ыми.
Фергусон поехал в Рочестер в старой «импале» первого июля, но работа его в «Таймс-Юнион» начиналась только четвертого августа. Пять недель на акклиматизацию в новых условиях, найти квартиру и перевести деньги в местный банк, потусоваться с Бобби и Маргарет, дождаться новой классификации от призывной комиссии, посмотреть, как выполняется обещание Кеннеди, глядя на то, как пара американских астронавтов ходит по поверхности Луны, продолжить проект, начатый в Нью-Йорке, – перевод стихотворений Франсуа Вийона – и вычистить Нью-Йорк из организма. Самая просторная квартира из самых недорогих, что он сумел найти, располагалась в задрипанном районе под названием Саут-Ведж, скоплении жилых кварталов на восточной стороне города неподалеку от реки Дженеси. Любимая Гора Надежды Макмануса находилась всего лишь в нескольких шагах оттуда, как и Университет Рочестера, и обширная, поросшая травой местность, называемая Гайленд-парком, где каждую весну проводился ежегодный фестиваль сирени. В той части света цены были низки, и за восемьдесят семь долларов в месяц он завладел всем верхним этажом трехэтажного деревянного здания на Крофорд-стрит. Сам дом был – смотреть не на что, потолки в трещинах и шаткая лестница, забитые ливнестоки и облупленная желтая краска на фасаде, но Фергусону достались три меблированные комнаты и кухня, все ему одному, а свет, лившийся в окна днем, был гораздо лучше для его умственного здоровья, нежели тьма Западной 107-й улицы, и он был готов закрывать глаза на недостатки здания. Хозяева жили в квартире в цокольном этаже, и хотя слабость мистера и миссис Краули к водке часто вызывала дрязги по ночам, с Фергусоном они себя вели исключительно сердечно, что также относилось и к неженатому младшему брату миссис Краули Чарли Винсенту, ветерану Второй мировой, занимавшему среднюю квартиру и жившему на ежемесячные выплаты по инвалидности, приятному субъекту, который, казалось, не занимался почти ничем, а только курил, кашлял и смотрел телевизор, а также временами переживал скверную ночь, когда во сне кричал Стюарт! Стюарт! во весь голос, так громко и с такой паникой, что Фергусон слышал его сверху через перекрытия, но кто упрекнет Чарли за то, что он вновь время от времени переживает свое прошлое, когда не стоит на стреме, да и как не жалеть подростка, двадцать шесть лет назад отправленного воевать на Тихий океан, а домой в Рочестер он вернулся с головой, набитой кошмарами?
Как выяснилось, Бобби и Маргарет нужно было уезжать из города, не успели они толком ничего вместе и поделать. Фергусон один раз с ними поужинал, ему удалось посмотреть одну игру с участием Бобби за «Красные Крылья», но когда он первого июля прибыл в город, команда была на выезде, а через четыре дня после того, как Бобби десятого вернулся в Рочестер, принимающий «Иволг» сломал себе кисть в столкновении с «Нью-йоркским Янки» на домашней базе. После того, как Бобби выбил .327 в свои первые три недели Тройного А, его призвали в первый состав Балтимора, и если ему удастся выстоять против подач Американской лиги, маловероятно, что он когда-либо вновь поработает в командах малой лиги. Невозможно за него не радоваться, невозможно не праздновать его повышение – и все же, как бы трудно ни было Фергусону признаться в этом самому себе, невозможно не радоваться тому, что они уезжают.
Дело тут было вовсе не в Бобби. Тот был по-прежнему тем же самым Бобби, только постарше, поопытней, позадумчивей, но все еще тем великодушным мальчишкой, кто не способен думать ни о ком плохо, самым верным и любящим другом Фергусона, тем, кто любил его больше, чем когда-либо любил его кто угодно, включая Эми, особенно включая Эми, и каким же Бобби был живым вечером того их единственного ужина в Рочестере, в гостинице «Пляж полумесяца», каждые четырнадцать секунд обнимал Маргарет и говорил о прежних временах в Монклере, о славных деньках их второго года учебы, когда рука Фергусона еще была цела и они вместе играли в команде, самые молодые стартовые игроки в той команде-победителе конференции 16-и-2, в команде, что выиграла ту самую игру. Конечно, Бобби не мог не говорить об игре, потому что говорить о ней он никогда не уставал, и когда Фергусон попросил его еще раз рассказать эту историю для Маргарет, Бобби улыбнулся, поцеловал жену в щечку и пустился излагать события того майского дня шестилетней давности. Вот как все было, сказал он. В игре с Блумфильдом дошли до счета один-ноль в последнем иннинге. Один вылетел, двоих ввели, Арчи на третьей, а Калеб на второй, Калеб Вильямс, старший брат Ронды, и тут возникает Фортунато, и тренер Мартино сигналит удар с блокировкой битой, два раза пристукнул по козырьку кепки, а затем снимает кепку и чешет голову, такой был сигнал, единственный раз, когда он его подал, – не просто удар с блокировкой ради самоубийственного отжима, чтоб одну пробежку вызвать, а ради двойного самоубийственного отжима, чтобы вызвать две. Никто в истории никогда не додумывался о такой игре, а Сал Мартино ее изобрел, потому что он гений бейсбола. Провести такую игру трудно, поскольку тебе на второй нужен быстрый бегун, но Калеб бегал быстрее некуда, самым быстрым бегуном был в команде, и вот прилетает подача, и Фортунато закладывает хороший удар с блокировкой, медленно так ведет его помаленьку направо от горки. К тому времени, как подающий до него добегает, Арчи уже пересекает пластину сравнять счет. Прикинув, что делать больше нечего, подающий бросает на первую, и Фортунато вылетает на три или четыре шага. Но подающий не понимает вот чего – что Калеб уже побежал в то же самое время, что и Арчи, как раз пока он размахивался, и к тому времени, как первый базовый ловит мяч, Калеб уже на три четверти как на пути домой. Все в Блумфильде орут первому базовому Кидай мяч! Кидай мяч! – поэтому он кидает мяч на домашнюю, но бросок его запаздывает, жесткий бросок прямо в перчатку принимающего, но оно на пару секунд позже, чем нужно, и Калеб проскальзывает с триумфальной пробежкой. Туча пыли, и Калеб вскакивает на ноги, вскинув руки вверх. Победа из поражения, крупный выигрыш из корявенького пустячка – крохотного ударчика с блокировочкой. Никогда ничего подобного не видел. С тех пор я играл в сотнях игр, но та была лучшим и самым волнующим из всего, что я видал на бейсбольном поле, мой момент номер один из всех моментов. Две пробежки, мальчики и девочки, а мяч и тридцати шагов не пролетел.
