Снова сел к подоконнику – и не удержался от воровского взгляда на часы, возвещавшие, что осталось совсем немного. Лампу, конечно, не зажигал, чтобы лучше видеть Серую Крепость – причудливо вырезанную ленту на фоне звездного неба. В Городе звезды выглядят гораздо бледнее, там множество фонарей – уличных, каретных, на воротах, сияет масса окон, – а на Зеленой Околице уличные фонари зажигают только в темные ночи, над воротами светят маленькие, а кареты ездят крайне редко…
Наконец! Над островерхой крышей одной из башен – той, возле которой Тарик нашел загадочную чашечку, – зажглась зеленая искорка. Казалось, она растет, набухает удручающе медленно – хотя на деле, конечно, двигалась как обычно, испокон веку. Над крышей во всей красе поднялась смарагдовая капелька Брилетона – время пришло…
Тихонечко распахнув окно, Тарик привычно перемахнул во двор и пошел к калитке. В конуре сонно ворохнулся Кудряш и тут же затих. Дом старухи Тамаж погружен во мрак, ни одно окно не горит, только из полукруглого чердачного брезжит ровный свет лампы, в которую засыпано не больше пары щепоток «огневика». Любопытно, что старой ведьме в столь неурочную пору понадобилось на чердаке? Бывает, люди иногда и посреди ночи туда поднимаются по какой-то неотложной надобности, но старуха там не расхаживает: лампа, сразу видно, стоит неподвижно. И когда это люди завешивали чердачные окна занавесками, да еще плотно их задергивали? На обычной улице это было бы быстро замечено и вызвало бы пересуды, но здесь, на Кольце, любопытных глаз почти что и нет. Ай, да провались она в Сумеречный Мир и увязни там до скончания веков, бес с ней…
Не задерживаясь, Тарик вышел на улицу Серебряного Волка. Там, как и повсюду, было довольно светло – Старшая Спутница, почти полноликая, уже высоко поднялась над крышами справа, а на небе ни облачка. Четкие тени, словно вырезанные из черной бумаги, протянулись от домов и заборов чуть ли не до середины улицы, а левая сторона, соответственно, залита серебристым светом. Привычная мирная картина…
Тарик быстро шагал по улице. Редко-редко на него лениво побрехивали из-за заборов особенно бдительные и полные дурацкого рвения собаки. Светилось одно окно из дюжины – главным образом те, где лежали калеченые, не попавшие в Лечебницу, но наверняка страдавшие. Однако, несмотря на тягостную невзгоду, жизнь продолжалась: там, где лежала густая тень, порой слышались перешептывания, смешки, а то и тихие девичьи повизгивания – приглушенные, а значит, деланые, политеса ради, означавшие, что парень вольничает руками, а девчонка, прежде чем сдаться, обязана легонечко протестовать. Привычная картина, знакомая Тарику отнюдь не понаслышке, – парочки, уйдя подальше от своих домов, здесь рассвет и встретят.
Даже родители девчонок, прекрасно помнящие собственную юность, преспокойно относятся к такому ночному времяпровождению дочек – знают, что, согласно строгим негласкам, на уличных свиданках главного не произойдет, а иные шалости невинности не порушат. Ну а родители парней сплошь и рядом памятуют древнюю истину: сын не дочка, в подоле не принесет. Противники таких свиданок в меньшинстве. Многие ограничиваются тем, что берут с дочек строжайшую клятву за пределы улицы не выходить. Главное происходит в лесу над рекой и на старой мельнице, но это совсем другой расклад – туда потаенно ходят пары таких годочков, что в случае известных сюрпризов их быстренько поженят, и все сгладится: посудачат на кухнях и забудут очень скоро. Иные крепкие семьи, вполне довольные друг другом и тем, как сложилась жизнь, возникли как раз вследствие тех самых сюрпризов. Их мало, но они есть…
Тарику пришло в голову, что скоро о них с Тами будет говорить вся улица: очень быстро станет известно, что он пришел в дом к девчонке, оставшейся одинешенькой на всю ночь. Прежде такого никогда не случалось. Годовички Тами не остаются одни, в доме всегда кто-то да есть: родители, слуги и служанки, кабальники и кабальницы, родственники, братья и сестры. Иначе просто не бывало… до сегодняшней ночи. Распрекрасно знал: кое в чем нравы Зеленой Околицы ничем не отличаются от деревенских, незамеченным его приход не останется – в первую очередь теми парочками в тени, мимо которых он прошел. И ведь даже нельзя сказать, что он поступает неполитесно: ни политесы, ни негласки такого просто-напросто не предусматривали – не запрещали и не разрешали. Единственный, кто имеет право заявить ему претензию, – ее дядя, ему и решать…
Ни малейшей гордости он не испытывал, думал об одном: как это отразится на Тами, если дядя узнает? А тот узнает рано или поздно, и Тарик понятия не имел, что на этот счет гласят гаральянские установления. Но не поворачивать же назад, отступать поздно, придется идти до конца…
В тени кто-то зашевелился, послышался странный непонятный глухой стук, и гнусавый голос крикнул:
– Тарикер Кунар, стой!
Тарик моментально этот голос узнал и остановился посреди улицы, досадливо поморщившись: только Хорька сейчас не хватало…
Из тени выступил Хорек, в правой руке неся галабарду на длинном древке, нужную ему сейчас, как свинье стекляшки. Остановился в двух шагах, упер древко галабарды в землю, перехватив его рукой поближе к широкому фигурному лезвию, тщетно попытался придать себе осанистость гвардейца у главных ворот королевского дворца. Спросил со своей всегдашней дурацкой подозрительностью:
– Куда собрался посреди ночи?
