ые трубочисты, изображающие женатых и детных). Вот только Тарика, когда он начал прирабатывать в порту, добросовестно просвещали насчет иных взрослых занятий грузали, все поголовно ретиво общавшиеся с веселыми девками, – а те, в свою очередь, липли к щедрым бадахарцам и много рассказывали об их нравах. Выходило, что «бадахарские штучки» «угольки» пускают в ход не чаще, чем столичные жители, – что симпатии к бадахарцам у тех, кто знал истинное положение дел, ничуть не прибавляло. В столице были кварталы, где бадахарцам категорически не стоило появляться даже средь бела дня, не говоря уж о вечерней поре: и поколотят, и денежки выгребут, и разденут до исподнего. То же касалось иных таверн и увеселительных заведений. Не так давно в ратуше поднимался даже вопрос, не ввести ли для иных общедоступных мест запретительные знаки для бадахарцев, как это проделано с веселыми девками, но очень быстро отцы города замысел провалили, напомнив, что бадахарцы повсюду оставляют немало золота, а такие знаки принесут изрядный ущерб и торговцам с тавернеро, и городской казне. Но бадахарцы по-прежнему оставались героями язвительных байс и немалого числа растрепок вроде «Школярки на бадахарском постоялом дворе»…
Похоже, дворянка закончила. Так и есть: недолго поговорив с торговцем, подошла, не удостоив Тарика и взглядом (конечно, с чего бы вдруг?), и весело спросила спутника:
– Заждался, бедненький?
У Тарика осталось стойкое подозрение, что молодой дворянин испустил неслышный окружающему миру протяжный вздох облегчения. Но лицом владел мастерски – должно быть, в отличие от Тарика, свыкся с такими походами. Ответил браво:
– Готов стоять так до скончания времен, фея моего сердца, лишь бы ты затмила нарядами всех остальных!
Хорошо сказано, подумал Тарик, надо запомнить и ввернуть при случае. Засмеявшись, дворянка взяла спутника под руку, и они степенно удалились – но не к выходу, а в глубину торговых рядов, так что мытарства молодого дворянина вряд ли закончились.
А мытарства Тарика продолжались. Тами перебирала уже не раз просмотренные образцы, примеряла те, что уже прикладывала к себе, и конца-краю этому не предвиделось. Правда, Тарик ее великодушно понимал, как и ту дворянку: шелка в таких узорах появились на ярмарке впервые – ткани усыпаны красивыми звездочками, как две капли воды похожими на снежинки под увеличительным стеклом, вид снежинок и сочетания цветов самые разнообразные. Что же, и они с друзьями именно так простаивали в оружейных лавках, когда там появлялись новые складешки – невиданные прежде линии клинков и украшения рукояток. Девчонкам (кроме Пантерок) не понять, как это привлекает…
Потом произошло нечто удивительное. Тами вдруг, обращаясь к торговцу, произнесла длинную фразу, насквозь непонятную, а тот, поборов явное удивление, ответил столь же непонятно, и у них завязался натуральный разговор, из которого Тарик не понимал ни словечка – явно на бадахарском, нужно признать, мелодичном, певучем, похожем на песню без музыки. Почему-то его неприятно задело, что Тами, оказывается, знает бадахарский, и, надо полагать, неплохо – отвечает быстро, без малейшей запинки, не подыскивает слова. И ведь не может не понимать липучие взгляды «уголька» – подобное глазенье Фишты она определила моментально, а ведь Фишта в сто раз лучше этого торгаша умеет не выдавать взглядом чувств и побуждений, когда имеет дело с девушками…
Тарик с превеликим удовольствием заехал бы по сытой роже, обрамленной дурацкой бородкой, но повода не было, да и связываться таким образом со взрослым – поступать против регламентов. Жаль, что он ничегошеньки не понимал – глядишь, и сыскался бы повод. Но что поделать, в Школариуме иноземных языков не учили. Среди столичных мальчишек считалось политесным знать назубок дюжины две слов на бадахарском (а у тех, кто прирабатывал в порту, и на паре-тройке других языков), но это были сплошь ругательства и непристойные словечки, а в разговоре Тами и торговца ни одного из них, вот жалость, из уст бадахарца не прозвучало, так что совершенно не к чему придраться, как не мог придраться иной Стражник, когда они громко, с безразличным видом изрекали в его адрес смачные бадахарские словечки, которые, будь они произнесены на людной улице на родном языке, обошлись бы в полдюжины розог (с портовыми Стражниками так себя вести никак не следовало – они и сами немало нахватались тех же иноземных словечек).
Разговор затягивался, и Тарик понемногу наливался злостью – видел в высоком зеркале, возле которого стояла Тами, как она игриво улыбается и знакомо уже играет сиреневыми глазищами. Предположим, все красивые девчонки любят безобидные словесные игривости, но вести себя так с этим «угольком»… Коли уж она откуда-то знает бадахарский, должна знать и то, что это за типус…
Тами вдруг обернулась и поманила его. Тарик охотно подошел.
– Посоветуешь, что мне лучше выбрать?
Приятно было такое слышать, и он стал рассматривать невиданные прежде шелка. Бадахарец, расплываясь в улыбке, произнес длинную певучую фразу, несомненно обращаясь к нему, но Тарик не понял ни словечка. Тами тут же перетолмачила:
– Он спрашивает: быть может, молодой витязь тоже знает самый красивый и благозвучный язык на свете?
