Он заговорщицки ухмыльнулся Тарику, повернулся на каблуках и пошел со двора. На крыльце появились Тильтиль и Митиль – девчонка несла круглую плетеную корзину, а ее братишка – целых две. И одну тут же протянул Тарику:
– Мы в окно слышали, господин городской: мамка говорила, ты с нами по грибы идешь? Не сумлевайся, наберем с верхом, руку оттянет…
Корзина Тарика была пуста, у Тильтиля там лежал холстинный сверток, явно с перекусом, как в городе, а у Митиль была пустая корзинка поменьше. Когда они шли по деревне, встречные, как это водится, здоровались с Тариком и желали доброго дня; он, знакомый с деревенскими обычаями, отвечал без промедления и желал того же. Они долго шли по широкой дороге в две колеи, потом детишки свернули в довольно густой еловый лес, и Тарик, чуть обеспокоившись, предусмотрительно спросил:
– Мелкота, а мы не заплутаем?
В лесах за Зеленой Околицей он освоился сызмальства и заблудиться не боялся, к тому же они, хоть и широкие, замыкались с одной стороны рекой, а с другой – городом, так что нетрудно искать дорогу по солнцу. А вот в густых еловых лесах, где солнца почти и не видно, он почти не бывал. К тому же в городе отпускают в лес детишек на пару годочков постарше – такая вот малышня запросто может заплутать, и придется идти на поиски. Зверей там, к счастью, нет, кроме белок, – но здешние леса могут оказаться звериными…
Тильтиль посмотрел на него снизу вверх – но так, словно глядел сверху вниз:
– Не боись, господин городской, у нас не плутают!
Он достал из кармана опрятного летнего кафтанчика какую-то штуку и, зажав двумя пальцами, показал Тарику: длинный железный треугольник со скругленным основанием, и на нем высечен какой-то нехитрый значок. Пояснил с явным превосходством:
– В городах у вас такого нету, а у нас – эвона что!
Он поднял руку ладошкой вверх и положил на нее железку. Треугольник самостоятельно ворохнулся, поерзал – и указал вершиной в ту сторону, откуда они пришли. Тарик даже отпрянул от неожиданности – но железка больше не шевелилась. Малыш, победно глядя на него, чуть повернулся вокруг себя – и железка вновь ворохнулась, указывая туда же.
– Вот так вот, – прямо-таки наставительно сказал Тильтиль. – Как ее ни верти, а вострый конечник так и будет показывать на деревню, в любой чащобе не заплутаешь. Потому по грибы и отпускают, и даже тех, кто нас помладше…
«Надо же, какие у них здесь штучки», – смятенно подумал Тарик, который в жизни о таких не слышал и не читал…
– Это коваль Гумбош такие делает, – пояснил Тильтиль, спрятав железку. – Как-то там с наговорными словами, папка говорил, как это мастерство прозывается, да я забыл, слово длинное, взрослое. Белое чу… белое чи… нет, не выговорить…
– Белое чародейство, – осенило Тарика.
– Ага, вот оно самое! Отец Гертон на коваля не серчает, папка говорит, супротив такого церква не злобится…
Ну конечно, что же еще! Это указатель[50] – сплошная наука, там крашенная в два цвета стрелка из притягушки, и один конец, как круглую коробочку ни верти, всегда показывает на запад, а другой – на восток. А эта железка может оказаться только чародейством, причем белым – ну понятно, ковали порой многое умеют, и не все церковью осуждается. Быть может, коваль и Тарику поможет с ведьмой справиться?
Они пошли дальше. Тильтиль безмятежно болтал:
– Коваль наш всякие-разные обереги делает: и чтоб в лесу не заплутать, и чтоб в воде не утонуть, и чтоб зверь не подошел, и чтоб молнией не убило, и чтоб ногу не сломать, идучи по лесу… – Он похлопал себя по карману, и там явственно брякнуло железо о железо. – И чтоб леший не привязался…
– А у вас тут и лешие водятся? – удивился Тарик.
– И очень даже! – вмешалась Митиль. – Большого вреда от них нету, но ежели на лешего плохой настрой найдет, он человека и закружить может, так что долго плутать по насквозь знакомому лесу будет… Леший и поозоровать может очень даже зло: вот дядюшку Барагша обморочил, завел на высоченную голую скалу, открыл ему глаза и сгинул с хохотом. А самому оттуда ни за что не слезть, два дня дядюшка Барагш там сидел, орал вовсю, аж охрип, потом охотники мимо проходили, услышали. И с полудня до вечера снимали оттуда, лестницы связывали.
– А лешего мы с Митиль сами видели, – вмешался Тильтиль, явно недовольный, что речь держит девчонка. – Косматый весь, глаза как плошки. Только я поднял оберег, он и не подошел. Супротив оберегов коваля никто не устоит…
– А от ведьм оберегов у него нету? – спросил Тарик волнуясь.
– Такого нету. Есть оберег от всякой Злой Силы, может, он и на ведьмов способен. А ведьмы у нас не живут, папка рассказывал, в старые времена была одна, так ее нашли и прибили. Теперь нету. А что, у вас в городе есть?
– Да водились когда-то… – сказал Тарик.
Не хотелось говорить о бабке Тамаж с людьми посторонними, тем более с такой мелюзгой. Разговор помаленьку затух, и Тарик, вспомнив о лукошке в руке, повел себя, как заправский грибной охотник: опустил голову и привычно зашарил взглядом по слежавшейся хвое, высматривая грибные шляпки. Его чуточку удивило, что малышня его примеру не последовала, шла себе и шла, не глядя под ноги, а ведь не первый раз вышли за грибами… В конце концов он спросил прямо:
– Мы что, не вышли еще на грибное место?
