Не только свои тела они желают превозмочь, но и собственное ощущение отдельности один от другого. Один человек выразился при мне вот так: «Похоже, мы никак не можем отыскать себе общую почву. Каждый из нас носит на себе собственный мир, а он редко совпадает с миром кого бы то ни было другого. Сокращая размеры наших тел, мы надеемся уменьшить пространства, пролегающие меж нами. Довольно примечательно: доказано, что ампутанты более склонны принимать участие в жизнях других людей, нежели большинство фломианцев, у кого имеются все четыре конечности. Кое-кто даже сумел сочетаться браком. Быть может, если мы усохнем до почти ничего, мы наконец-то сможем найти друг друга. Жизнь, в конечном счете, очень трудна. Большинство из нас умирает тут просто потому, что мы забываем дышать».
С учетом времени, что он потратил на хождение по комнате между абзацами, вместе с минутами, потерянными на приготовление чашки растворимого кофе и извлечение из дорожного несессера свежей пачки «Камелов», сочинение предварительного черновика заняло у Фергусона чуть меньше двух часов. Закончив его писать, он отложил карандаш и тщательно перечитал сделанное, откинулся на спинку стула, немного помедлил, чтобы покурить, почесаться и подумать, а потом опять взял карандаш и принялся писать эту главу заново. Через шесть вариантов и девять дней из первоначального черновика у него осталось лишь четыре фразы.
В среду перед Благодарением Фергусон впервые больше чем за два месяца отправился домой – вместе с Джимом поехал в дом на Вудхолл-кресент, а Эми совершила похожее путешествие из Бостона, и вот они там снова, все пятеро вместе на долгих выходных, но, если не считать ежегодного пиршества с индюшкой днем в четверг, Фергусон в самом доме провел мало времени. Дан и его мать были уже так глубоко женаты, что начали походить друг на дружку, решил он, а вот Эми обрушилась на них в мерзком и сварливом настроении, и когда Фергусон попытался взбодрить ее за праздничным ужином, отбарабанив с десяток новейших теннисных матчей, какие они измыслили с Говардом (Артур Горлица против Вальтера Голубя, Джон Замок против Франсиса Скотта Ключа, Чарльз Барашек против Жоржа Цыпленка, Роберт Птица против Джона Клетки[94]), все остальные смеялись, и даже Джим, слыхавший бо́льшую их часть дважды, но Эми испустила продолжительный стон, а затем накинулась на него: он-де впустую тратит время на то, что она назвала банальным, дурацким, школярским юмором. Неужели ему неизвестно, что Америка ведет незаконную и безнравственную войну? Неужели он не знает, что по всей стране отстреливают и убивают черных людей? И что дает ему право, мистер Избалованный Принстонский Всезнайка, не обращать внимания на все эти несправедливости и разбазаривать свое образование на занятия тупыми общежитскими шуточками?
Фергусон сообразил, что роман Эми с героем Лета Свободы Майклом Моррисом развивается не очень хорошо или, быть может, не происходит совсем, но сдержался и не спросил у нее о ее любовной жизни, а просто ответил: Да, Эми, я с тобой согласен. Мир – выгребная яма с дерьмом, болью и ужасом, но если ты мне этим самым говоришь, что желаешь основать такую страну, где смеяться незаконно, то мне кажется, я лучше поживу в каком-нибудь другом месте.
Ты меня не слушаешь, сказала Эми. Разумеется, нам необходимо смеяться. Если б мы не смеялись, мы бы все, вероятно, сдохли за год. Дело просто в том, что твои теннисные матчи не смешны – и меня они не смешат.
Дан велел дочери успокоиться и не брать в голову. Джим сказал своей сестре, чтоб она приняла противовздорную пилюлю, какую Фергусон быстро дополнил противопилюльной пилюлей, а мать Фергусона спросила у Эми, не беспокоит ли ее что-нибудь, – на этот вопрос Эми ответила тем, что опустила взгляд на свою салфетку и принялась жевать нижнюю губу, и вот с того момента до самого окончания трапезы Фергусон не сказал уже никому почти ни слова. После тыквенного пирога все они ушли в кухню вместе мыть посуду, драить кастрюли и сковородки, а затем Дан и Джим отправились в гостиную смотреть по телевизору новости и результаты футбольных матчей на Благодарение, а Эми и мать Фергусона сели вместе за кухонным столом, как предполагал Фергусон, чтобы серьезно поговорить по душам о том, что же именно беспокоит Эми (несомненно – Майкл Моррис). Было самое начало седьмого. Фергусон поднялся позвонить по телефону в главной спальне – то был единственный аппарат в доме, который предоставил бы ему возможность разговаривать так, чтобы его никто не слышал. В прошлые выходные Эви ему сказала, что Благодарение будет отмечать с Капланами – парой, жившей с нею по соседству, они были ее лучшими друзьями во всем квартале, но на тот маловероятный случай, что вечеринка у них закончится раньше, он сперва позвонил ей домой. Никто не ответил. Это значило, что нужно звонить Капланам, что, в свою очередь, вынудит его долго беседовать с каким-нибудь членом семьи Капланов, которому случится снять трубку, либо с Джорджем, либо с Ненси, либо с кем-нибудь из их детей студенческого возраста, Бобом или Эллен, все они были друзьями Фергусона, со всеми он бывал только рад поговорить, но в тот конкретный вечер ему хотелось слышать лишь Эви.
Некоторые лучшие его воспоминания о взрослении были связаны с домом Капланов, где на сборищах по вечерам в пятницу и субботу за все свои годы в старших классах он бывал не раз – в той двухэтажной, проседающей деревянной конструкции, набитой тысячами лишних книг из букинистического магазина Джорджа, частенько вместе с Даной, также часто с Майком Лоубом и Эми, и на большинстве таких вечеров там присутствовала небольшая толпа человек из двенадцати или шестнадцати, необычайная смесь взрослых и подростков, еще более необычная смесь белых и черных подростков, но та часть Ист-Оранжа к тому времени была более-менее пополам черной и белой, а поскольку Капланы и Эви Монро были леваками против-бомбы-за-интеграцию, без денег и безо всякого намерения сбежать, а также потому, что все приходившие к ним были достаточно проворны умом, чтобы шутить про имя Джорджа и называть его Человеком, Которого Не Существует (отсылка к фальшивому имени, которое дали Кери Гранту в «В север через северо-запад» – ДЖОРДЖ КАПЛАН), Фергусон иногда думал, что дом этот – последний оплот здравомыслия во всей Америке вообще.
Трубку из всех снял Боб – для Фергусона это хорошо, поскольку Боб был самым немногословным из всех Капланов и его обычно занимало по четыре вещи одновременно, поэтому после краткой беседы о плюсах и минусах колледжа и проклятого ебаного бардака во Вьетнаме (по словам Боба) трубку передали Эви.
Что случилось, Арчи? – спросила она.
Ничего. Я просто хочу вас увидеть.
Где-то через десять минут подадут десерт. Запрыгивай в машину да приезжай.
Только вас. Наедине.
Что-то не так?
Да нет. Внезапная тяга к воздуху. На Эми опять напал очередной ее великий каприз, парни беседуют о футболе, а я жажду вас увидеть.
Это мило, жажду.
По-моему, этим словом я раньше никогда в жизни не пользовался.
У Ненси болит голова, а Джорджа, похоже, валит с ног грипп, поэтому сомневаюсь, что это мероприятие тут сильно затянется. Где-то через час я должна быть дома.
Вы не против?
Нет, конечно. Мне бы очень хотелось с тобой повидаться.
Хорошо. Тогда буду у вас через час.
Не было секретом, что они друг дружке нравились, что восемнадцатилетний Фергусон и тридцатиоднолетняя Эви Монро уже давно перешли границу формальностей между учителем и учеником, какие приняты в классе. Теперь они были друзья, добрые друзья, вероятно – лучшие друзья, но вместе с их дружбой с обеих сторон имелось еще и возраставшее физическое влечение, что оставалось секретом от всех, поначалу – даже от них самих, непрошеные похотливые мысли, которые ни он, ни она не готовы были претворять в жизнь из страха или робости, но затем растормаживающе подействовал один лишний скотч в четверг вечером, в середине августа, и от одного мгновения до следующего пригашенное было пламя их взаимной тяги друг к дружке вспыхнуло яростным приступом объятий на диване в нижней гостиной, любовной игрой, – которую в разгар милования прервал звонок в дверь, – событие примечательное не только из-за его пылкости, но и потому, что произошло оно посреди периода Эда, хоть и ближе к концу периода Эда, а теперь, когда Эда больше нет, и Даны Розенблюм больше нет, и Селия Федерман – всего лишь вымысел на дальнем горизонте, а ни Фергусон, ни Эви не трогали никого другого дольше, чем им обоим хотелось бы вспоминать, похоже, стало неизбежным, что тем зябким вечером Благодарения им захочется снова потрогать друг дружку. На сей раз алкоголь не требовался. Неожиданное употребление Фергусоном слова жажду втолкнуло обоих назад в воспоминание о вечере в августовский четверг, когда то, что они оба начали, осталось незаконченным, и потому вот, когда Фергусон приехал к Эвиной половине двухсемейного дома на Варрингтон-плейс, они поднялись в спальню, постепенно сняли с себя всю одежду и устроили долгую, счастливую ночь, наконец-то закончив то, что начали раньше.
Это было всерьез. Не разовый каприз, который можно забыть поутру, – начало чего-то, первый шаг из многих, что последуют за ним. Фергусону было безразлично, что она старше, ему было все равно, знает ли про них кто-нибудь, ему было плевать на то, что люди скажут. Как бы неприлично ни было тридцатиоднолетней женщине якшаться с восемнадцатилетним мальчишкой, закон по этому поводу не мог поделать ничего, поскольку Фергусон уже перевалил за возраст согласия, и они действовали легитимно и были совершенно неприкосновенны. Если общество считало то, чем они занимались, неправильным, общество пусть бы и дальше на них смотрело и помалкивало в тряпочку.
Дело было не только в сексе, хотя секс составлял бо́льшую часть – столько же для все еще нестарой Эви, сколько и для лишенного секса Фергусона, который расхаживал с постоянным стояком, свойственным всем молодым людям, и ему все было мало, они вдвоем оказались в ловушке необходимости обертываться друг в дружку и сплетаться руками и ногами в неистовых натисках плотского забвения, цветистый, несдержанный секс, что опустошал их дочиста, и они ловил