Долго ли, коротко – дошли до места, где оставили одежду: на большую поляну в густом кустарнике, куда вел узенький извилистый проход. Тарик не стал делиться соображениями с Тами, но у него осталось стойкое подозрение, что поляна служит местом для встреч парочек для времяпровождения более занятного, чем простое купанье. Очень уж удобное место: кустарник обширный и густой, никаких посторонних глаз, а поперек прохода в таких случаях натягивают прихваченную из дома бечевку – если кто случайно и забредет, сразу поймет, что к чему, и тихонько уйдет, чтобы не мешать…
Перед самой поляной проход круто сворачивал вправо. Подойдя совсем близко, Тарик явственно расслышал тихие разговоры и смех и пожал плечами: что за непорядок, кто будет располагаться там, где уже лежит чья-то одежда? Неполитесно. Иногда забредают ватажки шуршал, но очень редко. Однако считаться с такой возможностью надо – вряд ли Бабрат врал, когда рассказывал, как он с дружками шкодил на берегу…
Ну вот, помяни беса, а он тут как тут!
На поляне вольготно расположилась пятерка, что до недавних пор считалась ватажкой Бубы, а теперь стала ватажкой Бабрата. Уж куда вольготнее: опустевший узелок Тами лежал в траве кучкой пестрого ситца (явно того же, что пошел на ее купальное платье), и пятеро дожирали все, что там было, а пляшка зеленоватого стекла лежала на боку пустехонькая.
Тарик аж задохнулся от злости, увидев столь вопиющее нарушение негласок, с коим столкнулся впервые в жизни. Решительно вышел на поляну и, насупясь, тихо, недобро сказал:
– Вы что же творите? И какого беса тут вообще торчите?
Ряшки Бубы и Близняшек выражали некоторое смущение, как и мордочка Шалки, а вот Бабрат не просто остался невозмутим – таращился с нахальным вызовом. Все пятеро поднялись на ноги, и Бабрат сказал ухмыляясь:
– А у тебя бумага с печатью на эту землю есть? Или у твоей гаральянской соски?
За одно это словечко, произнесенное при девчонке, он заслуживал хорошей взбучки, а уж за распотрошенный узелок…
– Буба, – сказал Бабрат таким тоном, будто отдавал приказ.
Пирожок, словно выполняя заранее полученное указание, встал в проходе, загородив его. Страха Тарик не испытывал, с какой стати, но ему происходящее все больше и больше не нравилось – настолько шло вразрез с привычным укладом жизни, что и не верилось…
– Понимаешь, Морячок, мы тут – ватажка борцов за справедливость, – протянул Бабрат. – А несправедливость в первую очередь в том, что у нас одна соска на четверых, а у тебя – одна для тебя одного. Несправедливо это, с какой стороны ни смотри, выправлять надо по справедливости…
Он вразвалочку подошел к Тарику вплотную, неожиданно толкнул его растопыренной ладонью в грудь – и Тарик полетел кубарем. Еще до того, как пребольно треснулся затылком оземь так, что искры из глаз брызнули, он успел сообразить, что попался на простейшую ухватку, знакомую всем с детских годочков. Уделил все внимание Бабрату, выпустил с глаз Близнецов, кто-то из них тихонечко встал на четвереньки позади Тарика – вот он от толчка потерял равновесие и полетел вверх тормашками…
Богатый опыт уличных драк позволил не растеряться ни на миг. Тарик извернулся, упираясь пятками в землю, хотел вскинуться на ноги…
Не успел, не дали. На него навалились втроем, Близнецы схватили за руки, а Бабрат запрещенной ухваткой зажал шею локтем – аж дух перехватило. Тарик дернулся, но вырваться не удалось. В честном бою один на один он накидал бы каждому по отдельности, но сейчас ничего не мог сделать.
Перед лицом у него замаячило лезвие «когтя» – кривого ножика, не попадающего длиной под запреты Стражи, а потому излюбленного причиндала шуршал да и серьезных ветрогонов. Бабрат процедил:
– Лежи спокойно, как веселая девка под гостем, а то зенки выколю. Вяжи его.
С поразительной быстротой запястья Тарика плотно окрутила жесткая веревка, больно врезавшаяся в кожу, парой мгновений позже то же произошло со щиколотками. Первая же попытка побарахтаться показала, что спутали его крепко и надежно.
Только теперь, подняв голову, он окинул взглядом поляну. На рожах троих читалась смесь бахвальства и неловкости, в другое время способная и рассмешить, но не теперь. Шалка таращилась с жадным любопытством, за которое ей следовало бы разок приложить по физиономии. А вот Бабрат выглядел предельно уверенным в себе, его переполняло злое пакостное торжество, стоял, кривя узкие губы и поигрывая «когтем» с широким, остро заточенным лезвием.
Но что хуже всего… Тами не казалась ни испуганной, ни растерянной, она стояла, уронив руки, и смотрела на пыжившегося Бабрата даже не спокойно – скорее уж с любопытством изучателя, которому попала под лупу редкая козявка. Неизвестно, насколько ловок Бабрат, но остальные довольно неуклюжие, плохие бегуны… Если она прорвется мимо Бубы, со всех ног кинется к людным местам, громко крича о помощи, – может и получиться. Но она стоит спокойно, и ничуть не похоже, что оцепенела от страха. Мысль, конечно, дикая, но Тарик мог бы решить, что ее все происходящее развлекает. Но ведь не может не понимать, что они влипли? Или в самом деле не понимает, уповая на негласки, не познакомившись с Бабратом так, как уже довелось Тарику, сообразившему, что этот гаденыш может оказаться опасным и на негласки ему наплевать?
