- Вылезай сейчас же! Танцуй!
Он принялся колотить в барабан. Если бы я не танцевала, он вскоре пошел бы за кнутом. У меня не было выбора, кроме как подчиниться. Я выползла из своей деревянной шкатулки и неуверенно опустилась на бетонный пол. Мой живот дрогнул, когда гроб качнулся и наклонился, выкинув меня наружу. Мои ноги задрожали, и комната пошатнулась, как будто все еще колебалось вперед и назад. Я боролась, чтобы сохранить равновесие и успокоить головокружение, стоя перед ним, залитая потом и кровью. Вскоре комната перестала качаться, и тошнота в моем животе превратилась в тупую боль от голода.
Я смотрела в пол, боясь встретиться с ним взглядом, что было запрещено, но так сильно желая увидеть его красивое лицо и изящное тело. Кеньятта был впечатляющим физическим образцом, шесть футов шесть дюймов[3] с толстыми поперечными мышцами, свернутыми, как поршни, под его эбеновой кожей. Его голова и лицо были гладко выбриты, а сильная челюсть, высокие скулы и напряженные черные глаза придавали ему сходство с африканским королем. Он был для меня олицетворением мужественности, и я обожала каждый его сантиметр, как я доказывала много раз, как я сейчас доказывала, выдерживая его ужасный урок.
За неделю, прошедшую с начала моего испытания, я сильно похудела. Я знала, что Кеньятта предпочитает, чтобы я был пышнее. Теперь мои бедра стали меньше, а грудь и задница не такими тяжелыми. Моя задница, которая идеально подходила вкусам Кеньятты, превратилась в ничто, и я смутилась, стоя перед ним. Его тело все еще было идеальным.
Я начала танцевать, пытаясь отстраниться от необходимости срочно пописать. Барабанная дробь пронзала меня, пока я вращала бедрами, топала, шевелилась и хлопала в ладоши. Я была не очень хорошим танцором, и это было одним из его любимых унижений для меня. Возможно, если бы он включил музыку кантри… Я зналa, как сильно Кеньятта ненавидит кантри, но я могла бы что-то сделать, если бы на заднем плане играл маленький Тоби Кит[4]. Может быть, старая школа - два шага и поворот. В этот барабан, который играл сам по себе, было трудно попасть, особенно когда я была голодна и нуждалась в мочеиспускании. Кеньятта назвал это “упражнением”, но я знала, что это просто еще один способ еще больше унизить меня. Я была благодарна, когда он направил на меня шланг.
- Продолжай танцевать!
Я танцевала в прохладных брызгах из шланга и свободно мочилась, надеясь, что вода замаскирует то, что я делаю. Это не сработало. Кеньятта выключил шланг, встал и швырнул меня на пол. Я знаю, я снова начинаю походить на оскорбленную трейлерную жену. Но мне нравилось, когда он шлепал меня... обычно... когда он делал это во время секса. Но не сегодня, когда я выглядел как дерьмо, и я была несчастна и голодна.
- Это не сексуально, Наташа. Теперь танцуй снова, без “водных видов спорта”.
Я снова начала плакать. Это было намного сложнее, чем я могла себе представить, и это было всего за неделю. Одна неделя постоянных пыток. Одна неделя бесконечного безумия. На мои уроки оставалось еще триста девяносто три дня. Я была сильной. Я могла бы сделать это. Моя жизнь была адом с тех пор, как я себя помню, и я пережила это. Я переживу и это.
Я знаю таких мужчин, как Кеньятта... да... чернокожие мужчины, они думают, что у красивых белых девушек, вроде меня, легкая жизнь. Но это фигня. Моя жизнь никогда не была легкой. Я выросла в бедности. Я выросла в жестоком обращении, и мужчины так или иначе издевались надо мной с тех пор, как я впервые позволила этому индейскому мальчику из резервации трахнуть меня в кузове грузовика его отца. Мне было двенадцать лет, и это был не первый раз, когда я занималась сексом, просто первый раз, когда я согласилась на это. От этого лучше не стало. Он относился ко мне ничуть не лучше, чем остальные.
Кеньятта закончил поливать меня из шланга, а затем мне было приказано стоять там и высыхать. Цепи были тяжелыми. Это затрудняло положение, особенно с учетом того веса, который я потеряла на диете из бобов и батата. Несмотря на сильную жару, я начала дрожать. Наконец, Кеньятта бросил тарелку с едой у моих ног и стал наблюдать, как я жадно закидываю еду в рот голыми руками. Он превратил меня в какое-то недостойное животное, но я не могла его ненавидеть. Я знала, что его народ страдал гораздо хуже от рук моих предков. Он быстро напомнил мне, насколько хуже было бы, если бы я делила свои тесные помещения с шестьюстами другими, дыша, потея и испражняясь в том же сыром влажном воздухе, который я вдыхала. Они лежали так тесно прижавшись друг к другу, что некоторые задыхались от тесноты тел, а другие умирали от дизентерии и малярии. Я знала, что он избавил меня от этих ужасов не из-за своей доброты, а только из-за непрактичности попыток заставить еще шестьсот рабов добровольно подчиниться испытанию, на которое я вызвалась добровольно.
