Нет, он не разочаровал меня. Он и вправду был высокий, молодой, без шляпы, светловолосый, и быстрый, и улыбался. Все как я представлял себе. Я хотел что‑нибудь сказать, но слова застряли у меня в горле. Зато он заговорил! Он даже дотронулся до меня. Я встал на газоне у дорожки, чтобы не помешать ему пройти. Но он остановился, протянул длинную загорелую руку и потрепал меня по голове. Впервые ему пришлось сделать больше, чем двенадцать шагов, чтобы дойти до калитки.
— Здравствуй, птенчик!
«Здравствуй, птенчик!» У него уже и имя было для меня, и улыбка — словно костер в холодный день, а его рука ласково взъерошила мои волосы. «Здравствуй, птенчик!»
Все было так, как должно было быть. Даже размалеванная тележка и умная серая лошадь, которая сама двинулась с места, хотя ее никто не понукал. Правда, Лыска была не лысая. Но это тоже было хорошо, мне самому казалось, что лысая лошадь не может быть такой уж красивой.
В тот день я навсегда понял, что живой человек и сама жизнь прекраснее всех сказочных героев.
БИТВА ЦВЕТОВ (Перевод И. Архангельской)
Их прозвали «небесными близнецами» не потому, что они были набожны или уж очень красивы, а потому, что их фамилия была Хэйвн[19]. Тереза и Изабел Хэйвн, «небесные близнецы» — очень просто.
Жили они в Бемари на Кулиба — авеню — незастроенной улице, которая отходила от Бич — роуд и упиралась в глухие заросли вереска, акаций и папоротников. На улице стояло всего два дома: кирпичный, крытый красной черепицей — дом сестер и старый, причудливый, с облезшим деревянным фасадом — дом пожилой четы, удалившейся на покой. Авалон — так называлась усадьба сестер Хэйвн — стоял ближе к Бич — роуд. Среди окружавшего его бурого кустарника он возникал, словно оазис в пустыне. Я много лет работал садовником у близнецов и очень гордился их садом. Это был самый красивый сад юго — восточного предместья. Он славился по всему Мельбурну. Фотографии Авалона украшали страницы журналов по домоводству и садоводству. Его рисовали художники; модельеры фотографировали на фоне сада новые модели верхней одежды. Владельцы питомников с радостью исполняли любой заказ сестер, чтобы иметь возможность упомянуть Авалон в своих каталогах. Из года в год на каждой выставке устраивали парад цветов — победителей из сада сестер Хэйвн. Я работал у них только раз в неделю, и, хотя от города до Бемари ездить было далеко, я не хотел бросать эту работу — платили мне хорошо и, кроме того, она была для меня отличной рекомендацией. В то время я занимался разбивкой садов и не раз замечал, что упоминание об Авалоне очень помогало мне при заключении контрактов.
Когда между близнецами началась вражда, им, верно, уже перевалило за сорок. Обе сестры были выше среднего роста, только Изабел была белокурая, с нежным голосом, округлая и стройная, как полагается женщине, а Тереза — темноволосая, с низким голосом и костлявой фигурой. Изабел одевалась ярко, она любила зеленый и желтый цвета; а Тереза предпочитала темно — коричневые и синие. Однако я‑то прекрасно знал, что при разной внешности близнецы были похожи одна на другую, как две горошины. О их детстве и юности я не знал ничего, но, видно, росли они не так, как все, потому что в зрелые годы сестры отличались одинаковым эгоизмом и черствостью. Вряд ли сестры думали о чем‑нибудь, кроме своих маков и анютиных глазок. Из убежища своей обеспеченности они взирали на окружавший их мир без интереса и сочувствия, и это злило меня. Сестры не выписывали газет и приходили в искреннее замешательство всякий раз, когда отголоски бурных событий проникали за кипарисовую изгородь Авалона. Прислуги у них не было, гостей они не принимали и только изредка обе ездили за покупками в Ментон или степенно прогуливались вдоль берега реки. Они жили только для своего сада и со мной обращались любезно потому, что сад был в большей степени моим созданием, чем их, и платили мне жалование на два шиллинга больше обычного, потому что я знал это не хуже их. Я‑то зарабатывал еще и на комиссионных, приобретая для сестер рассаду и удобрения, но об этом они уже не з^али. Впрочем, сестры, возможно, и не стали бы возражать. Для сада они ничего не жалели — ни себя, ни денег. Прополка здесь производилась вручную, поливка — всегда между закатом и восходом солнца. Каждое только что высаженное растеньице, пока оно не приживется, прикрывалось маленьким жестяным щитком; георгины, предназначенные для выставки, защищали от солнца старыми зонтиками; тлю с бутонов роз смахивали щеточками из верблюжьей шерсти; а по ночам с факелами охотились на улиток. Розы они покупали в Аделаиде, рододендроны в Сассфрасе, лютики в Джилонге, тюльпаны в Македоне. На выставках посетители говорили, что сад «небесных близнецов» какой‑то неземной, что он словно видение из волшебной сказки. Ни лишней травинки, ни цветка — все в нем на своем месте.
Как часто бывает, вражда началась с пустяка. Однажды в начале лета, когда обсуждались планы осенней выставки, я заметил, что сестры разошлись в мнениях относительно большого бордюра, который шел вдоль южной изгороди. Изабел хотела оставить все по — старому — этот бордюр получил уже много призов: флоксы, петунии, астры и цинии с пучками многолетних трав на заднем плане. Тереза же хотела сделать бордюр из растений с пышной листвой: алтернантеры, ирисы, ромашки, бегонии, а между ними разбросать георгины и амаранты.
