тканей уложены на высоких полках в глубине, а на прилавке лежат образцы в локоть длиной, и покупательницы (мужчина-покупатель тут явление редчайшее) берут их, разглядывают (иные попроще и на зуб пробуют), прикладывают к себе и любуются собой в большущие зеркала, выставленные с двух сторон прилавка.
Мужчинам, сопровождающим прекрасный пол, отведено строго определенное место: они стоят в отдалении, терпеливо ждут, старательно скрывая лютую скуку (покупка затягивается надолго, а переждать в таверне не позволяет самый твердокаменный на этом свете политес – женская воля). Иногда женщины обращаются к спутникам за советом, но чаще полагаются на собственное разумение и желание, что Тарик прекрасно знал на примере мамани – во всех насущных житейских вопросах она признавала главенство папани и подчинялась его решениям, но непреклонно главенствовала в двух вещах: домашних делах и покупке тканей. У очень многих так обстояло. Тарик слышал, что иные мужние жены прибирают к рукам и побольше власти, и вполне этому верил – и Титор Долговяз тому примером, и полдюжины других обитателей улицы Серебряного Волка…
Так что он с грустной покорностью судьбе и помня прошлогоднюю ярмарку, на которую впервые ходил с девчонкой, заранее смирился с долгим ожиданием среди собратьев по несчастью…
И здесь все равны, не то что в городских лавках. Частенько можно видеть, как у прилавка рядышком стоят, выбирая ткани, дама в отделанном кружевами платье (кружева дозволены лишь дворянам, это старинная привилегия, чьи истоки теряются в глубине времен) и девица, одетая вполне политесно, однако с украшением-ракушкой на шее, на браслете или на груди. Пусть благородная дама затаенно кипит от спесивого гнева, показывать это неполитесно, приходится ограничиться тем, что дама старательно делает вид, будто рядом с ней никого и нет – один чистый прозрачный воздух. Ехидные языки говорят, что у иных веселых девок кошель набит гораздо туже, чем у дворянок…
В городе обстоит совершенно иначе. Все прекрасно знают: в лавки, отмеченные золотым трилистником, старинным указом ратуши запрещено входить обладательницам блях как Цеха веселых девок, так и Танцорок (всем отлично известно, что это, собственно, одно и то же), как бы туго у них ни был набит кошель. Ослушницам полагаются плети на Таисовой площади, а если какая-нибудь отчаянная девка все же проникнет в запретную для нее лавку (скажем, раздобудет «политесную» бляху) и будет разоблачена, ее частенько не волокут к Стражникам, а поступают гораздо проще: приказчики ее крепенько колошматят на заднем дворе, вдобавок сплошь и рядом за бесплатно пользуются услугами ее ремесла. Так что дворянка и веселая девка никогда не окажутся рядышком у прилавка.
И только неделя ярмарки такое дозволяет. А потому обладательница украшения в виде ракушки при любой возможности пользуется случаем дворянке насолить. С самым невинным видом, вежливейшим голоском спрашивает у дворянки, к лицу ли ей эта материя. Чтобы ее не приняли за немую, дворянка вынуждена отвечать – односложно, сквозь зубы, ледяным тоном, но все-таки отвечает – к своей потаенной ярости и потаенному торжеству веселой девки. Тарик своими глазами наблюдал однажды такое и посмеялся в душе – как наверняка и остальные очевидцы, не обремененные дворянским званием…
К его тихой радости, у первых трех прилавков Тами не стала задерживаться, прошла, едва взглянув, – хотя, на взгляд Тарика, материи там лежали красивые. Видимо, все дело в том, что они были не шелковые… Возле первого же прилавка с бадахарскими шелками гаральянка остановилась как вкопанная. И, выражаясь словами мореходов, встала на мертвый якорь, рассматривала ткани прямо-таки завороженно, трогала, примеряла к себе с невероятно серьезным видом, словно в королевском совете важнейшие государственные дела решала.
