— Привет! Привет! — рассыпал он направо и налево свои улыбки, когда приходил в редакцию.
— А, Митенька! Привет, Митя, привет! — отвечали ему.
И за все его добрые качества так и звали его ласково «Митенька».
— Как она, жизнь?
— Как солнышко — всегда греет.
— А если облака?
— Значит, надо подняться выше их, — весело отвечал он и садился за свой стул завотдела информации.
Как только ему стукнуло шестьдесят, сразу же ушел на пенсию. И тут уж целиком отдался своему роману. И днем писал, и ночью. И когда ел, когда спал — спроси, — не помнил. И все реже встречался с товарищами по редакции. И они все реже напоминали ему о себе. Ну, это и понятно. Как известно, больше всего крепит дружбу либо совместная работа, либо соседство. Но все же нет-нет да и позвонит ему кто-нибудь из старых сослуживцев.
— Как живешь, Митенька?
— Ванюша! Дорогой ты мой человечище! Как же я рад слышать твой незабвенный!
— Жизнь-то как, Митя?
— Не останавливается. Мчит с космической скоростью.
— Как роман?
— Идет, идет… без остановок, как сама жизнь. Но, понимаешь, чем больше пишу, тем больше возникает новых мыслей. Ведь только подумать, уже не о человеке одном, а обо всем человечестве надо тревожиться. Мир на грани катастрофы. Вот где передний край писателя.
— Глобально, Митя.
— А иначе нельзя. Писатель — это прежде всего мыслитель. Ах, друг мой, Ванюша, как это прекрасно — создавать такую книгу. У меня населения уже без малого город. Гудят проспекты, шумят улицы. А какие люди! Только бы хватило сил. Чем больше работаю над романом, тем шире раздвигаются границы. Весь мир втягивается в сюжет.
— Почитать бы.
— Рано еще. Работать и работать.
— Ты ведь давно его пишешь.
— Да. Начал с малого. Думал повестушка будет, а вот как разрослась. И это правильно. Только бы успеть. Что-то сердце стало пошаливать. Ну да это все из-за воздуха. Во дворе ужасный воздух. А форточка во двор. Как тут проветришь? Курю тоже много.
— Так ты бы гулял больше.
— А кто за меня будет роман писать? Нет, Ванюша, мне не до прогулок. У меня каждая минута на учете.
— Ну-ну, желаю успеха.
— Спасибо, друг, спасибо.
И еще на полгода безмолвие. Конечно, надо бы почаще ему позванивать, да уж так большинство из нас устроено, что «с глаз долой и из памяти вон». И Дмитрий Петрович не звонил в редакцию. И так получилось, что когда, наконец, позвонили, то его уже в живых не было.
— Что? Умер? — это звонил тот самый Ванюша, сотрудник из его отдела, теперь сам ставший завом.
— Ну! — ответила Анастасия Васильевна.
— Да как же это получилось?
— Как? Обнакновенно как. Упал и умер от сердца. Теперь я в его комнате живу. А Шутовы заняли мою.
— А его вещи, бумаги… Рукописи?
— А какие у него вещи? Что получше, так они у меня. Если надо — возьмите. У него ведь никого не было. А бумаги я все отдала Дуняшке Шутовой. Она сдала на макулатуру… А ты чего так поздно звонишь. Надо бы ране, когда он живой был…
У костра
Все дело было в том, что с самого начала он почувствовал, если так можно выразиться, свое ничтожество перед ними и их превосходство перед собой. Пятеро здоровых работяг, исколесивших тайгу вдоль и поперек, побывавших и на нефти, и на золоте. У них какие-то и жесты-то были, и слова свои, не такие, как у других рабочих. Всегда тихие, спокойные. Сидят и мирно беседуют меж собой. Он бы с ними охотно разделил компанию, но они ни разу не допустили его. Как-то даже Игорек попытался сам угостить их. Они отказались. Особенно пренебрегал им Степан Стаднев, рыжий, весь усыпанный крупными веснушками широконосый парень.
— Не пристало нам пить с начальством, — мрачно усмехаясь, сказал он. — Начальство, оно должно давать работягам за пьянство выговора.
— Да вы что, какие выговора? — вскинулся в изумлении Игорек. — Я от чистого сердца. Выпьем, поговорим.
— Не надо, начальник. Самое правильное: всегда начальникам и подчиненным жить порознь. Это закон тайги. Да и вообще, отвалился бы ты от нас!
— Но почему так? — чуть не простонал от обиды Игорек.
Но больше с ним не стали разговаривать, словно его тут рядом и не было, занялись своими делами.
На изысканиях Игорек был впервые — проходил практику на бурении скважин. И каждой клеточкой своего мозга чувствовал, как эти пятеро работяг не то чтобы презирают его, но как-то полностью игнорируют, словно он и не существует. И это было особенно обидно. Его указания по работе выполнялись ими добросовестно и довольно быстро. Но на этом их отношения и заканчивались. «Почему они так ко мне относятся? Наверно, считают меня неопытным, недостойным своей дружбы, — думал уязвленно Игорек, — надо будет им как-то доказать, что это совсем не так. Надо что-то придумать такое, чтобы они поняли, с кем имеют дело!» Но сколько ни думал, пока ничего путного придумать не мог.