– Ну, так уж и посреди, – сказал Тарик тем безучастно-ровным тоном, каким всегда разговаривал с Хорьком, чтобы и не злить его, ничего не обострять, и дать понять, что на шею ему не сядешь и ножки не свесишь. Не всем его годовичкам удавалось такой тон выдержать. – Ночь только начинается, Брилетон едва-едва над крышами поднялся…
– Не умничай! Выучили вас… Выпендрежные все стали, мало вас драли… Куда идешь, спрашиваю?
– По своим сугубым делам, – сказал Тарик. – Могут же быть у человека и в ночную пору сугубые дела, ничуть не злодейские… Никаких регламентов не нарушаю, запрета на пешее хождение в темное время нет – и не припомню даже, чтобы он был когда-нибудь…
– Ну ладно, ладно… – примирительно протянул Хорек тоном, свидетельствующим, что первую атаку Тарик отбил, причем, что важно, не разозлил противника. – Сразу уж щетиниться начинаешь, как ежик… Я так, для порядка спрашиваю, потому как для того на ответственную службу и поставлен… К гаральяночке, поди?
Ну вот, извольте… Много народу видело, как они с Тами шли, держась за руки, – люди сделали выводы, пошли разговоры, дошло и до Хорька. Он, конечно, болван болваном, но ушки держит на макушке и прилежно собирает все уличные новости, даже мирные и безобидные – все надеется, придурок, что из чего-нибудь сможет надуть пузырь, позволивший бы ему поступить в Сыскную…
– Ты не подумай, я тебе ничего не предъявляю, и в мыслях нет, – протянул Хорек прямо-таки масленым голосом. – Регламентами карается, ежели силком, а по доброму согласию – сколько хошь. Честно, я тебе даже чутка завидую: бесовски симпотная девка, а про этих гаральяночек всем известно, что ножки они раздвигать приучены чуть ли не сызмальства, все умеют, хоть на вид и монашенки монашенками… Честно, Тарик, я тебя не на шутку уважать начинаю, да и давно уважал, ты на нашей улице, поверь моему слову, заглавник…
Тарик насторожился. Следовало держать ухо востро: когда Хорек неуклюже разыгрывал мнимое дружелюбие, это означало, что речь идет об очередной пакости почище тех, когда он стращал и напирал…
Хорек придвинулся к нему поближе, так что Тарик чуть посторонился, чтобы лезвие галабарды не маячило в опасной близости от его уха. Понизил голос до заговорщицкого шепота:
– Ты ж был вчера на плясках со своей гаральяночкой, люди видели…
– Ну, был.
– Значит, своими глазами все видел. Говорят, ты как раз лицом к помосту стоял, когда он обрушился?
– Ну…
– Не думаешь, что очень это все странно? Столько лет стоял, из дуба и на совесть сколоченный, а тут вдруг посыпался, будто гнилая хибара с Вшивого Бугра…
– Ежели подумать, странно, – осторожно сказал Тарик.
– Во-от! Значит, тут злой умысел. И тому, кто его раскроет и виновных представит, выйдет награда. И тому, кто помог, тоже… Мне рассказывал друг-приятель из Сыскной, еще месяц назад, что на Пшеничной был случай… Два музыкальных отряда долго бегали по судам, никак не могли уладить, у кого будут права на тамошнюю площадку, – как-то так повернулось, что были кое-какие и у тех, и у этих. Долго тягались, а потом коронный судья присудил одним – а если коронный судья, тут уж никак не пересудишь… Вот те, что проиграли, темной ноченькой взяли тонкие пилки и тишком столбы подпилили, а разрезы чем-то там замазали, никто и не заметил. А через два дня, когда музыканты вышли на площадку, она и рухнула. Пониже была, чем наша, в человеческий рост, и никто не убился, но половина поломалась, а половина расшиблась. Может, и у нас похожее?
– Что-то плохо верится, – сказал Тарик, особенно не раздумывая. – Что-то не слышал я, чтобы с нашими музыкантами кто-то за площадку соперничал. Один у нас отряд, и у него все права… А столбы там какие были?
– Ну, похлипче наших, – неохотно признал Хорек. – Потоньше, и не дубовые, а сосновые, и числом поменее. Все равно, могло то же самое и у нас стрястись. Не было музыкантов-соперников, да мало ли причин? Сводил кто-то счеты с кем-то из музыкантов, а то и с самим бароном. За свою бабу мстил или еще чего… Вот и подпилили…
– Что, следы есть?
– Поискать как следует, так найдутся… А может, и почище. Три месяца назад один мясник другому горшок с горючим прахом под лабаз подложил, так бабахнуло… Там, правда, дело было не в торговом соперничестве – тот, кому подложили, у того, кто подложил, потаенно бабу жулькал. Может, и у нас…
На сей раз Тарик промолчал – и приложил все усилия, чтобы не расхохотаться Хорьку в лицо. Вот это подзагнул даже для своих убогих мозгишек… Как бы злоумышленнику удалось укрыть в дюжине дубовых столбов горшки с горючим прахом так, чтобы никто их не заметил? И не заметил дюжины горящих фитилей? Да и бабаханья не было никакого, уж его-то слышали бы все…