ны музыкантов, знакомо засвистела серебряная дудка Гончара благородной посуды Дарантана, главы «тревожной дружины», вместе с ним насчитывавшей дюжину человек – благоприятное число, коему в жизни людей многое подчинялось…
Последний раз «тревожная дружина» гасила пожар до прибытия пожарных три года назад, а забежавшую с Аксамитной бешеную собаку прикончила, когда Тарику едва стукнуло два годочка, так что он знал об этом лишь из рассказов папани и тех, кто оказался тогда на улице. Однако дважды в месяц «тревожная дружина» собиралась за околицей, старательно школила действия на случай разных бедствий, случавшихся чаще прочих: пожар, бешеная собака, понесшая лошадь, поимка вора или грабителя. Этакой беды, как нынешняя, никто не предвидел, но ни малейшего замешательства не случилось: к тому, что только что было добротным помостом для музыкантов, с разных сторон кинулись, весьма даже невежливо расталкивая застывших в изумлении плясунов и плясуний, люди «тревожной дружины», среди них папаня Тарика и худог Гаспер – он никогда не держался затворником, не чванился дворянством и потому был уважаем.
Ошеломление и тоска нахлынули столь сильные, что не умещались в сознании, и голова казалась совершенно пустой. Они с Тами были совсем неподалеку от места, куда рухнул помост, и Тарик видел, что барон Лайток лежит недвижно с широко раскрытыми застывшими глазами, и седые волосы на виске заплывают кровью, а грудь не колышется – мертвые не дышат. Понятно, что произошло: рухнув с немаленькой высоты, барон несчастливо угодил правым виском на сломанный столбик перил, толстый и прочный, как железо…
Тарику довелось дважды видеть вблизи внезапную смерть: в позапрошлом году в Городе понесшие лошади габары мясника насмерть стоптали не успевшего отскочить прохожего, а в прошлом году, когда они купались всей ватажкой, стал тонуть Подмастерье, и нырнувшие за ним речные рыбари так и не смогли вернуть его к жизни, хотя поднаторели в помощи тонущим: было слишком поздно. Но оба раза это были незнакомые, виденные Тариком в первый и последний раз в жизни, а вот теперь…
Уши резанул отчаянный детский вопль:
– Па-апа-а-а!!!
Распихивая стоящих, налетая на иных всем телом, к бывшему помосту, еще пару минут назад красе и гордости улицы Серебряного Волка, опрометью кинулся Габрик, «воспитанник» барона, – ясно теперь, знавший истинное положение дел. Раздался резкий, как удар хлыста, приказ:
– Уберите ребенка!
Это крикнул Старейшина Ловент, оказавшийся у кучи раньше всех. На полпути Габрика подхватил дюжий коваль Илич, сцапав ручищей поперек груди, поднял в воздух. Габрик брыкался, бился, кричал, но Илич без усилий понес его к воротам почти бегом. Старейшина быстро и справно отдавал распоряжения – и Мастер, у которого была лошадь, а жил он ближе всех к Плясовой, со всех ног бросился к воротам: ну конечно, чтобы скакать охлюпкой за помощью в ближайшую лечебницу святой Туруны. Лекарь Тапротель уже стоял тут же, зорко высматривая, кому в первую очередь требуется помощь. Люди из «тревожной дружины» осторожно разбирали груду досок и сломанных перилец, помогали тем, кто определенно пострадал меньше всех, не был придавлен чересчур тяжелым гнетом и пытался выбраться сам. Никакого переполоха, только деловитая суета. И крики боли, стоны…
Старейшина, невозмутимый, как ему и полагалось, зычно возвестил так, что его было слышно по всей Плясовой:
– Почтенные гости нашей улицы! Душевно вас прошу покинуть Плясовую без суматохи и излишней спешки! Это наше злосчастье, и мы его сами размыкаем! Простите уж, что так обернулось веселье, нашей вины тут нет, на все воля Создателя!
Все трое ворот уже распахнуты настежь, и к ним потянулись пришлые. Иные из них оглядывались – кто с жадным любопытством, кто с не прошедшим изумлением, а кто и с невольной радостью, что это стряслось не у них (пожалуй, трудно их за это упрекать…). Старейшина гораздо тише приказал стоявшим рядом:
– Поставьте хватких людей во всех воротах, лучше по паре. Скоро набегут жены домашних музыкантов, только сумятицы прибавят причитаниями… – И вновь загремел: – Почтенные гости, прошу поторопиться!
Близко от Тарика прошла синеглазка со спутником. Лицо спутника холодное, отрешенное, барышни – горестное, и вряд ли из-за сорвавшихся плясок: она искренне сочувствует чужому горю, на что не каждый способен, и это приязненная черта…
– Жители улицы Серебряного Волка! – громко возвестил Старейшина. – Прошу всех праздных покинуть Плясовую! Здесь вы ничем не поможете, а зеваки ни к чему! Сначала уходят те, кто не достиг годочков Подмастерьев и Приказчиц, за ними – женщины со своими спутниками, и наконец – все остальные!
