Фергусон его поблагодарил и пообещал вернуть книгу как можно скорее, но Рон отмахнулся от него и сказал: Оставь себе. У меня еще два экземпляра есть, поэтому этот теперь твой.
Фергусон открыл книгу, пару мгновений листал ее, а затем наткнулся на фразу на странице 96: «Мир переполнен: все может случиться»[93].
Стояла пятница, 15 октября 1965 года, и Фергусон пробыл студентом в Принстоне один месяц, один из самых трудных и изматывающих месяцев на его памяти, но теперь он себя из этого вытаскивал, как сам ощущал, что-то начало в нем опять смещаться, и часы, проведенные с Ноем, Роном и остальными, помогли ему оттолкнуться от того, что было в нем слабым, сердитым и скованным, а теперь у него еще и книга была, «Тишина» Джона Кейджа в твердом переплете, и когда их маленькая вечеринка завершилась и компания разошлась, он сказал Ною, что устал и ему хочется пойти к деду в город, что было, вообще-то, не совсем правдой, он не устал ничуть, просто ему хотелось побыть одному.
Прежде уже дважды книга выворачивала его наизнанку и меняла то, каким он был, и разносила в клочья все его допущения о мире, и выталкивала его на новую почву, где все на свете казалось иным – и пребудет иным на всю оставшуюся жизнь, столько, сколько сам он будет дальше жить во времени и занимать место на свете. Книга Достоевского была про страсти и противоречия человеческой души, книга Торо – инструкция, как жить, а теперь Фергусон обнаружил книгу, которую Рон верно назвал книгой о том, как думать, и когда он уселся в дедовой квартире читать «2 страницы, 122 слова о музыке и танце», «Лекцию о ничто», «Лекцию о нечто», «45’ для чтеца» и «Неопределенность», у него возникло такое чувство, словно мозг ему продувает яростным, очистительным ветром и выметает оттуда мусор, в нем скопившийся, словно Фергусон стоит перед человеком, который не боится задавать первые вопросы, начинать все с самого начала и идти по тропе, какой никто до него раньше не ходил, и когда в половине четвертого утра Фергусон наконец отложил книгу, внутри он был так взбудоражен и разгорячен прочитанным, что понимал: о сне теперь не может быть и речи, не удастся ему закрыть глаза весь остаток ночи.
Мир переполнен: все может случиться.
У него были планы назавтра в полдень встретиться с Ноем и пройти по Пятой авеню в первой для них антивоенной демонстрации, первом крупномасштабном протесте Нью-Йорка против наращивания численности американских войск во Вьетнаме, в событии, что наверняка привлечет к себе десятки тысяч людей, если не сотню тысяч или две сотни тысяч, и ничто не могло бы остановить Фергусона и не дать ему в нем поучаствовать, пусть он даже с ног падал от недосыпа и влачился бы по Пятой авеню сомнамбулой, но до полудня оставалось еще много часов, и впервые после того, как вступил в Браун-Холл в прошлом месяце, он чувствовал себя готовым вновь начать писать, и ничто бы не остановило его и в этом намерении.
Первые двенадцать путешествий Муллигана приводили его в страны, жившие в состоянии непрекращавшейся войны, в страны с яростной религиозной суровостью, что наказывали своих граждан за то, что те думали нечистые мысли, в страны, чьи культуры были посвящены погоне за половым наслаждением, в страны, чьи народы мало о чем думали, кроме еды, в страны, где правили женщины, а мужчины служили низкооплачиваемыми лакеями, в страны, преданные созданию искусства и музыки, в страны, где правили расистские законы, похожие на нацистские, и в другие страны, где люди не умели различать оттенки цвета кожи, в страны, где торговцы и предприниматели надували публику из соображений гражданского долга, в страны, организованные вокруг нескончаемых спортивных соревнований, в страны, истерзанные землетрясениями, извержениями вулканов и непрерывной плохой погодой, в тропические страны, где люди не носили одежды, в морозные страны, где люди были одержимы мехом, в первобытные страны и технически развитые страны, в страны, похоже, принадлежавшие прошлому, и другие, что, казалось, принадлежат настоящему или далекому будущему. Прежде, чем начать этот проект, Фергусон грубо набросал карту двадцати четырех путешествий, но осознал, что лучше всего пускаться в новую главу вслепую, записывать все, что бурлит в голове, пока он катит от одной фразы к другой, а затем, когда первый черновик будет окончен, он вернется и начнет постепенно укрощать его: обычно он проходил через пять или шесть черновиков, прежде чем текст обретал свою положенную и определенную форму, таинственное сочетание легкости и тяжести, к какому он стремился, тот трагикомический тон, необходимый для того, чтобы добиваться подобной нелепости повествований, достоверной невероятности того, что он называл бессмыслицей в движении. Свою маленькую книжку он рассматривал как эксперимент, упражнение, которое позволит ему поиграть кое-какими новыми писательскими мышцами, и, когда допишет последнюю главу, он намеревался сжечь рукопись – или если не сжечь, то захоронить книжку в таком месте, где ее никто никогда не найдет.
Той ночью в свободной спальне дедовой квартиры, в комнате, которую его мать когда-то делила со своей сестрой Мильдред, заряженный ощущением свободы, какое подарила ему книга Кейджа, с дьявольским упорством, ликуя, наслаждаясь мыслью, что его месячное молчание подошло к концу, он написал первый и второй черновики того, что, без сомнения, стало его покамест самой чокнутой попыткой.
Друны счастливее всего, когда жалуются на состояние своих земель. Обитатели гор завидуют тем, кто живет в долинах, а жители долин мечтают переселиться в горы. Фермеры недовольны урожайностью своих полей, рыбаки ворчат насчет ежедневного улова, однако ни один рыбак или фермер никогда не выступал вперед и не брал на себя ответственность за неудачу. Они предпочитают винить во всем землю и море, а не признавать, что они попросту не очень хорошие фермеры и рыбаки, что старое знание постепенно утратилось и они теперь не умелее необученных новичков.
Впервые за все свои путешествия я наткнулся на людей, которых назвал бы лентяями.
Женщины утратили надежду на будущее, и им больше неинтересно вынашивать детей. Самые зажиточные целыми днями валяются голыми на гладких скальных плитах, дремлют на теплом солнышке. Мужчинам, которые, похоже, предпочитают бродить меж зазубренных скальных выступов и по территориям крайне отвесных склонов, не нравится безразличие женщин к ним, но они мало что делают, дабы это исправить, и у них нет ясного плана, как изменить ситуацию. То и дело они наскакивают на женщин с вялыми атаками и швыряют камни в простертые тела, но камни обычно не долетают до цели.
Уже некоторое время каждого новорожденного ребенка топят при появлении на свет.
Когда я прибыл во дворец, меня приветствовала Принцесса Костей и ее свита. Она увела меня к себе в сад, подальше от последней атаки, где подала мне чашу с яблоками и заговорила о страстях своего народа. Что за новый вызов готовятся бросить они хранителям добродетели? – спросила она. Хотя говорила принцесса о вещах серьезных, ее, казалось, это отнюдь не озадачивает и не тревожит попусту. Она часто смеялась – словно бы какой-то шутке, известной только ей, – и все время при нашей с ней беседе обмахивалась бамбуковым веером, который ей подарил еще в девичестве, сказала она, посол Китая. Наутро она снабдила меня провиантом в дорогу.
Там много деревень, все они окружают башню восемью концентрическими кругами. С берега постоянно видны айсберги.
Говорят, башня – старейшая постройка на острове, ее возвели в незапамятные времена. В ней больше никто не живет, но, по легенде, она некогда служила местом поклонения, и пророчества, изрекаемые там предсказателем Ботаной, правили друнами весь их золотой век.
Я сел на лошадь и решил направиться в глухомань суши. После трех дней и трех ночей я прибыл в деревню Флом, где, как мне сказали, воображение людей заразил новый культ – и грозил им уничтоженьем. Если верить моему источнику (писцу из дворца), среди жителей Флома распространяется зараза ненависти к себе – и уже достигла таких масштабов, что они обратились против собственных тел и стремятся уменьшить их или изуродовать так, чтобы те стали бесполезными: писец назвал это оргией расчленения.
Оргией назвать это нельзя. Оргия предполагает восторг и экстатическое наслаждение, но у жителей Флома никакого наслаждения нет. Они занимаются своим делом с напряженным спокойствием религиозных фанатиков.
Раз в день на главной площади деревни выполняется церемония под названием Претерпевание. Участники туго заворачиваются в марлю с головы до пят, оставляя лишь небольшое отверстие для ноздрей, чтобы не задохнуться, а затем четверке слуг этих фигур-мумий приказывается тянуть своих хозяев или хозяек за конечности, тянуть как можно энергичнее как можно дольше. Проверка состоит в том, чтобы выдержать пытку. В том случае, если в процессе конечность отрывается, от толпы исходит рев экзальтации. Претерпевание ныне переродилось в нечто под названием Превосхождение. Отъятые члены сохраняются в стеклянной витрине, стоящей в Ратуше, и им поклоняются как святыням. Самих же ампутантов наделяют королевскими привилегиями.
Новые законы, принятые муниципальным правительством, отражают принципы Превосхождения. Услуги обществу вознаграждаются безболезненными ампутациями, а вот осужденные преступники вынуждены подвергаться длительной операции, при которой к их плоти пришиваются дополнительные части тела. За первое преступление закона к области живота обычно приделывается рука. А вот для рецидивистов предусмотрены более унизительные наказания. Я однажды видел человека, к спине которого была приделана голова девочки. У другого из ладоней росли младенческие ножки. Есть даже такие, кто, похоже, носит на себе чужое тело целиком.
В своем каждодневном бытии население Флома старается развеять страхи, какие можно связать с их шатким существованием. К забывчивости они не склонны – их мука не утихает, даже если невооруженным глазом не видать никакого ее признака. Они, стало быть, предпочли выступить против нее и тем самым преодолеть те препятствия, какие не давали им познать самих себя. Они никак не оправдываются за то, что преобразовали собственный солипсизм в фетиш.