Плясовая тогда переживала не лучшие времена: двух музыкантов пришлось прогнать за чрезмерное увлечение вином, трое пришли в дряхлость и отправились на старческую денежку, а самое печальное – многолетний изящный махальщик сослепу попал под габару, сломал руку так, что вернуться к прежнему занятию не мог, и равноценной замены ему подыскать не удавалось…
Самое удивительное – иногда на пирушки в доме барона попадали и люди вполне приличные, благополучные. Вот так однажды пришли трое бывших музыкантов барона и привели с собой Барадаша, кое-что уже слышавшего о таланте, который попал в печальные жизненные обстоятельства и откровенно катится по наклонной на самое дно…
Осмотревшись, молодой Мастер быстро обдумал не особенно сложный план действий и с присущим ему рвением стал претворять его в жизнь, прикинув, что успех вполне возможен, а при неудаче потерь не будет. Как там все проходило, он не рассказывал, но уже через пару дней уговорил барона продать пришедший в совершеннейший упадок дом и купить оказавшийся выморочным домик на улице Серебряного Волка (благо дом барона был не фамильным особняком и под категорию «родовое гнездо» никак не подходил). Доставшаяся барону разница меж стоимостью обоих домов оказалась не столь уж маленькой.
И ведь все получилось как нельзя лучше! Должно быть, барон, как показали последующие одиннадцать лет, оказался не совсем пропащим и обеими руками ухватился за возможность вернуться к изящным искусствам, пусть и не с прежним блеском. Правда, какое-то время его держали на положении натурального тюремного сидельца: сменяясь через каждые несколько часов, его днем и ночью караулили два тогдашних распорядителя, из дома не выпускали и позволяли лишь не самый большой жбан не самого крепкого пива. Нескольких прихлебателей, неведомыми путями прознавших новое местожительство «двуногого вымени» и нагрянувших в гости, затрещинами вышибли за пределы улицы, пригрозив, что, если еще раз увидят, ноги поломают.
И на улице Серебряного Волка появился новый изящный махальщик, которым она очень скоро стала откровенно гордиться, а то и хвастать: ни у кого больше такого не было не то что в столице – во всем королевстве (да вдобавок с орденами, которые Барадаш сразу же выкупил из заклада). Музыкантов набрали новых – уже под руководством барона, знавшего в этом толк. А сам он прижился.
Вскоре ему подобрали кухарку и служанку из нестарых вдовушек, домовитых и не особенных светочей высокой морали, так что они до сих пор прислуживают хозяину не только днем, к чему улица относится с пониманием: все обставлено крайне политесно, за пределы домика не выходит. Даже то, что у кухарки взял да родился мальчик, шума не произвело – с нестарыми вдовушками такое случается, а то, что барон сына своей прислуги взял на воспитание в своем доме, говорит лишь о благородстве его души (иные в таких случаях оконфузившуюся прислугу за дверь выставляют, сунув лишь малую толику денежки). Недорослю уже семь, изрядный сорванец растет, ничем не уступающий годовичкам из компании Дальперика, крепенький и ухоженный. Барон его даже немного учит грамоте и игре на скрипице, к чему, говорят, у сорванца есть способности…
Конечно, полностью излечиться от чрезмерного винопития барон не смог (вроде помочь в этом могут заклятья белых колдунов и ведунов, но это известно с чужих слов). Однако он ни разочка не сорвал плясок или торжественных дней, когда в шествиях участвовали и Цеха, и улицы со своими музыкальными отрядами. Освободившись же от забот, уходил в загул надолго, к чему относились понятливо и в вину ему не ставили. Тем более что с наступлением зимних холодов пляски прекращались до весеннего тепла, и музыканты уходили играть в теплые плясовые залы, а барон это время отдавал музыке. Высокой музыки больше не сочинял, но создал немало песенок, за которые ему неплохо платили появившиеся в последние годы музыкальные посредники – они нанимали сочинителей писать к ним слова, а потом продавали готовую песенку владельцам таверн и музыкальных домов (понемногу песенки начинали расходиться уже бесплатно, но посредники успевали хорошо заработать).
Ну наконец-то! Распорядители захлопнули ворота и заложили засовы. Несколько особенных копуш, подошедших с двух сторон, грустно постояли и поплелись восвояси – знали, что нипочем их не пустят. Ничего, в следующий раз раньше всех прибегут с первым ударом колокола…
Звуки кошачьих мучений уже несколько минут как смолкли – скрипицы и гитарионы в полном порядке. У перил площадки появился седовласый и осанистый дядюшка Ловент, Старейшина улицы. Воцарилась полнейшая тишина, лица у всех были озарены радостным предвкушением, и нетерпения на них не усматривалось – все знали, что долгих речей не будет. Дядюшка Ловент торжественно провозгласил, не особенно и напрягая голос:
– Почтенные обитатели улицы Серебряного Волка и почтенные гости! Да повстанут ради вашего приятного отдохновения Праздничные Пляски!
