Дед его отправился на осень и зиму во Флориду, отчего Фергусон теперь имел ничем не ограниченный доступ ко всей квартире, когда б ни пожелал, а вместе с квартирой у него появилась роскошь оставаться совершенно и бодряще одному. Комнаты на Западной Пятьдесят восьмой улице также предоставляли ему дополнительное удовольствие – он мог бесплатно звонить по телефону, поскольку дед недвусмысленно сказал ему, что он волен снимать трубку, когда б у него язык ни зачесался поговорить, а о стоимости пусть не беспокоится. В предложении этом подразумевалась, конечно, определенная степень умеренности, понимание того, что Фергусон не утратит выдержки и не вывалит на деда чрезмерные расходы на междугородние звонки, а оттого возможность звонить Дане в Израиль исключалась, к примеру (он бы сделал это в любом случае, знай он ее номер), но ему и как есть удавалось поддерживать связь с разными прочими людьми на внутреннем фронте, все они – женщины, те женщины, кого он любил сейчас, или любил раньше, или же мог начать любить позже, или скоро, или сейчас.
Сводная сестра Эми в Брандейсе с головой бросилась в антивоенное движение, которое привлекало к себе всех самых интересных людей в студгородке, сказала она, и среди них – старшекурсника по имени Майкл Моррис, который был в прошлом году одним из добровольцев Лета свободы на Миссисипи, и Фергусону оставалось лишь надеяться, что он для нее окажется лучше того мудака, кому она отдала свое сердце в старших классах, того двуличного Лоуба с его множественными коварствами и нарушенными обещаниями. Была ли то невинная ошибка со стороны Эми, задавался вопросом он, или же после того, как она отвергла своего будущего сводного брата ночью светлячков на заднем дворе старого дома, ей стало суждено вновь и вновь западать не на тех мужиков? Будь осторожней, сказал ей он. Этот Моррис вроде бы кажется парнягой неплохим, но не рви к нему очертя голову, пока не удостоверишься, какой он на самом деле. Фергусон в своей самозваной роли новой Подруги Скорбящих делится житейской мудростью в том, о чем ничего не знает сам. Тонкая разновидность подсознательной мести, быть может, ибо сколько б ни была ему Эми небезразлична, ожог того ее отлупа до сих пор иногда саднил, а он так и не сумел сказать ей, какую боль она ему тогда причинила.
Мать его нашла себе работу в компании «Карты Гаммонда» в Мапльвуде – долгосрочное задание снимать что-то для серии нью-джерсейских календарей и ежедневников, которые те собирались начать выпускать в 1967-м, то есть еще через год после нынешней осени 1966-го, «Известные люди Нью-Джерси», «Пейзажи Нью-Джерси», «Исторические места Нью-Джерси» и два издания «Архитектуры Нью-Джерси» (одно – общественные здания, другое – частные дома), каковое задание досталось ей посредством вмешательства одного из коммерческих клиентов Дана, и Фергусон ощущал, что это превосходная новость сразу по нескольким причинам, перво-наперво – из-за дополнительных денег, какие поступят в хозяйство (источник постоянного беспокойства), но самое главное – потому что он хотел, чтобы его мать вновь хоть чем-то была занята после того, как отец опрометчиво отрубил ей ателье, а поскольку за детьми дома теперь присматривать не требовалось, так чего б ей не заняться этим: наверняка оно окажется для нее работой удовлетворительной и оживит ее дни, сколь нелепой бы ни была сама мысль печатать нью-джерсейские календари и еженедельники.
Тот человек, кого он раньше звал «миссис Монро», а теперь обращался к ней «Эви», сокращенно от «Эвелины», под каким именем она была известна своим друзьям, теперь вернулась в СШК – делала свое дело на нескольких занятиях по английскому и взращивала новую поросль редакторов школьного литературного журнала, но в начале сентября все у нее в жизни свернуло на ухабистую дорогу, когда ее парень последних трех лет, политический журналист из «Стар-Леджера» по имени Эд Саутгейт, вдруг объявил о том, что между ними все кончено, и вернулся к своей жене, Эви поэтому приуныла, и страдала она по-прежнему слишком сильно – себе же во вред: поздние часы выходных проводила со стаканом скотча в руке, слушая исцарапанные блюзовые пластинки Бесси Смит и Лайтнин Гопкинса, и вот же черт, не переставал думать Фергусон, пока деревья меняли свой цвет и листва начала опадать наземь, как же способна болеть большая душа этой женщины. Всякий раз, когда ей звонил, он делал все, что мог, чтобы как-то вытащить ее из хандры и отвлечь от мыслей об ушедшем Эде, поскольку больше не было смысла смотреть назад, чувствовал он, ничего не остается – только вырывать ее из этой дыры пьянства, насмехаясь над Эдовитостью, ядовитостью и безысходностью, говорить ей, чтоб не волновалась, потому что на выручку идет он, Фергусон, ее бывший ученик, а если ей не хочется, чтоб ее спасали, то пусть запрет у себя дома все двери или уезжает прочь из города, потому что он явится, нравится ей это или же нет, и они тут же, не сходя с места, примутся хохотать, и туча рассеется ровно настолько, чтобы она начала говорить о чем-нибудь другом, а не только о том, как сидит одна в своей нижней гостиной с бутылкой скотча, безлюбыми ночами на своей половине дома на две семьи, где жила, в квартале Ист-Оранжа, обсаженном высокими, качкими, тенистыми деревьями, в том полудоме, который Фергусон навещал восемь или десять раз в то лето и уже достаточно хорошо знал его, чтобы понимать: это одно из немногих мест на свете, где он себя чувствует совершенно самим собой и только собой, и всякий раз, когда он ей звонил – думал о тех своих летних визитах и той единственной ночи, когда они оба слегка перепили и уже подошли к самой кромке того, чтобы улечься вместе в постель, но тут позвонили в дверь: соседский мальчонка из дома через дорогу спросил, не может ли его мать одолжиться чашкой сахара.
Потом еще была Селия: звонок каждый вечер пятницы или в субботу днем его новой подруге, больше ни по какой причине, кроме того, чтобы доказать, насколько всерьез он относится к делу дружбы с ней, – и Фергусон продолжал ей звонить, поскольку она, казалось, всегда была счастлива его слышать. Поначалу их беседы имели склонность блуждать по нескольким или множеству не связанных друг с дружкой тем, но редко провисали, и Фергусону нравилось слушать ее искренний, разумный голос, пока они петляли от социологии клик в старших классах до войны во Вьетнаме, от встревоженных жалоб на ее тупых, обессиленных родителей до томительных размышлений о возможности существования оранжевых белок, однако довольно скоро она уже все больше и больше рассказывала о своей подготовке к ПАСу, что покамест не позволит ей куда-либо выходить по субботам, а затем в конце сентября объявила, что начала встречаться с мальчиком по имени Брюс, который, очевидно, вот-вот превратится в нечто, напоминающее ухажера, что встряхнуло Фергусона, когда она ему об этом рассказала, и продолжало его встряхивать еще день или два после, но как только он успокоился – рассудил, что, возможно, все это и к лучшему, потому что она произвела на него слишком уж сильное впечатление в тот день, который они провели вместе в Нью-Йорке, а поскольку никаких других девушек на горизонте именно тогда не наблюдалось, возможно, он просто порывисто ринулся к ней в следующий раз, когда они встретились, сделал что-то такое, о чем бы пожалел потом, такое, что испортило бы им шансы в грядущем, и уж лучше между ними теперь будет стоять этой самый Брюс, потому что романы в старших классах редко затягиваются дольше окончания средней школы, а на следующий год она уже окажется в колледже, если все пойдет по плану, как оно, безо всяких сомнений, и пойдет, и вот дальше общий расклад опять станет другим.
Между тем в городских кварталах вокруг Вашингтон-сквер Ной вонзал зубы в мясистые радости своей новообретенной независимой жизни, в освобождение из клаустрофобного узилища материной квартиры на Вест-Энд-авеню и от циклов мира-и-ссор слабоумного брака его отца с его неврастеничной мачехой. Как он изложил однажды Фергусону, пока водил его по своему общежитию, комнатка два-на-четыре была для него лучшим после походов в монтанскую глушь. Я больше не заперт, Арч, сказал он, я себя чувствую освобожденным рабом, рванувшим на просторы, и хотя Фергусона тревожило, что он курит слишком много дури и слишком много сигарет (почти две пачки в день), глаза у него были ясны, и он, в общем и целом, казался в хорошей форме, хоть и маялся из-за утраты своей подружки Кароль, которая его бросила, а потом уехала жить под собственными высокими небесами в Йеллоу-Спрингс, Огайо.
Через две недели первого семестра Ной сообщил, что УНЙ не так много требует, как Фильдстон, и он теперь способен свою ежедневную порцию работы выполнять примерно за то же время, какое уходит на потребление ужина из пяти блюд. Фергусону стало интересно, когда это в последний раз Ной садился за ужин из пяти блюд, но суть он уловил – и не мог не восхититься своим двоюродным братом: он вовсе не напрягается из-за колледжа, который в Фергусоне едва не спровоцировал нервный срыв. Вот перед нами мистер Маркс, новый человек в своей прежней среде, топочет по брусчатым проулкам своей прежней территории, Вест-Виллидж, ходит в джазовые клубы и кино в «Кинотеатр Бликер-стрит», записывает замыслы киносценариев, сидя в «Кафе Реджио», за шестой чашкой эспрессо в день, вот он заводит дружбу с молодыми поэтами и художниками из Нижнего Ист-Сайда, и когда Ной начал знакомить Фергусона кое с кем из тех людей, мир последнего расширился так, что весь пейзаж его жизни неизбежно перекроился, поскольку те ранние знакомства стали первым шагом к открытию того, какая жизнь оказалась бы для него возможна в будущем, и снова, как обычно, за то, что указал ему нужный курс, следовало благодарить Ноя. Как ни противился бы Фергусон мастерским Принстона, он понимал, что от бесед с другими писателями и художниками ему может быть много пользы, и поскольку большинство городских птенцов, с кем он знакомился через Ноя, были на три, четыре и пять лет старше него, они уже печатали свои произведения в маленьких журналах и устраивали групповые выставки на обветшалых чердаках и в витринах лавок, а это означало, что они на много миль опередили его на этом рубеже, и следовательно, Фергусон внимательно слушал, что́ они говорят. Большинство, в итоге, его чему-то учили, даже те, кто лично ему не очень нравился, но самыми умными, по его мнению, оказывались те, кто ему больше всех нравился: поэт по имени Рон Пирсон, приехавший в Нью-Йорк из Талсы, Оклахома, четырьмя годами ранее, в июне он закончил Колумбию, и однажды вечером у Рона в тесной квартирке-купе на Ривингтон-стрит, пока Фергусон, Ной и двое-трое других сидели на полу с Роном и его женой Пег (он уже был женат!), беседа кружила от дада к анархизму, от двенадцатитоновой музыки до порнокомиксов про Ненси и Слагго, от традиционных форм в поэзии и живописи до роли случая в искусстве, как вдруг всплыло имя Джона Кейджа – имя это Фергусон лишь смутно признал, и когда Рон понял, что их новый друг из джерсейских трясин никогда не читал ни слова, написанного Кейджем, он тут же вскочил на ноги, подошел к книжному шкафу и вытащил экземпляр «Тишины» в твердом переплете. Ты должен это прочесть, Арчи, сказал он, иначе никогда не научишься ничему, кроме того, что другие люди хотят, чтоб ты думал.