– Ну, не будем тянуть котофея ни за хвост, ни за причиндалы, – сказал Бабрат с поганой деловитостью, очень даже серьезно. – Раскладка такая: ты, шлюшка гаральянская, подержишь во рту у всех четверых и сглотнешь старательно. Потом уйдем, а своего жулькателя сама развяжешь. Или обязательно надо сначала по потрохам настучать, а то и личико попортить? – Он, ухмыляясь, поиграл «когтем». – Орать не советую: людей поблизости нету… вы ж наверняка выбрали это местечко, чтобы на травке как следует пожулькаться? Да и не дадим мы тебе орать, быстренько рот заткнем, а для надежности и рученьки завяжем, у нас веревки много припасено… Только тогда уж совать будем не в ротик, а пониже пупа, и спереди, и по-бадахарски. Пробовала уже по-бадахарски? Вы ведь в Гаральяне, все знают, сызмальства жулькаться начинаете. Пробовала торчок в попку?
– Не твое собачье дело, – отрезала Тами с тем же поразительным спокойствием.
– Ну, будет видно, – усмехнулся Бабрат. – Не особенно я люблю силком, приятней с уговорами. Давай так: или сосешь по-хорошему, или положим твоего ухажера на пузо, труселя спустим – и я его отдеру со всем усердием. Навык есть. Я в Воспиталке приноровился. Придет такой весь из себя чванливый, на ум его наставишь – и после отбоя по первому щелчку пальцев в рот тянет и на четырки становится. – Он оглянулся на Тарика. – Не боись, Морячок, от этого еще никто не затяжелел. А то, что ты потом от позора носу из дому не высунешь, меня не колышет. Так как, симпотная? Будешь по-хорошему – или мне из него девульку смастерить?
– А теребеньками не обойдешься? – преспокойно спросила Тами.
Бабрат нисколечко не разозлился – Тарик видел уже, что он хладнокровен, без свойственной иным шуршалам дерганости и истеричности.
– Давно уже с теребеньками завязал, – сказал Бабрат. – Ну, так что выбираешь: сосать или смотреть, как я ему задницу распечатаю?
– По совести говоря, мне поперек души и то и это, – сказала Тами прямо-таки безмятежно.
– Гордая, говоришь? – взвизгнула Шалка. – Чистенькая? Посмотрю я, как будешь сосать, пока из ушей не потечет!
– Насчет ушей – тебе, конечно, виднее, кто бы спорил, – отрезала Тами. – Затычки придумала, а?
Шалка задохнулась от злости, побагровела и заорала:
– Да ты… Да ты у своей псины в рот берешь, а то и становишься перед ним на…
– Цыть, – обронил Бабрат не повышая голоса, но таким тоном, что Шалка вмиг заткнулась. – Ну, давай решай быстрее, надоело мне с тобой язык чесать…
От бессилия чуть ли не слезы на глаза наворачивались, происходящее было столь немыслимым и неслыханным, что Тарику нестерпимо хотелось проснуться, но боль в стянутых веревками руках и ногах, твердая земля и мягкая трава под ним убеждали, что это не ночной кошмар, а доподлинная явь…
– А я решила, – сказала Тами. – Сразу, безо всяких раздумий.
И принялась ловкими пальчиками закатывать подол мокрого платья, неторопливо и старательно, пока он не лег валиком вокруг тонкой талии. Казалось, ее совершенно не заботит, что все видят ее тщательно выбритую главную женскую тайну, – и Тарику, вот диво, подумалось, что в этом нет ни капли бесстыдства, одна холодная деловитость.
Все (включая Тарика, что уж там) на нее вылупились, а она стояла со спокойным, словно бы чуть скучающим лицом, чуть согнув в локтях руки и выставив вперед левую ногу.
Первым опомнился Бабрат, осклабился:
– Ну, ты молодец! Я так понимаю, вместо сосанья хочешь ракушку подставить? Совсем зашибись! Ложись давай.
– Ничего-то ты не понял, дуралейчик, – сказала Тами едва ли не ласково, словно нянька, заботливо объясняющая самые очевидные вещи малому ребенку. – Это чтобы мне было удобнее.
В следующий миг все замелькало так, что глаз не мог уследить, разбить на отдельные картинки.
Смутный контур, возникший там, где только что стояла Тами, с непостижимой быстротой заметался меж стоящими фигурами, и они полетели наземь, как рюшки при игре в шары, испуская громкие вопли боли и страха. И тут же все прекратилось так же внезапно, как и началось. Картина предстала следующая: одна Шалка остолбенело стояла на прежнем месте, распахнув глаза и разинув рот до отведенных натурой пределов, а то и шире. То ли Гоча, то ли Гача стоял на четвереньках, очумело мотая головой, словно конь, которому досаждают оводы, жалобно охая. То ли Гача, то ли Гоча скрючился на земле, зажимая руками живот и молча строя гримасы, – видно было, что ему очень больно. Буба ползал в траве, что-то нечленораздельно мыча.
А Бабрат лежал с лицом, сведенным гримасой ужаса, оторопело пялился на стоявшую над ним Тами, утвердившую босую ногу на том месте, которое любой мужчина бережет пуще всего. Она произнесла все так же почти ласково: