— Дело родителя — отдать жизнь за детей, — говорил он.
На тропинке над лагуной мальчик поднял руку, и колонна детей остановилась.
— Нам еще не пора, — сказал он.
Когда детям нужно будет сбежать вниз и собрать рыбу, что еще трепыхается в грязи, мужчины им крикнут. Тогда надо поторопиться, а то прилив унесет рыбу назад.
— Подождем здесь, — сказал мальчик. — Возле пушки.
Дети поснимали с голов ведра и миски, стали ждать дальнейших распоряжений. Пушка, хоть и заросшая лозами, была отчетливо видна — местная достопримечательность. Чугунная, на боку рубцом выпуклые буквы «ЕКВ Королева Виктория». Она стояла на вершине тропы — уж какая ни есть вершина. Скальное обнажение — точка обстрела лагуны: мужчины внизу — на древней линии огня.
Дождь порывался зарядить целый день, и теперь хмурое небо наконец разверзлось. Но ливень был краток. Вскоре дождь обернулся туманом, туман — па́ром, а мужчины так детей и не позвали.
Те переждали дождь под широкой листвой, а когда он слегка поутих, старший мальчик сказал:
— Ладно, идите поиграйте.
И они тотчас с визгом разбежались. Мальчики играли в войнушку на поляне возле пушки, боролись на локотках, валяли друг друга по мокрой земле. Девочки предпочитали другие игры — на одной ножке прыгали по свалявшейся траве и распевали четкие считалки, пытались подольше сохранять равновесие и выдерживать ритм, хохотали, когда спотыкались, и когда не спотыкались, тоже хохотали.
За пушкой — британское кладбище, и, пока маленькие играли, старшего мальчика увлекло туда.
Имена мертвых срывались с его губ. «Мэннинг Хендерсон, эскв.». «Ричард Белшо, королевский канонир». «Капитан Реджиналд Лаучленд. За Бога и Короля. За Королеву и Отечество».
Он умел прочесть надписи на камнях, потому что они по-английски; в других краях говорили только на местных диалектах иджо, но здесь, среди красного дерева и мангровых рощ дальних ручьев, общий язык — английский. А как еще договориться с торговцами игбо или жрецами йоруба? Как одолеть диалекты иджо, такие невнятные, будто отдельные языки? На английском в Дельте говорили дольше, чем бытовала сама сущность под названием «Нигерия». Иджо дельты Нигера сражались за и против английского короля, освоили его язык, принимали его миссионеров — а те нередко принимали мученичество. Королевский язык преподавали в школе, на нем говорили на рынке и дома, беседы с легкостью переходили с иджо на английский и обратно, точно воду из тыквы в тыкву переливаешь. И говорили здесь как полагается, негромко и сочно, все слова, все слоги равновесны, равнозначимы. А не эти радийные гнусавые модуляции. Бесцветные би-би-сишные голоса, слащавые и слабые.
Английский, как мангровые рощи, глубоко пустил корни в мутных водах Дельты. Это и их язык, хотя большинство детей и многие взрослые в глаза не видали ойибо, как их называли игбо.
В основном ойибо наследили в дальней Дельте своими могилами. Кости мелких сошек — под простыми деревянными крестами, что давно завалились и теперь влажно гнили, зеленью на зелени проступали во мху. Но чаще надгробия каменные, прячутся меж африканских дубов, заросли и заплесневели до черноты. Мальчик бродил меж английских останков, меж каменных памятников ЕКВ Королевского военно-морского флота — Gloria filiorum patres,[23] — а рядом надгробия Королевской нигерийской компании и старый гранит Объединенной африканской. «Служа великой славе, 1895». В тот год британцы обстреляли Брасс-айленд. Учитель им рассказывал посреди уроков английской грамматики, законов иджо и зубрежки таблицы умножения. Говорили, что англичане, точно рассерженный бог, обрушили на остров железный дождь, за грех высокомерия убивали местных жителей десятками. Но и сами лишались жизни в тот день. Тут учитель улыбнулся:
— Они умирают, как и все мы.
Англичане даже не увезли с собой тела, прямо здесь и бросили. Ужасно оскорбили английских дувой-йоу, считал мальчик. Как обретешь покой, если в твоей родной деревне не справили обрядов? Ты же навеки обречен блуждать в тоске. Может, потому и ставят на могилы такие огромные камни — чтобы души не выкарабкались.
Остальные дети, которым прискучили войнушка и считалки, в любопытстве и страхе побрели за старшим на кладбище. Тот сомнамбулой бродил меж могил и едва их заметил, но затем что-то… случилось.
Лес за кладбищем… шевельнулся.
Ветер? А может, примерещилось. Порой так просто и не различишь границу между миром одже, материального и повседневного, и миром теме, духов на полпути. Перепутываются, как лозы, и не разберешь, где заканчивается один и начинается другой.
Мальчик тихонько дышал, смотрел на лес. Ждал.
Лес снова шевельнулся.
А затем — треск, проклятия, листва расступилась, и появилась фигура. На поляну вышел дылда с розовой обваренной кожей, в чем-то бежевом и замызганном, а за ним еще двое, у которых кожа нормальная. Эти двое нервничали, а заметив детей, что-то сказали — не по-английски, не на иджо, и мальчик понял, почему они на взводе. Они не иджо — игбо, им неуютно, они вдали от своего народа.
Розоволицый, впрочем, ничего не замечал. Отмерил шаги, сбросил с плеча связку длинных деревяшек — они упали, получилась тренога, на которую он привинтил маленький бинокль. Закатал рукава, снова застегнул — руки веснушчатые, покрытые светлыми волосками. Он уставил в бинокль глаза, выцветшие, как и его кожа.
Двое других — видимо, телохранители — встали с флангов, с наигранным безразличием наблюдая за детьми. Малышня столпилась за спиной вожака; все глядели, как странное создание вытащило блокнот, перетянутый резинкой, раскрыло его и что-то записало огрызком карандаша. Затем бледно-розовый обтер шею тряпкой, рукой провел по лбу. С волос капало.
Лишь тогда он заметил горстку детей.
— Здравья, — сказал он.
— Вы англичанин, — сказал мальчик, гордясь, что разобрался. Хотел спросить: вы приехали за английскими костями? Увезете их домой?
— Вы, деть, с деревни, йа? На не этой стороне?
Мальчик кивнул, и ойибо улыбнулся. Зубы у него были великоваты.
— Вот. — Он зарылся в обвислый карман рубашки, достал конфеты в вощанке. — Вот. Бери.
Отказаться было бы грубо; дети застенчиво подходили, а бледный по очереди ронял им в ладошки мятные леденцы в бумажках, словно лекарство раздавал.
— Диле,[24] — сказал мальчик — извинился за неразговорчивость друзей. — Они думают, вы дувой-йоу. Английский призрак из могилы.
Бледный рассмеялся.
— Я не английский. И, казаться, призраки так не потеют. Видел таких призраков с красным лицом?
Мальчик рассмеялся, взрослый улыбнулся, был заключен странный пакт.
Другие дети тоже захихикали — вряд ли поняли, скорее, с облегчением выдохнули. Ойибо наклонился, постучал по раковине, нашитой на кармане.
— Не английский, — повторил он. — Голландский.
— Это далеко? — спросил мальчик. — Голландский?
— Очень далеко. Знаешь нефть? Нефть, йа? Странный мед — зовет разных мух. Африканеры. Италы. Французские. Техасские. Даже какие-то бельгийские, представь? — Он уверенно перечислял племена своих краев — мальчик мог бы так же перечислить своих: огони, эфик, ибибио, итсекири, опобо, урхобо, этче. Одни друзья, другие враги, одни родня, другие соперники; и все из Дельты.
Человек посмотрел на тропу у детей за спиной — тропу, что вела за взгорок мимо пушки. Лагуну отсюда не видно.
— Наверняка другие, — сказал он. — За нефтью гонят. Я честно первый, йа?
Мальчик кивнул, и бело-розовый совсем разулыбался. Показались еще зубы — бесконечные ракушечные бусы.
Дети видели газовые вспышки вдали, деревенские рыбаки замечали, как протоки густеют от тины из верхних ручьев. Все понимали, что с каждой газовой вспышкой ойибо подбираются ближе. Языки пламени вздрагивали над деревьями, подползали к деревне пунктиром. И теперь, похоже, ойибо наконец вышли из тени.
Нефть. Топливо.
Мальчик знал всякое топливо. Скажем, мать готовила на масле — на красном пальмовом масле жарилась почти вся пища. Из-за этого масла англичане обстреливали Брасс-айленд — так учитель сказал. Пальмовым маслом англичане смазывали технику, на нем работали их артиллерийские заводы, из него англичане делали мыло, свечи, даже рабов им кормили.
Но то было давным-давно, а сейчас ойибо интересовало другое топливо — то, что отец мальчика стирал с ладоней, наладив генератор, то, что просачивалось из речных русел, то, что превращалось в бензин для моторок или пылало в ночи. Столько белокожих москитов впивалось в тело Дельты — удивительно, что она до сих пор не слегла с малярией. Так говорил отец мальчика, а он был из тех сказителей, что врать не склонны.
Телохранители-игбо все больше нервничали. Как будто в любую минуту ждали нападения. Бледный человек, впрочем, на них внимания не обращал. Протянул мальчику руку. Тот ее пожал, как полагается у иджо — предплечье к предплечью.
— Тебя как зовут? — спросил человек.
У всего сущего есть имена.
— Ннамди, — сказал мальчик.
Игбо переглянулись. Ннамди — это не на иджо. Это с континента, на игбо, как у них. Отец в пылу нарек сына в честь другого Ннамди, первого президента, творца нигерийской независимости.[25]
— Принесет ему удачу, — настаивал отец, несмотря на женины возражения.
— Того Ннамди, — напоминала она, — сбросили военные.
Телохранителей это имя утешило — и напрасно: они не поняли, как далеко забрались на территорию иджо.
«Не нарушить пришел я, но исполнить»,[26] — подумал Ннамди. Это из воскресной школы.
— Ну, Ннамди, — сказал ойибо, — приятно знакомиться. У тебя хороша улыбка. Если мы найти нефть, надеюсь, ты богатеть.
Нефть делается из живой материи. Мальчику объясняли в школе. Травы, звери. Все, что жило, может стать нефтью. Даже англичане. Или голландцы. В воскресной школе это называлось «претворение». Заставили написать мелом. Вино в кровь. Или кровь в вино? Взрослые на церковных собраниях вставали в очередь, чтоб отпить этой винной крови; может, размышлял Ннамди, англичане на кладбище тоже претворились в нефть. Может, по запаху английской винной крови Шелловец и шел по лесу — как охотник за раненым зверем.