Братишка с сестренкой как-то загадочно переглянулись, улыбаясь друг другу. Потом Тильтиль сказал:
– Ну, вообще-то не вышли. Только грибы и подождать могут… Господин городской, ты папке с мамкой не разболтаешь, если мы тебе покажем то, что мало кто видел? Все равно об этом разговор бы зашел, мы сначала туда хотим идти, сколько раз так делали, а потом уж за грибами охотились… Там ничего злого, не думай, только взрослым знать не стоит. У взрослых свои дела, а у детей свои, и не стоит их в детские дела мешать. Не потому, что мы что-то плохое делаем, не подумай, просто у детей свои тайны и свои дела…
Что ж, этот белобрысый карапузик, не ведая о том, верно изложил правила, по которым с малышовых лет и до дня нынешнего жили Тарик и его друзья: есть дела, в которые взрослых посвящать никак не следует, и вовсе не оттого, что эти дела позорны или плохи, ничего подобного. Просто их дела – только их дела. Так уж исстари повелось, и все взрослые сами когда-то по этим правилам жили, но не хотят о том вспоминать…
– Не проболтаюсь, – твердо сказал Тарик, движимый к тому же нешуточным любопытством – очень уж серьезными стали личики Малышей. Конечно, в таком возрасте многие пустяки кажутся важными, он и о себе что-то подобное смутно помнил. Но не стоит забывать: он не в Арелате, а в гораздо более любопытных и загадочных местах. Дома и взрослые безо всякой серьезности отнеслись бы к его рассказам о бабке Тамаж и прочем, а ведь все обстоит серьезней некуда…
– А поклянешься?
– Поклянусь, – заверил Тарик. – А как?
– А землю съешь.
Надо же! Оказывается, иные ненарушаемые клятвы и у них точно такие же, как в Арелате.
– Ну, и у нас эта клятва есть, – сказал Тарик.
И не теряя времени опустился на корточки, отставил корзинку и раскрыл складешок, разгреб слежавшуюся хвою и, добравшись до рыхловатой земли, отковырнул комочек. Выпрямившись, показал его Малышам. Привычно, как делал это не раз, положил на язык, смочил слюной, разжевал и проглотил – с некоторым трудом, понятно, но далеко не впервые. Сказал как полагается:
– Да задавит меня мать-сыра-земля, если я проговорюсь…
Судя по их лицам, и у них в ходу те же слова или очень похожие – они ничего не сказали, смотрели одобрительно, понимающе. Как ни пыжься, но он ближе к этим Малышам, чем ко взрослым.
– Вот теперь ладушки, – сказал довольный Тильтиль. – Теперь клятва на тебе нерушимая, взрослым не наболтаешь. По грибы мы потом пойдем, а сначала сходим в гости к Озерной Красаве. Это такая красивущая тетенька, она в озере живет, вот как мы в деревне, у нее там красивущий домик на дне, в самом глубоком месте. Мы бы посмотрели, но она сказала, нам еще рано, маленькие, не донырнем.
Тарик насторожился. Известно ведь, кто живет в воде, в реках или озерах: водяники, водяницы и русалки. Водяницы с водяниками самого отвратного вида, на людей непохожие, а русалки как раз красивые, только красота их ни о чем еще не говорит, – как обстоит и с маркизой. К нечистой силе они не принадлежат, но тем не менее способны и на добро, и на зло, причем одни и те же – переменчивы норовом, ага, как вода: могут и одарить чем-то драгоценным, лежащим на дне, и мужчину попригляднее наградить искусной любовью, а могут и навести на проезжего невзгоду вроде сломанной оси у повозки, а то и утопить. А поскольку они к нечистой силе не относятся, могут запросто утянуть под воду и ребенка, такого вот Малыша… И Тарик, не трогаясь с места, спросил:
– Значит, вы не первый раз туда идете?
– Да уж в который раз, – охотно ответил Тильтиль. – Это будет… – Он добросовестно задумался. – Больше, чем пальцев на одной руке, однако ж поменее, чем на обеих. Как с началом лета нашли тропу, так и ходим. Мы на ней рвем синявку… это там ягода такая, она синявку очень любит, а сама нарвать не может: синявка далеко от озера растет, а Озерная Красава из воды выходить не может. Раньше, говорила, могла, а теперь что-то мешает. И послать некого: все, кто ей служит – рыбы всякие, – без воды не могут. Раки и меховуши могут на бережок вылезти, но им ягоды рвать нечем и нести не в чем. А синявку она очень любит, как принесем, при нас ест. А нам дозволяет купаться и камушки красивые дарит, каких в наших озерах нету.
– И не за ягоды дарит, а просто так, как гостям, – вмешалась Митиль. – Тильтиль, мы не подумали… Он же, господин городской, по тропинке не пройдет, как Сенна не прошла, и Дубарт, и Калоян. Пройти-то пройдет, только останется в нашем лесу…
– Помолчи, юбчонка бесштанная, когда мужчины беседуют! – всерьез цыкнул на нее братишка. – Она вообще-то дело говорит: кроме нас, туда другие не проходят, мы сначала пробовали их провести, а потом перестали, толку нет. Нам сначала не верили, а потом, когда камешки увидели, поверили, завидуют теперь. Мы всем подряд не рассказываем, только те знают, кто туда безуспешно ходил. Туда так просто не попадешь…