Глядя бадахарцу в глаза, чуть усмехаясь, Тарик произнес самым благолепным голосом:
– Джалаян бадахари, фарузе кош[14].
И внятно, мило улыбаясь, добавил еще несколько слов. В первую очередь те, что означали то же, что по-арелатски «трубочист» и «жулькатель кобыл» – самые смертельные для бадахарцев оскорбления. А еще предложил «угольку» проделать нечто крайне непристойное с собственной бабушкой.
В глазах бадахарца вспыхнули злые огоньки, но он изо всех сил постарался остаться бесстрастным – Тарик не обращался прямо к нему, а ко взглядам, как уже подмечалось, не придерешься…
– Ну, так что ты мне посоветуешь? – спросила Тами словно бы с загадочной улыбкой. Может, она знает и те словечки, что Тарик без малейшей ошибки только что произнес в лицо бадахарцу? Ничего удивительного, вспоминая, сколько таких словечек знают на родном языке самые политесные девчонки, но при мальчишках не говорят…
– Вот этот, – уверенно сказал Тарик, показав пальцем. – В таком платье ты будешь выглядеть потрясающе, как фея…
Он и в самом деле так думал. По зеленому, цвета яркой весенней травы, шелку – алые, белые и оранжевые снежинки, каждая с золотой каймой. Тами бесовски пойдет.
– Правда?
– Святая правда, – твердо сказал Тарик.
– Полагаюсь на тебя…
Она произнесла еще несколько непонятных певучих фраз. Бадахарец закивал. Теперь только Тарик обратил внимание на аккуратные таблички с ценами у каждого образца – все немаленькие, а выбранный им оказался самым дорогим. Не столь уж потрясающая денежка, но все же напрягает… И он тихонько сказал Тами:
– Это цена наверняка не за рулон, а за аштоль[15]…
– Как на ярмарках и бывает, – спокойно кивнула Тами. – Я знаю. Не волнуйся, у меня есть деньги, я же говорила. Сейчас скажу адрес, и вечером принесут домой. У него наверняка есть мальчишки-посыльные, всякие там племянники и бедные родственники, они вечно с такой свитой ездят, я в Гаральяне насмотрелась…
– Не любят они мелочиться, посылать мальчишку через полгорода ради одного-единственного аштоля, пусть недешевого…
– Иногда любят, – озорно улыбнулась Тами. – Знаешь ведь бадахарцев получше меня?
Ну, еще бы ему не знать! Всякий бадахарец в таком вот случае думает не о прибыли, а о том, как разузнать адрес очаровательной девушки, – хотя, если не случится чуда, это ему поможет как покойнику клизма. Но бадахарцы в самомнении своем во всем, что касается женщин, верят в разные дурацкие чудеса – чему посвящено немало байс. Ничего, пусть заявится на улицу Серебряного Волка, весело подумал Тарик. Встретим дорогого гостя как надлежит, пальцем не тронем, но дорогу к нам забудет навсегда – был в прошлом году похожий случай с ватажкой Гомари-Стрелка, когда его сестренка ходила на ярмарку и к ней назавтра такой приперся. И страшно забавно получилось…
Тами он ничего не сказал, чтобы не портить потеху раньше времени. Она вновь заговорила с бадахарцем, и вскоре тот закивал, расплываясь в улыбке. Потом повернулась к Тарику:
– Ну вот, управилась. Пошли?
Тарик не удержался, раскланялся с торговцем:
– Шакареми картай[16]…
Тот смотрел неприязненно, но все же ответил политесно:
– Таламариш кареми лашан[17]…
Тарик видел в зеркало, что «уголек» таращится вслед вовсе уж сердито, – и ухмыльнулся. Спросил Тами:
– А откуда ты знаешь бадахарский? Где Гаральян, а где Бадахар…
– А у меня с младенчества нянюшка была бадахарка, – ответила Тами. – Какими-то житейскими ветрами ее аж в Гаральян занесло. Она никогда не рассказывала, но что-то серьезное там стряслось, вроде бы кровная месть, как я потом стала думать подросши. Узнала, что у них кровная месть порой и на женщин распространяется. Тосковала она очень по Бадахару, колыбельные мне пела на бадахарском, разговаривала. У Малышей память цепкая, я понемногу стала понимать, а там и заговорила, хорошо язык выучила и оказалось, что не забыла… – И глянула лукаво. – А ты откуда бадахарский знаешь?
– Да я и знаю-то дюжину-другую словечек, – признался Тарик.
– Я так понимаю, главным образом… своеобразных? – смешливо глянула Тами. – Прекрасно разобрала, что ты ему сказал…
– Ого! – сказал Тарик. – Это тебя нянюшка и таким словам научила?
– Да нет, конечно, – засмеялась Тами. – Это уже потом. У нас в городке был Бадахарский конец, на южной окраине. Через наш городок шел большой шлях, туда-сюда много бадахарцев ездило, и не только на ярмарки, а постоянно. Ты же знаешь – они самый торговый народ на всем свете, нет уголка, где бы их не было. И на Бадахарском конце они издавна обосновались, там у них были свои постоялые дворы, таверны, ремесленники жили. А я уже язык знала, вот и познакомилась с бадахарскими девчонками.