На лицах иных девчонок-годовичков и молодых Приказчиц Тарик усмотрел легкую грусть и сразу догадался о причинах. Умелые плясуньи, они своими усилиями разучили «павану», но тут же оказалось, что применить это умение негде: здесь соплясников на «павану» не найдешь, а если и появляются умельцы вроде пригласившего Тами переодетого Мастером дворянина – откуда им знать, кого приглашать? Не могут же умелицы вешать на шею список плясок, которыми владеют… В залы благородных развлечений в одиночку им доступа нет. Конечно, многие молодые дворяне охотно проведут, но с далеко идущими нехитрыми намерениями. Бывали случаи, когда находились рисковые озорницы, после плясок ухитрявшиеся тихонько ускользнуть, оставив с носом благородного спутника, но затея это опасная…
Постой-ка, брат! О чем это ты сейчас подумал? Вернись мыслями назад. «Откуда им знать, кого приглашать?» В самом деле – откуда?.. И тут же любопытная мысль, пришедшая Тарику неожиданно в голову, упорхнула, как вспугнутый воробейчик…
На середину Плясовой вышли три пары, чьего появления в «паване» следовало ожидать. То, что к ним добавились Тами и несомненный переодетый дворянин, если и удивило, то лишь упорхнувшей мыслью, которую Тарик не успел додумать до конца. Но появилась еще одна пара. Тарик не видел, какой походкой шел молодой незнакомец, а потому не брался судить, настоящий это зажиточный Мастер с какой-то прилегающей улицы или наряженный таковым дворянин. Но его спутница…
Тарик никак не мог ошибиться. Это та самая очаровательная юная дворянка, барышня на гнедом коне, озорница, вопреки всем дворянским политесам показавшая ему язык в Городе совсем недавно. Она самая. Те самые синие глазищи, золотые волосы, лукавая улыбка, поворот головы, стройная фигурка (и, обнаружилось, великолепные ножки)… Или это ее сестра-близняшка? Нет, какое-то загадочное чутье подсказывает: она самая…
И как это прикажете понимать?
Для него давненько уж не было тайной, что порой иные легкомысленные (да что там – шалопутные, а можно и вовсе уж непристойно выразиться!) дворянки, в том числе замужние, титулованные, владетельные, в поисках любовных приключений пускаются во все тяжкие. Нарядившись нижестоящими, посещают таверны и Плясовые для простолюдинов и ведут себя так, что очень быстро находят искомое. Причем не всегда ходят в политесные заведения, навещают довольно низкопробные, где приличных женщин не бывало отроду, – а тогда и наряжаются, и ведут себя соответственно. Опасность их только приятно будоражит. Случается, что, договорившись с хозяевами и хорошо заплатив за сохранение тайны, предстают в роли веселых девок, причем не только в политесных на свой лад веселых домах вроде «Лесной феи», но и в натуральных притонах – это будоражит шалопутниц определенного склада…
Студиозус Балле рассказывал недавно про герцогиню из старинного рода – она часто навещала довольно грязные и подозрительные портовые кабаки, одетая как тамошние веселые девки, плясала «патагар»[33], а потом в задней комнатке принимала матросов и мелких шныпарей, каких в этих кабаках хватает, брала с них денежки – и потом делала из этих монет ожерелья, которыми украшала будуар. Супруг, обладатель развесистых рогов, возможно, и терпел бы это, развлекайся герцогиня среди благородных, но однажды, что-то заподозрив и с помощью ловких соглядатаев узнав печальную правду, зарезал супругу в собственной трапезной. Дахор Четвертый к нему благоволил и даже сочувствовал, зная немало от Тайной Стражи, а потому герцог всего-навсего был отправлен поправлять здоровье в дальнее имение, где и сидел безвылазно четыре года. Король Ромерик то ли согласился с решением своего предшественника, то ли не вспомнил о герцоге во время больших коронных послаблений, как водится объявленных после коронации…
Одним словом, немало случаев, когда благородные дамы развлекаются еще более предосудительно, чем эта синеглазка. Однако Тарик в жизни не слыхивал, чтобы так вели себя юные благородные барышни. Судя по великолепному коню и щегольскому мужскому платью, она из состоятельной семьи, а ведь даже небогатые дворяне держат возле дочек Воспителл, строго следящих за неукоснительным соблюдением политесов. И тем не менее… Как-то же она ухитрилась выскользнуть из-под надзора и появиться на улице одна, без грума. Возможно, и сейчас пошла проторенной дорожкой…
Если бы Тарик не видел ее раньше – ни за что бы не заподозрил переодетую барышню. Безукоризненный маскарад: роскошные волосы заплетены в две толстых косы калачиком, перевитых бисерными нитями (излюбленная прическа молодых незамужних простолюдинок). Платьице из золотистого шелка с черными разводами, со скромным вырезом, без единого клочка кружев, какие разрешено носить только дворянкам. Украшения небогатые: серебряная цепочка и два перстенька. Тарик не считал себя знатоком выражений женского лица (которое у женщин сплошь и рядом маскирует истинные помышления), но чем больше наблюдал за прекрасной незнакомкой, тем больше казалось, что на ее личике – примечательная смесь любопытства и легкой робости. Вполне может оказаться, что подобное приключение она учинила впервые. Интересно, как она сюда добралась, неужели пешком? Или на извозчике? Ну, это легко узнать после окончания плясок – вон Дальперик со своими приятелями, среди них и «воспитанник» барона, так что устроить очередную слежку легко…
«Павану» знатоки и ценители музыки сравнивали с широкой, медленно и величаво текущей рекой. В самом деле, очень похоже: плавная мелодия, неспешный перезвон скрипиц и гитарионов, в который порой вплетается долгое с переливами пение трубы. «Павана» – долгий танец, как никакой другой, богатый на сложные фигуры, в основном медленные, затейливые. Синеглазка плясала искусно – как и Тами. В душе у Тарика не шелохнулось ни малейшей ревности – на то и пляски, где твою девчонку может пригласить кто угодно, – но все равно не особенно приятно смотреть, как Тами и ее соплясник, сразу видно, любезничают вовсю. Тоже обычное на плясках дело, но могла бы улыбаться и поскупее, не так широко и обворожительно. Правда, другого от красавиц нечего и ждать…
Бесова «павана» все не кончалась – затянулась, казалось, на битый час. Наконец Тарик с радостью определил по фигурам, что плясуны пошли на завершающий круг, а там и величавая мелодия стала стихать: одна за другой умолкли скрипицы, один за другим утихли гитарионы, последний перебор струн…
Соплясник чинно подвел Тами к Тарику, поклонился ему, приложив правую руку к левому плечу.