И уперся тяжелым взглядом в стоявшего совсем близко Тарика так повелительно, что ноги сами понесли того к воротам. Тарик, конечно, взял за руку Тами и успел еще услышать, как Старейшина гораздо тише приказывает:
– Сбегайте за Хорьком, ему ближе. Нужно не откладывая написать бумагу, как полагается, – день еще не кончился. Да присмотрите, чтобы опять не забыл перо, бумагу и чернильницу, с него, разгильдяя, станется…
– Не послать ли за отцом Михаликом? – почтительно предложил кто-то. – Дело непростое и пакостное, я ведь видел, как столбы подломились, неспроста это, такого просто так не бывает, верно вам говорю, Старейшина…
Голос, конечно, был знакомый, но Тарик в навалившемся разладе чувств не помнил, кому он принадлежит. Почти не раздумывая, Старейшина ответил:
– Не стоит. Сам чую, что дело непростое и пакостное, но ничем тут отец не поможет…
Дальнейшего Тарик уже не слышал, о чем нисколечко не сожалел. Они с Тами вышли через срединные ворота, где было меньше всего людей, отошли совсем недалеко, когда раздался зов:
– Тарик!
Поодаль стоял и манил его Дальперик, не растерявший прежнего азарта. Ну да, в его годочки еще нет серьезного отношения к смерти… Тарик был удручен происшедшим, но все же отошел к малолетнему помощнику – не стоило его расхолаживать, что бы печальное ни случилось…
– Синеглазая со спутником сели на Аксамитной в карету так запросто, словно это их собственная. И она сразу же помчалась в сторону Кирпичной. Хорошая карета, очень может быть, «трешка»[34], коняшек две, каурые, красивые такие. Только гербов на дверцах не было…
– Молодец, – сказал Тарик вяло, похлопал Недоросля по плечу, повернулся, чтобы вернуться к Тами, – и остолбенел на миг.
Невысоко над Плясовой висел цветок баралейника – совершенно такой же, как виденные прежде: сверкающий яркой чернотой и, следует признать, красивый отвратительной красой. Что ж, из пастырских поучений известно, что Красота вовсе не принимает чью-то сторону, она порой свойственна всевозможной нечистой силе и ее прислужникам, и ничего тут не поделаешь, так уж устроил Создатель наш мир…
– Снова роковые тайны? – спросила Тами чуть насмешливо.
– Да ерунда, – как мог безмятежнее ответил Тарик. – Всякие ватажные дела так и продолжаются по накатанной… Пошли?
И они пошли по улице, взявшись за руки (но сейчас, пожалуй, исключительно оттого, что искали друг у друга поддержки в тяжелую минуту). Понуро шагавшие посреди улицы люди расступились, и Тарик с Тами последовали их примеру – со стороны Аксамитной застучали колеса и копыта, к Плясовой неслась запряженная парой повозка, крашенная в золотой и синий цвета, как все, принадлежащие Лечебницам. В ней сидели люди в синих одеждах с золотыми полосами на груди, широкими у Лекарей и узкими у Служителей, а следом на соловом коньке поспешал сидящий охлюпкой гонец Старейшины. Помощь примчалась быстро, и это немного утешало, вот только барону Лайтоку ничем уже не поможешь…
До калитки Тами дошли быстро, и Лютый встретил молодую хозяйку радостным визгом.
– Тарик, я вот что скажу… – глядя на него серьезно, произнесла Тами. – Это тяжко – то, что сейчас случилось, – но я так думаю: все же это не нарушает обычное течение жизни… Придешь ко мне с темнотой?
Может быть, это и назовет кто-нибудь черствостью души, но подавленность Тарика вмиг улетучилась, уступив место радостному возбуждению.
– Приду, – сказал он чуть хрипловато. – Вылезу через окно, и родители не заметят, мне не раз случалось… – И поторопился добавить: – Но это никогда не было связано с девчонками, были разные ватажные дела. Когда?
– Сейчас прикинем, – Тами ненадолго задумалась. – Ага! Когда Брилетон[35] взойдет над Серой Крепостью – ее ведь, ты говорил, из твоих окон распрекрасно видно. Дома я буду одинешенька: дядя уехал с герцогом на охоту на неделю, не меньше, а слугу я отпустила до утра, чему он был радешенек… – Тами фыркнула. – Он, несмотря на года, жуткий юбочник – ну, давненько вдовствует, так что простительно. Не успели мы толком обустроиться, а он завел где-то на ближней улице подружку – я так думаю, зная его прежние ухватки, нестарую симпотную вдовушку…
– А Лютый? – спохватился Тарик. – Он же меня на клочки порвет…
– Не порвет, – тихонько засмеялась Тами. – Ты мне нужен целиком, а не клочками. Когда войдешь, скажи ему громко и внушительно: «Барта!» Он тут же тебя примет как своего. Это такие придумки у наших собачников. Такой приказ. У всякого свой. Если будет один и тот же, всем известный, – ученая собака выполнит чей угодно приказ, вот каждый и придумывает свои и держит их в строжайшей тайне…
– Умно придумано, – покрутил головой Тарик. – А почему твой дядя его не взял на охоту?
– Потому что они отправились в Зальвахал добывать болотных курочек, а там нужны совсем другие собаки. Ну, иди. Я бы тебя поцеловала, но люди смотрят. Ничего, все впереди…
Она лукаво улыбнулась и порхнула за калитку. На улице еще шли последние посетители Плясовой, и Тарик не стал торчать у калитки, глядя вслед Тами, чтобы не уподобляться герою какого-то любовного романа, безнадежно влюбленному в жестокосердную красавицу, насмехавшуюся над его пылкими чувствами. Тами ничуть не жестокосердна и отвечает на его чувства так, что голова кружится и сердце замирает в сладкой истоме…