С тех пор как я начал преподавать английский язык семиклассникам и восьмиклассникам, мне приходилось иметь дело с Месяцем черной истории[5], и каждый год я старалась не подвергать своих учеников ужасам трансатлантической работорговли. Я бы пропустилa его, как если бы это была простая сноска в истории черных людей, а не один самый впечатляющий момент в черной истории. Я не стала бы говорить об избиениях, повешениях, разлученных и разрушенных семьях, и просто торопилась бы поговорить о Гарриет Табман[6] и Фредерике Дугласе[7], а затем о докторе Мартине Лютере Кинге-младшем[8]. Теперь я задавалась вопросом, защищала ли я детей или себя.
Еда была на вкус как теплое дерьмо. Я былa так голодна, что это не имело значения. Кроме того, я ничего не могла с этим поделать. Я либо съем эту мерзкую хрень, либо буду голодать. Не то, чтобы Кеньятта должен был приготовить мне стейк и яйца. Это то, что ели рабы, так что это то, что буду есть я, пока Кеньятта не решит иначе.
Я рискнула взглянуть на него, продолжая набрасываться на свою еду. Выражение его лица можно охарактеризовать только как выражение абсолютного отвращения. Там было что-то еще. Жалость? Сочувствие? Печаль? Это был взгляд, который вы бы бросили на бездомного инвалида, который помочился на себя. Я просто не была уверена, это предназначалось для меня или для его предков. Я подозревала, что это было немного и того, и другого. Если раньше я не чувствовала себя несчастной и отвратительной, то теперь этот взгляд все решил. Я опустила голову обратно к своей миске, стараясь не подавиться едой, когда снова начала рыдать.
Знание того, что я могу положить этому конец в любое время, еще хуже. Все, что мне нужно было сделать, это сказать это ужасное слово, и он немедленно освободил бы меня и отпустил. Конечно, Кеньятта, будучи таким человеком, сделал стоп-слово столь же предосудительным, как и обращение, которому я сейчас подвергалась. Чтобы выйти на свободу, все, что мне нужно сделать, это крикнуть: «Hиггер». Не просто сказать это. Он не хотел, чтобы я прошептала это извиняющимся тоном. Он ясно дал понять. Я должна была крикнуть во всю силу легких. Он знал, что я никогда этого не сделаю. Это только умножило бы мою «белую вину», как называл это Кеньятта. Так что вместо этого - я терпела.
Я ненавидел Кеньятту, стоящего надо мной с выражением жалости и отвращения, искажающим его черты, когда я сгребал кашицу в лицо, стоя на четвереньках, как животное. Я чувствовала себя отвратительно и мерзко, и мне стало интересно, любил ли он меня, видя меня такой. Я боялась спросить, хотя знала, что он мне ответит. Я боялась услышать ответ. Иногда, в дни, когда избиения были самыми жестокими, он на некоторое время нарушал характер и шептал мне, что все еще любит меня и гордится тем, что я прошла через это ради него. Он прижимал меня к себе, пока я рыдала, истекала кровью и промывала раны уксусом и спиртом, прежде чем положить обратно в ящик. И моя любовь, и моя приверженность возобновились на некоторое время, я лежала в своем ящике, мечтая быть с ним, когда все это закончится. Я представляла, как лежу с ним в постели, прислонившись к его мощному телу, моя голова на его груди, прислушиваясь к его сердцебиению и успокаивающему звуку его глубокого мелодичного голоса, когда он гладит мои волосы и целует мое лицо.
Кеньятта был единственным человеком, с которым я когда-либо чувствовала себя в безопасности. Он был единственным мужчиной, который когда-либо покупал мне хорошие вещи и водил меня в красивые места, единственным мужчиной, который когда-либо говорил мне, что я красивая, и показал мне разницу между любовью и траханьем. Я представляла, как он говорит, что снова любит меня, когда мы занимались любовью, любовью без боли Я представляла, каково это - быть его невестой. В те ночи жара, тьма и жесткие клаустрофобические границы моего ящика, даже тяжесть железных цепей вокруг лодыжек и запястий, и шеи стали более терпимыми. Все было терпимо, если бы это означало, что он будет любить меня.
Я закончила есть, и Кеньятта убрал тарелку и провел меня наверх. Я чуть не упала, борясь с весом цепей. Я ходила с ним покупать их. Мы купили их во время поездки в Сан-Франциско в магазине фетишей на Фолсом-стрит, в котором работал штатный сварщик. Кеньятта показал им фотографии железных кандалов, найденных на “Генриетте-Мари”, самом старом из когда-либо обнаруженных рабовладельческих кораблей. К концу выходных кандалы были готовы. Мы смеялись над тем, что подумают обработчики багажа в аэропорту, когда наш багаж пройдет через рентгеновский аппарат. Теперь я невольно рассмеялась. Кеньятта оглянулся на меня с беспокойством на лице, проверяя, не сошла ли я с ума. Это заставило меня смеяться сильнее.
Он привел меня на кухню. К этому моменту я уже ползла на коленях от веса железных цепей. Во всяком случае, сейчас Кеньятта предпочитал меня такой. Он бросил мне ведро и щетку и приказал вымыть пол, пока он стоял над мной со своим хлыстом. Я покорно взялась за работу. Я была благодарна за возможность просто побыть на солнце. Я знала, что Кеньятта скоро изнасилует меня. Наблюдение за тем, как я голышом скребу пол, стоя на четвереньках, всегда возбуждало его, плюс я знала, что ему скоро придется идти на работу, и это будет его последней возможностью. Мышцы шеи пульсировали под тяжестью моих кандалов. Я не могла поднять голову, как бы я ни хотела. Я хотела увидеть лицо моего прекрасного Господ