– перекладывают в вирши свою тоску и радость, победы и боль…
– Да, говорят, – с видом знатока согласился Тарик, услышавший о таком обыкновении сочинителей виршей впервые в жизни – ни худог Гаспер, ни студиозусы виршами не увлекались, а Фишта никогда о них не рассуждал.
И подумал: неужели очаровательная юная дворяночка, скрывшаяся за мужским именем, тоже пережила тяжелую сердцераздирающую любовь с бесповоротной разлукой и тоской? Такого вроде бы в юные годочки не случается… или он об этом ничегошеньки не знает толком? Бывало, пусть редко, что его приятелей бросали девчонки, но никто из них не горевал на разрыв души и уж тем более не сочинял виршей…
– А тебе часто декламировали вирши? – спросил он, решив перейти от защиты к наступлению, как учит не только военное дело (знакомое по рассказам брата), но и некоторый опыт словесных поединков с девчонками.
Тами ответила без промедления:
– Не так уж часто, но бывало. Один воздыхатель в Гаральяне даже пытался сам для меня сочинять вирши, но они получались корявенькие, и я подняла его на смех, так что он отстал… – И с самым невинным видом спросила: – Я очень надеюсь, ты не станешь расспрашивать меня про мое былое? Это ведь ужасно неполитесно…
Ну да, разумеется, Тарик ни за что не стал бы задавать таких вопросов – хотя, по совести, ужасно тянуло узнать кое-что о ее былых временах в Гаральяне. Вряд ли такая девчонка до этих дней жила монашенкой – учитывая к тому же известную вольность гаральянских нравов, о которой многие наслышаны. Наверняка и целовалась, и вольности позволяла прогульщикам (не могло у нее там не быть прогульщиков), а то и дальше заходила – кое в чем Фишта наделен прямо-таки волшебным чутьем и никогда не ошибается. Ничего удивительного, если когда-то в умелых объятиях она лишилась того, что иные (но далеко не все из знакомых Тарика, говоря откровенно, вовсе даже не все) считают сокровищем добропорядочной девушки.
Странное чувство у него возникало, когда он думал, что Фишта был прав насчет Тами и кое-что прочитал безошибочно по ее глазам: и непонятное разочарование охватывало, сплетенное с легкой грустью, и в то же время душа наполнялась нешуточными надеждами. Такое вот загадочное раздвоение мыслей и чувств, испытанное впервые в жизни…
– Я вспомнила жутик о незадачливом графе, и мне стало любопытно, – начала Тами тем самым мнимо безучастным голоском, скрывавшим очередное злоязычие. – Тарик, а у тебя есть заветное желание… которое ты мог бы облечь в словеса так, чтобы не получилось двоякого толкования?
Смело можно признаться самому себе: есть с некоторых пор именно такое желание, при встрече с Бродячей Гусятницей не поставившее бы его на место незадачливого героя Стайвена Канга. Но сейчас о нем следовало намертво помалкивать, потому что оно связано как раз с Тами…
А потому он собрал в кулак всю волю и с самым безразличным видом сказал как мог увереннее:
– Вот так сразу и не скажешь… Не одно желание в голове вертится, и какое из них заветное, с ходу не определишь… А у тебя?
Пожалуй что, Тами ненадолго, но всерьез задумалась. Наконец встряхнула головой так, что волосы еще красивее легли на обнаженные плечи. Бесшабашно сказала:
– Ну, ты и озадачил! Как ты только что сказал, вот так сразу и не скажешь. Желаний много, а которое из них заветное и есть ли вообще заветное – не догадаешься с ходу…
– Ага, а сама меня спрашиваешь.
– Ну, все люди разные… Я подумала, вдруг ты можешь ответить с ходу…
– Увы… – улыбнулся Тарик. И наконец подыскал игривые конечно, но вполне политесные слова: – А вот как ты думаешь: желание поцеловать очаровательную девушку можно отнести к заветным?
Судя по лукавому взгляду Тами, она его прекрасно поняла… ну да, красивым девчонкам такая догадливость как раз свойственна, простушек среди них как-то не бывает. И ответила с улыбкой, от которой не в первый раз сердце провалилось в сладкое томление:
– Это уж каждый сам для себя решает, заветное это желание или нет…
Какое-то время они шагали молча, потом Тами спросила с лукавой улыбкой, уже прекрасно Тарику знакомой:
– И что это означает? Ты на меня смотришь как-то… пытливо.
– Знаешь, что я подумал? – сказал Тарик. – Твой профиль очень красиво смотрелся бы на монетах…
– Вот уж куда мне никогда не попасть! – рассмеялась Тами и заключила серьезно: – И к лучшему, я так думаю. Представь только: мой профиль лежал бы на столах в игорных домах, моим профилем платили бы мзду чиновным и рассчитывались с веселыми девками, да мало ли в каких неприглядных руках он побывал бы… Разве не отвратно?
– Пожалуй, – согласился Тарик.
Чуть погодя она спросила определенно игриво:
– Тарик, а я, случайно, тебе не снилась?
– Было дело однажды, не далее как прошлой ночью, – сознался Тарик, не видя в таком ответе ничего неполитесного.
– И про что был твой сон? – прищурилась Тами.
Вот тут следовало промолчать. Потому что в долгом и приятном сне (истины ради, оставившем следы на простынях) они с Тами стали героями известной растрепки под названием «Первая мужская постель» – про то, как красивая Школярка, за которой ухаживал бравый королевский гвардеец, однажды согласилась прийти к нему в особнячок и без особого сопротивления долго побывала его игрушкой, о чем подробно похвасталась подругам. (Ходили сплетни, что и растрепки, пусть и не все, сочиняет Стайвен Канг, и Тарик ничуть не удивился бы, окажись это правдой – работа для матерого сочинителя, надо полагать, и нетрудная, и весьма денежная. После того как он случайно узнал, что виршеплет Митраль Тубар на самом деле юная дворянка, выходило, что с сочинителями может обстоять самым причудливым образом.)
Не в силах с ходу придумать ничего убедительно политесного, Тарик смешался:
– Ну, это был красивый сон…
– Не сомневаюсь, – сказала Тами. – Мы с тобой долго собирали цветочки на лугу, а потом гуляли над речкой…
Ее нежный голосок звучал серьезно, но лукавая улыбка показывала: она нисколечко не верит в то, что говорит, и распрекрасно догадывается, каким на деле был его сон. Тарик смутился, но не особенно – в конце концов, человек над своими снами не властен, они приходят какие захотят и разрешения не спрашивают.
Они свернули за угол мимо красивого старинного особняка с гербом над воротами. Красивое было место: особняк стоял на возвышенности, откуда мост Птицы Инотали был виден как на ладони. К нему вела в давнюю пору вымощенная серым гранитом мостовая, уклон не особенно крутой, но все же неудобный для экипажей и всадников, так что мостом безраздельно владели пешеходы, не опасаясь, засмотревшись на Птицу, попасть под колеса или копыта (а тех дворянских ухарей, что верхом заезжали в самые неудобные для всадника места, еще Чедар Шестой велел наказывать на большущую денежку и приговаривать на год к пешему хождению, и это стало традицией, которую соблюдали все последующие короли; ее оставил в неприкосновенности и Ромерик).
Тами остановилась и долго любовалась мостом. Промолвила:
– Даже красивее, чем на картинках…
– Вот именно, – сказал Тарик с горделивостью столичного уроженца. – Есть мосты и красивее, но это – единственный на свете крытый мост, второго такого нет. Когда Дахор Третий узнал, что король Калартена тоже хочет построить у себя в столице крытый мост, пригрозил, что объявит войну. Калартенцы хорошо помнили, сколько раз мы их били на суше и на море, ихний король испугался и самолично порвал чертежи, и мост построили без крыши…
По правде говоря, в самом мосте не было ровным счетом ничегошеньки красивого. Больше всего он походил на превеликое множество торговых рядов: примерно половину занимает пешеходня, с обеих сторон – кирпичные строения сплошной линией, ряды маленьких полукруглых окошечек под самой крышей, выходящих на реку. Там даже в самый солнечный день царит полумрак, но именно это и любят приходящие туда парочки…
А вот бронзовая статуя Птицы Инотали прекрасной и тончайшей работы – одна такая, самая красивая на свете. Тарик мог об этом судить с полной уверенностью: у худога Гаспера есть альбом, где собраны рисунки и гравюры всех до одной статуй Птицы, что возведены в нашем мире, числом сорок шесть, от маленьких – величиной с натуральную лебедицу или орлицу – до монументов, вдвое-втрое превосходящих размерами арелатский. Но ни одна из них, все равно, ремесленниками они сделаны или искусными мастерами, в подметки не годится творению маркиза Ансельмо, и дело тут отнюдь не в горделивости жителей столицы. Великим скульптором был маркиз Ансельмо, погибший до обидного рано…
– А Королевский Приют Любви правда есть или его то ли молва, то ли книжники придумали? – с живым интересом спросила Тами. – Я слышала по-разному…
– Есть, – уверенно сказал Тарик. – Мне рассказывали ведающие люди, которые врать не будут. Когда мост обустраивали и вместо прежних ниш устроили Приюты Любви, Чедар Шестой поручил маркизу Ансельмо построить один специально для него. Там он и встречался с той самой прекрасной суконщицей. Даже кровать, точно тебе говорю, та же самая, и шкаф тоже. Хочешь посмотреть?
– Очень, – призналась Тами.
– Посмотришь, – браво заверил Тарик.
Он поймал себя на том, что не знает в точности, во сколько ему обойдется дневное смотрение Королевского Приюта Любви, но помнил, что это за полную ночь там кавалер платит золотом, и немало, но днем можно обойтись и серебром, а перед походом на ярмарку серебро он выгреб из ховальницы до последней монетки. Пусть даже он ухнет все до денария, но Тами эту достопримечательность увидит. Он не калека и не Градский Бродяга, еще заработает в порту: жилы рвать будет, на ночные разгрузки будет ходить (против чего порой возражали родители) – за ночные разгрузки платят больше, а сейчас каникулы, да и в канцелярии найдется кому поспособствовать…
– Ну, пошли?
– Пошли, – кивнула Тами.
И они пошли к мосту. Как и на том берегу, здесь сидели рядком не менее дюжины старушек-цветочниц с плетеными корзинами спрыснутых водой алых мальв. Не стоило быть излишне придирчивым, и Тарик купил у первой же дюжину, как и полагалось, цветов, разделив их с Тами. Прежде он как-то не обращал внимания на Приюты Любви, а теперь смотрел на них чуточку иначе, с живым интересом. По обе стороны густо, как зерна в колосе, располагались невысокие двери – все как одна украшенные бронзовыми изображениями чаш, иные из которых перевернуты (значит, комнатки заняты), а иные остаются неопрокинутыми. И насчет моста он все знал от студиозусов, ставших год назад, как вычурно выразился бы какой-нибудь сочинитель чувствительных голых книжек, его навигаре в море житейском – причем в самом хорошем смысле. Студиозусы заботились, чтобы его знакомство со взрослой жизнью, в которую вскоре предстоит окунуться, было с самого начала правильным – хорошие они все же люди…