Когда кончилась весенняя выставка и надо было готовиться к новым работам в саду, я спросил Терезу, что она предполагает высадить на бордюр. Я спросил Терезу, потому что в тот день она первая попалась мне на глаза. Выйдиг первой Изабел, я спросил бы ее — я всегда старался относиться к сестрам с равным уважением.
Тереза ответила, что она даст мне указания насчет бордюра на следующей неделе, объяснив без тени раздражения, что они с сестрой еще ничего не решили.
В следующую среду первой я увидел Изабел и сразу же спросил, договорились ли они о южном бордюре. Изабел в раздумье посмотрела на бордюр:
— А хороша ли будет эта зелень, Джонстон?
Я заверил ее, что цветы с густой зеленью будут выглядеть не хуже других. Подумав еще, она сказала, что они с сестрой до сих пор расходятся в мнениях на этот счет.
Снова наступила среда. На этот раз сестры подошли ко мне вместе. Когда я задал вопрос о южном бордюре, они смущенно и вместе с тем вызывающе взглянули друг на друга, и я понял, что никогда еще они не были так далеки от согласия.
— Мне кажется… — начала Изабел.
Но тут со свойственной ей резкостью вмешалась Тереза:
— Мы вам потом скажем, Джонстон. Идем, Изабел! — Не сказав больше ни слова, обе повернулись и пошли к дому.
Час спустя вышла Изабел и велела мне приготовить бордюр для посадки. Я приготовил, но прошла неделя, и я снова был вынужден спросить, что же сажать. Тереза была одна. Она нахмурилась и бросила невольный воинственный взгляд на окна дома, словно хотела убедиться, не наблюдает ли за ней сестра.
— Мы, — сказала она, явно подчеркнув местоимение, — остановились на зеленом бордюре.
В тот день я не видел Изабел, но в следующую среду, когда я высаживал рассаду по бордюру, она подошла ко мне. Ее обычно безмятежное лицо было хмуро.
— А что вы сами думаете об этой траве, Джонстон? — поздоровавшись, спросила она.
— Во всяком случае, это что‑то новое, мисс Изабел, — вежливо ответил я.
— Новое! — она уничтожающе посмотрела на меня и ушла, ничего больше не сказав.
С этого дня южный бордюр стал личным владением Терезы. Изабел отстранилась от него, но установила такой же исключительный контроль над несколькими клумбами большого газона. В первый раз на моей памяти интересы в Ава лоне разошлись. До сих пор сестры дружно работали в своем саду. Теперь у каждой был собственный, четко ограниченный участок, и другая тщательно обходила его. Все остальное было по — прежнему, но для Терезы перестали существовать цветочные клумбы на большом газоне, а для Изабел не стало больше южного бордюра, протянувшегося вдоль дорожки, покрытой красным гравием. Я оказался в трудном положении: когда мы с сестрами обсуждали что‑нибудь, мы говорили так, словно в саду были пустые места. Терять хорошую работу мне не хотелось, и я научился держать язык за зубами и не упоминать южный бордюр в присутствии Изабел, а клумбы большого газона в присутствии Терезы.
Настала осень, и еще больше восхищенных зрителей толпилось за низкой изгородью сада близнецов. Тереза торжествовала: Авалон получил первый приз на выставке газеты «Геральд», а на выставке муниципального совета — второй приз. Судя по высказываниям газет о садах, получивших премии, Авалон никогда еще не был столь прекрасен. «Геральд» писала, что бордюр из крупнолистных растений— интересное нововведение, и предсказывала «массовое возрождение этих почти забытых растений». Другая газета писала, что сестры Хэйвн сделали значительный вклад в искусство создания бордюров, и презрительно упоминала о «довольно безвкусной яркости флоксов и петуний, которые когда‑то так незаслуженно расхваливали».
Все это, понятно, сослужило сестрам плохую службу. Они были не из тех женщин, которые стали бы посвящать в свои дела служащего, но я слишком давно их знал и мог читать их мысли. После присуждения премии, в очередную среду, я заметил, что настроение у обеих сестер стало куда хуже. Тереза была полна самодовольной гордости и не могла ее скрыть, когда смотрела на сестру или на южный бордюр. Изабел помрачнела, хотя держалась с достоинством: гордо поднятая голова, сжатые губы. Но по недоброму огоньку в ее глазах было видно, что она вынашивает планы мести.
За зиму ничего не произошло, но раздел владений, начавшийся с южного бордюра, постепенно распространился на весь сад. В добавление к бордюру Тереза взяла себе клумбу у главного входа, а также газон, папоротники, фруктовые деревья и часть сада, расположенного за домом. Изабел закрепила за собой большой газон с лучшими клумбами, бордюр вдоль дома, кустарник вдоль северной изго роди и пруд, расположенный между верандой и дорожкой, огибавшей его полукругом. Договорились ли они официально— не скажу; но к концу зимы разделение соблюдалось с такой скрупулезностью, будто оно было закреплено в письменном договоре. Иногда сестры еще появлялись вместе, но они тщательно следили за тем, чтобы никогда не подходить ко мне вдвоем. Чертовски трудно было обсуждать мою работу с одной из них, делая вид, что половины сада не существует. Тем не мен