Поклонился собравшимся и удалился. Спиной к перилам встал прямой, как его палочка из редкостного заморского дерева «розовый сарандак», барон Лайток – теперь он был безраздельным командиром. Переждав громоподобный треск рукоплесканий, он воздел палочку, и упала тишина. Музыканты, как полагалось, заиграли вступление – «Весеннюю капель», сочиненную бароном во времена его беспечальной королевской службы. Музыка сначала была тихой, особо задушевной, но понемногу обретала больше живости…
Вслед за тем, опять-таки по старому заведенному порядку, заиграли «лагатош». Собравшиеся отхлынули к ограде, оставив изрядное свободное пространство, и к центру деревянного круга очень неспешно – быстрее и не могли – двинулись вставшие со скамеек пары: вовсе уж дряхлые старики и старушки, всегда открывавшие пляски.
Их набралось не более дюжины, на обширном пустом пространстве они казались несколькими кустиками цветов посреди поросшей травой равнины – ну что поделать, Тарик слышал от старших, что порой на «лагатош» выходила одна-единственная пара, а остальные по немощи так и оставались сидеть…
«Лагатош», строго говоря, даже и не пляска. Заключается он в том, что пары шагают по кругу взявшись за руки, выбросив вперед руки со сплетенными пальцами и подбоченившись свободными. Шагов через двадцать, когда ударят литавры, останавливаются, выставляют – не выбрасывают, такие резкие движения им не по силам! – сначала левую, потом правую ногу, а затем движутся дальше. Вот и все. Те, кто моложе (особенно те, кто гораздо моложе), смотрят на это насмешливо – как Тарик, что греха таить, – но насмешку на лица не допускают из уважения к сединам…
После первого круга остались четыре пары, остальные тяжело пошагали к скамейкам с возбужденными, а иные и с грустными лицами – несомненно, ожили воспоминания о молодости. Второй круг прошли три пары, третий одолела только одна – и вернулась к скамейкам под рукоплескания, частью обязательные, а частью искренне горячие…
Наступало время проворных плясунов и плясуний – вовсе не обязательно молодых годами, хватает и пожилых, ни в чем не уступающих юным (ну разве что быстрых плясок они себе позволяют меньше – все же здоровье не то), что уж говорить о годовичках родителей Тарика? Их здесь немало…
Заиграли вступление к «бардебашу» – оно самое длинное, у других плясок не в пример короче, а у иных его почти и нет. Такова уж задорная пляска, единственная требующая довольно долгих приготовлений, прямо-таки военного построения шеренг…
Разбиваются на шеренги: дюжина плясунов стоит в десяти шагах от дюжины плясуний, лицом к лицу, оставляя меж спинами изрядное расстояние. Пока пришедшие вдвоем встанут по парам, пока займут места одиночки, пока к скамейкам отойдут несчастливцы, не вошедшие в дюжины, пока встанут отыскавшие местечко за несколько шеренг, иногда на другом краю площадки, – немало времени пройдет…
Тарик и Тами, как другие пары, сноровисто встали напротив друг друга. Ритмичные удары бубна, звон колокольцев – и все подбоченились обеими руками, все в предвкушении долгих плясок, медленных и залихватских…
Литавры! Шеренги, радостно встрепенувшись, пришли в движение, двинулись навстречу друг другу. Все выставляли вперед то левое плечо, то правое, останавливались, выделывали ногами всевозможные движения (которые музыканты называют благородным словом «антраша»), наконец сходились, положив друг дружке руки на плечи (этакие радовавшие молодежь мимолетные объятия), стуча каблуками и каблучками, умело выполняли разные фигуры (по-благородному – «пируэты»), а там шеренги расходились на тот же манер, опять сближались, и это длилось долго – все эту пляску любили, всем было весело.
Потом заиграли «фиолу». Пары, обнявшись за талию, этакими змейками, с антраша и пируэтами, проходили от одного края площадки до другого. Все здесь были не новички, и змейки не сталкивались и не перепутывались, хотя из-за иных неуклюжих случались огрехи…
А потом вершинный венец всех плясок – особенно любимый опять-таки молодежью «кободаш». Честно сказать, по скудости фигур он изрядно уступал всем прочим пляскам, но обожали его несказанно. Все заключалось в том, что руки плясунов надолго ложились на талии плясуний, а их ладони – на плечи плясунов, и пары очень долго медленно кружились на месте под особенно томную музыку. Только эта пляска давала возможность для вольностей: на несколько мгновений плясуны прижимали девушек чуть-чуть посильнее, так что ощущали их яблочки грудью, руки иных озорниц так же ненадолго сплетались на шее плясуна, ладони которого порой оказывались самую чуточку пониже талии, там и сям. Конечно, все эти вольности в первую очередь допускали сложившиеся пары – если плясун проделывал такое с девушкой впервые, она могла и возмутиться. А могла и не возмущаться, и это означало молчаливое согласие на дальнейшее развитие отношений, если они еще не начались, – язык рук, прекрасно всем понятный…
Ежели подходить с беззлобной насмешкой, то это и не пляска вовсе, а этакий законный повод для объятий на глазах у всех, за что «кободаш» особенно и любим, в том числе и теми взрослыми, кто завзято плясал его в молодости, – а разве кто из них его не плясал?