Нет, загвоздка – не в Бобби, который к тому времени пребывал в полном расцвете своей неподражаемой Боббовости, беда была с Маргарет, той самой Маргарет, которая втюрилась в Фергусона, когда ей исполнилось семь лет, которая сочинила ему неподписанное любовное письмо, когда ей исполнилось двенадцать, которая строила ему глазки все старшие классы и активно радовалась возвращению Анн-Мари Дюмартен в Бельгию, которая была единственной девчонкой, кто соблазняла его в его четырех-с-половиной-месячной разлуке с Эми в последнем классе, которая была той единственной, в чей рот влез бы его язык, если б не одержимость ею Бобби, которая дразнила его Сирано, когда Фергусон попробовал вмешаться ради Бобби, в скучной, но умной и мучительно привлекательной Маргарет, кто по причинам, которых он был не в силах постичь, теперь стала женой его старейшего друга, поскольку Фергусона сравнительно сильно ошарашило то, насколько мало обращала она внимания на монолог Бобби о двойном самоубийственном отжиме, то, как она не отрывала от Фергусона взгляда через весь стол, а на своего мужа, пока тот говорил, и вовсе не смотрела, прямо-таки пожирала его взглядом, как будто говорила ему, да, я уже месяц замужем за этим добрым, безмозглым пентюхом, но до сих пор мечтаю о тебе, Арчи, и как же ты вообще мог отвергать меня все эти годы, когда на самом деле мы всегда были созданы друг для дружки, и теперь вот она я, бери меня, и к черту последствия, поскольку все это время я желала одного лишь тебя. Ну или это Фергусон понял по тому, как она на него смотрела в ресторане гостиницы «Пляж полумесяца», и правда заключалась в том, что она его возбуждала, его, одинокого, безбрачного, нелюбимого холостяка, чужаком ищущего любви в новом городе, как же могли не возбуждать взгляды, какими она его забрасывала, и кто знает, не капитулировал бы он перед нею тем летом, не удались они с Бобби в Балтимор, поскольку видеться друг с дружкой наедине возможностей у них было без счета, все ночи, когда Бобби играл бы на выезде в каких-нибудь далеких Луисвиллях, Колумбусах и Ричмондах, и сколько раз он принимал бы ее приглашения на ужин к ним в квартиру, сколько бутылок вина они б выпили вместе, уж наверняка сопротивление его ослабло бы на каком-то рубеже, да, вот что ее глаза сообщали ему, пока они сидели друг напротив дружки в гостиничном ресторане, сдайся, пожалуйста, сдайся, Арчи, а поскольку Фергусон понимал, что он может оказаться недостаточно крепок, чтоб не полезть к ней, если она останется, то он и был более чем счастлив от того, что она уехала.
За последний год концентрические круги сплавились в единый черный диск, долгоиграющую пластинку с одной-единственной блюзовой песней, занимающей всю Сторону А. Теперь же пластинку перевернули, и песней на второй стороне оказалась траурная, под названием «Господи, имя Тебе Смерть». Мелодия засела в голове у Фергусона всего через несколько дней после того, как начал работать в «Таймс-Юнион», и первый такт приплыл из Калифорнии девятого августа со словами Чарльз Мэнсон и убийства Тейт-Лабьянки, а совсем немного погодя он перешел в другую тональность – в самоубийство в ночь Всех святых молодого Маршалла Блума, одного из основателей «Службы Новостей Освобождение», куда Фергусон серьезно подумывал устроиться сразу после колледжа, – что плавно перетекло к середине осени в куплет о лейтенанте Вильяме Келли и бойне в Милай в Южном Вьетнаме, а затем, когда последний год 1960-х вступил в последний месяц, чикагская полиция выпустила долгое стаккато рефрена, расстреляв и убив «черную пантеру» Фреда Гамптона, пока тот спал у себя в постели, и еще через два дня после этого, когда «Роллинг Стоунс» взошли на сцену в Альтамонте, чтоб допеть песню до конца, «Ангелы ада» навалились на молодого черного, который размахивал в толпе пистолетом, и закололи его до смерти.