– Благодарю за позволение, сударь.
– Не стоит благодарностей, – как полагалось, политесно ответил ему Тарик.
И, глядя вслед пересекавшему Плясовую незнакомцу, уверился по его походке, что имел дело с переодетым дворянином. Вернулась прежняя мысль, упорхнувшая было вспугнутым воробейчиком, и он сказал чуть подозрительно:
– Я тут подумал… Как он догадался, что ты знаешь «павану»? Очень уж уверенно подошел…
– И ничего странного, – безмятежно ответила Тами. – Мы поболтали. Он усмотрел, что глаза у меня гаральянские, а в Гаральяне он бывал, знает, что «павану» там, не то что в Арелате, пляшут все, даже детишки…
– Вот оно что, – сказал Тарик. – Ухаживал?
– Конечно, ухаживал, – легко призналась Тами. – Разве за мной можно не ухаживать? Но все было очень политесно. Пробовал узнать, можно ли со мной познакомиться поближе, а когда узнал, что безнадежно опоздал, легонько посожалел, и дальше мы говорили только о пустяках, как обычно на плясках… Пошли?
Раздались литавры, возвещающие начало следующей пляски, к радости молодежи – «фиолы», и на сей раз поблизости от Тарика и Тами оказалась державшаяся кучкой осиротевшая после изгнания незадачливого предводителя ватажка Бабрата, все четверо. Тарик вскоре отметил насмешливо, что все обстоит как обычно: незнакомая соплясница Бубы страдальчески морщится, но терпит… Шалка плясала искусно, Гача и Гоча – даром что дубоголовые пентюхи – тоже неплохо, а вот Буба-Пирожок в плясках столь же неуклюж, как в кондитерском ремесле: быстро немилосердно оттопчет сопляснице ноги, а то и туфельки порвет. Второй раз уже никто не идет с ним плясать, ни девчонки с улицы Серебряного Волка, ни с Аксамитной, значит, эта незнакомая живет подальше… но и она, конечно, Бубу отошьет, когда пригласит второй раз: девчонки таких плясунов не любят. Как бы синеглазка не нарвалась: туфельки у нее не из юфти, а из какой-то легкой золотистой материи. Вот, кстати, и она – гибко колышется в политесных объятиях того же переодетого дворянина и пару раз откровенно задержала на них любопытный взгляд. Неужели запомнила Тарика и узнала? При другом раскладе он возрадовался бы и непременно постарался бы ее пригласить: даже если этот молодец ее спутник, вряд ли отказал бы в политесной просьбе. Но теперь все мысли о другой – той, с сиреневыми глазищами…
Тут оно все и произошло – то, чего никак не могло случиться, но оно грянуло, как пресловутый гром с ясного неба…
Тарик во время очередного медленного колыхания оказался лицом к площадке и потому видел все с самого начала.
Внезапно раздался громкий хруст, и несокрушимые вроде бы дубовые резные столбы сломались в нескольких местах каждый, словно палочки сухого печенья при игре в «похрустим», тучей чурбанов с неровными щербатыми краями обрушились, музыка моментально умолкла, на миг обернувшись кошачьими взвизгами, жалобным воплем трубы, дребезжаньем литавр, – и лишившаяся всякой опоры площадка грянулась оземь, разлетевшись на полосы сколоченных досок, куски перилец, образовавших отвратительную кучу, из которой торчали ноги, руки, головы, скорченные тела, полузаваленные деревяшками…
Пляшущие застыли как статуи, все повернулись в ту сторону, раздались испуганные крики, наперечет женские. А через несколько томительно долгих мгновений послышались стоны и полузадушенные вопли пострадавших, наконец-то осознавших происшедшее небывалое…
Неизвестно, сколько это длилось. Наверняка очень недолго, но показалось вечностью. Посреди гробовой тишины, воцарившейся на Плясовой, перекрывая крики и сто