Ох, не зря торговые ряды тканей именуются «Смерть мужьям и любовникам»… Тарик не принадлежал к этим двум почтенным категориям (о первой нисколечко не жалел, а вот от второй, что греха таить, не отказался бы, причем, если совсем честно, в отношении вполне определенной особы), но поневоле должен был играть роль «ожидальщика», которого насмешливо называют еще «страдальцем». Роль эта выпала уже во второй раз в жизни, но и в сто второй наверняка было бы столь же тягостно…
Товарищем по несчастью оказался молодой дворянин с лихо закрученными усиками и румяным лицом кутилы и весельчака. Тарик ему чуточку позавидовал – дворянин стоял с таким видом, что сразу становилось ясно: привык к этой тягостной повинности и переносит ее со смирением, предписанным священникам и монахам (прости, Создатель, за столь вольнодумные мысли, порожденные не ересью, а легкомыслием!).
Поймав взгляд Тарика, дворянин ухарски подмигнул, поднял плечи и чуть развел руками: мол, терпи, парень, такая нам выпала нелегкая доля, но чего не сделаешь и чего только не вытерпишь ради красавиц! Как простолюдин, Тарик не мог ответить тем же, но широко улыбнулся в знак того, что все понимает и сочувствует собрату по несчастью.
А еще, хоть это и нельзя было выразить жестами, откровенно завидует. Когда светловолосая девушка с затейливой дворянской прической, в летнем розовом платье, щедро отделанном кружевами, оказалась к Тарику не спиной, а боком, встав перед зеркалом, – обнаружилось, что она бесовски красива… ну конечно, такой симпотный удалец дурнушку в спутницы не выберет. Ни у него, ни у нее нет в левом ухе брачной серьги, а это сразу наталкивает на игривые догадки. Тарик на его месте никак не ограничился бы гуляньем под ручку и декламацией виршей, будем откровенны…
Тами и дворянка были всецело поглощены одним из важнейших для женщин занятием: перебирали образцы, любовались на себя в зеркала, иногда тихонько спрашивали советы друг у дружки, не обращаясь ни к Тарику, ни к дворянину, – ну конечно, девушки в этих случаях всецело полагаются на свое собственное мнение. Из-за прилавка на них умильно взирал хозяин – картинный, надо признать, а в сущности, ничем не отличавшийся от прочих бадахарцев, коих Тарик уже повидал немало и на ярмарках, и в городе.
Шелковый халат желтого цвета в красную и черную полоску, на голове красиво накручена узорчатая материя (называемая у них «тюрбе»), на шее на массивной золотой цепочке золотой непонятный знак – символ ихнего бога, которому они только у себя и поклоняются. (Церковь Создателя не считает его, как было в старые времена, очередным воплощением Врага Человечества, но зорко следит, чтобы бадахарцы не вздумали обращать кого-то в свою веру, за что может и покарать строго.) Черная бородка подстрижена по бадахарскому обычаю: узенькой, не шире пальца, полоской, и так же подбриты усы. Волос, конечно, не видно под тюрбе, но они, и так прекрасно известно, черные как смоль – светловолосые в Бадахаре редки, как радуга зимой…
Тарик смотрел на бадахарца весьма неприязненно, как и молодой дворянин. Очень уж откровенными взглядами тот поливал и Тами, и молодую дворянку и, без сомнения, давным-давно раздел их мысленно и воображал себе картины с их участием – из тех, что продают из-под полы. И ничего с ним не поделаешь: словесно не вяжется, а ко взглядам, какими бы они ни были возмутительно липучими, не придерешься…
Начиная с определенных годочков и до пожилых арелатские мужчины, не потерявшие интереса к женщинам, бадахарцев терпеть не могли. Их торговцев в столице хватало и в обычное время меж ярмарками, и все они себя вели на один манер. Обожали светловолосых девушек, прямо-таки с ума сходили; дворянок задевать опасались, а к девушкам попроще приставали упорно и неотвязно – не переходили рубежей, позволивших бы кликнуть стражника, но словесно вязались с невероятным напором, прельщая золотом, которого у них полны карманы (и ведь, поганцы, щедро расплачивались с теми красотками, кои проявляли легкомыслие). А иные веселые девки красили волосы в светлый цвет так искусно, что и пронырливым бадахарцам трудно было распознать фальшь.
С давних времен утвердилось разделявшееся многими мнение, что женщин бадахарцы (насмешливо прозванные «угольками») пользуют исключительно на манер трубочистов, отчего эту ухватку прозвали «бадахарскими штучками». Тем, кто удивлялся, отчего же в таком случае детей там рождается не меньше, чем в прочих землях, отвечали: у бадахарцев, мол, есть в году немножко дней, когда они ради прибавления потомства к этому с превеликим отвращением прилагают труды (как поступают и скрыт