Среди пятерых был старший. Не бригадир, а просто — старший — Емельян Внуков, рослый, непомерной силы человек. Сам он в работе ничего не делал, только коротко бросал словцо тому или другому из работяг, и те беспрекословно выполняли его приказы. И не потому, что боялись его, нет, а только потому, что какой-то порядок все же следовало соблюдать. К тому же пусть это исходит лучше от своего мужика, чем от залетного щегленка. Тем более, что каждый из них понимал толк в бурении скважин, и не велика наука обсадить трубу или заменить желонку.
Для такой работы, как у Игорька, хватило бы и троих рабочих, но они пришли впятером и заявили начальнику партии, что разлучаться ненамерены. И, добрая душа, начальник партии отдал их в распоряжение студента-практиканта Игоря Пенкина.
Был вечер. Темнело, хотя над сопками было еще светло. За них ушло солнышко, осветив напоследки край неба. Черными силуэтами пролетели по нему белохвостые орланы, все в одну сторону, безмолвные и напряженные. В безмолвии тихо раскачивали вершинами лиственницы. Спокойно горел костер ольховых сухих поленьев. Работяги сидели вкруг него так, чтобы не задело их нечаянным замахом пламени. Сидели, курили, перебрасываясь о чем-то своем. И как уже повелось, Игорек был в стороне, совершенно им не нужный, как не бывает нужна до конца выкуренная цигарка. Глядел на них и думал о том, что эти пятеро плохие люди, иначе бы не слонялись по тайге, в поисках случайного заработка. Бродяги. Подонки! Черт их носит по белу свету, без жилья, без семьи. Перекати-поле… И еще чураются его, — такое слово «чураться» он услышал от них, — хотя он должен бы чураться их. Но почему же его тянет к ним? Что тоскливо одному, что ли? Или все-таки хочется быть наравне с ними? Чтобы не быть чужим для них. Чужим! Сидят у костра сытые, — наварили из хариуса ухи с сушеной картошкой, наелись и не предложили ему. Не пригласили. Знал, — не от жадности, а только потому, что Он для них не существует. Просто не существует! Но почему не существует? Почему? Может, потому что они бывалые, а он для них молокосос? Но… но он студент, он будущий инженер. Отличник! Активист! Только поэтому ему доверили самостоятельное бурение на сто двадцать шестом километре, где местами осыпи и вечная мерзлота. О нем говорят, что он подает надежды. Так почему же, черт возьми, эти мужики пренебрегают им? Нет, надо что-то придумать, такое, чтобы они поняли, что он не новичок в жизни, что они еще его не знают. Но что? Чем их прикнопить? Знаниями? Плевали они на знания! Чем же тогда? Чем?
И этот Игорек, совершенно стеснительный парень, робеющий в обществе девушек, решил показать себя этаким матерым сердцеедом. Да-да, эти мужики еще не знают его, но они узнают. И тогда посмотрим!..
Пламя костра становилось все ярче. Это потому, что вечер набирал силу, небо темнело не только над головой, но и за сопками. Глухо зашумели вершинами осыпающиеся лиственницы. Игорек передернул плечами и пошел к работягам, к их тесному кружку, освещенному расплавленным жаром костра. Сел, не спрашивая разрешения. Сел, и всё! Прикурил от раскаленного сучка. Мог бы и от угля выхваченного из костра, чтобы перекатывать его из ладони в ладонь — и прикуривать. Но не много ли будет чести…
— Гляжу я на вас, мужики, и дивлюсь. Так без баб и живете? — сказал и пыхнул трубкой, ни на кого не глядя.
Это был, конечно, уже вызов. Степан Стаднев удивленно хмыкнул. Чего-чего, но такого разговора от щегленка он не ожидал. И остальные четверо удивленно посмотрели на Игорька. И что ответить? Чего сказать?
— Так это мы на тебя глядя, — только и нашелся что ответить Стаднев.
— А чего на меня? Я не такой.
Старший молча сплюнул и ушел в палатку. Остальные задержались. Их заинтересовал разговор.
— А какой же ты? — спросил Стаднев. От огня он казался еще более рыжим.
— Да такой, что вот и в третьей, и в пятой партии по краям от нас, — есть у меня по девке.
— Ишь ты! — качнул насмешливо головой Стаднев.
— Ну-ну, — заинтересованно поторопил Игорька до этого никак себя не проявлявший рябой, курносый работяга.
— Чего «ну-ну»? Вот поближе подойдем и загляну к ней. Люська ее зовут. Деваха куда тебе! — И он стал расписывать все ее прелести так, что Рябой даже замер. До женщин он был куда как охоч! А Игорек, отметив это, стал распаляться все больше и больше. И начал рассказывать уже с такими подробностями, какие не встретишь и в бульварных книжонках.
— Ну, потрепался я с ней, так с полгода, и выбросил ее, как сломанный зонт. — Игорек раскурил новую трубку, небрежно продолжил: — Приходила ко мне, за ноги хватала, чтоб не бросал. Да надоела. У меня, таких, как она, уже несколько было. Так что не знаю, может, с ней и не буду связываться. А, может, и потреплюсь…
Он замолчал. Молчали и работяги. «Ага, дошло до ума, каков я есть! — удовлетворенно подумал Игорек. — Теперь по-другому будете ко мне относиться».
— Ну, и падла ты! — прозвучал четко в тишине голос Стаднева. Он встал и пошел к палатке. За ним пошли и остальные.
«Ребята, — глядя растерянно им вслед, хотел крикнуть Игорек. — Мужики, это я все выдумал. Этого не было. Клянусь!» Но промолчал, понимая, что работяги ему не поверят.