Потом баскетбольный сезон завершился, и все вернулось к бесподружечной пустоте – и без Эми, и без кого бы то ни было еще. Единственной девушкой, с кем он более-менее регулярно встречался, была прошлогодняя «Мисс Апрель» из номера «Плейбоя», который Джим ему отдал перед отъездом в колледж, но Ванда Паверс из Спокейна, Вашингтон, ухмыляющаяся двадцатидвухлетка с грудями-канталупами, неподвластными силе тяготения, и телом, которое, казалось, отлито по резиновой модели настоящей Ванды Паверс, начала постепенно утрачивать свою власть над воображением Фергусона.
Дерганый и павший духом, еще более напряженный от того, что его положение в мире застряло и не менялось, отягощенный потускневшими надеждами и лихорадочными грезами, эти надежды подменившими, бесполезными и беспрестанными мысленными путешествиями в царства сладострастного счастья, где желанное сбывается, Фергусон решил предпринять последнюю попытку залатать свои отношения с Эми и начать их роман сызнова, но когда через пять дней после окончания сезона позвонил ей, чтобы пригласить на вечеринку команды, которую устроят в субботу вечером дома у Алекса Нордстрома, она ответила, что занята. Ну, спросил он, а как насчет следующего дня? Нет, ответила она, в воскресенье она тоже занята, и тут он понял, что она и дальше будет занята, столько, сколько это будет длиться, а это – это взаимная любовь, какая у них образовалась с личностью, которую она отказывалась называть, и на этом всё, сказал себе Фергусон, у Эми завелся дружок, Эми пропала, и зеленые поля надежды обратились в слякоть.
Вслед за этим приведшим в уныние телефонным звонком произошло некоторое количество и других неприятных инцидентов. Раз: Впервые в своей жизни он напился, тем вечером с командой, когда они с Брайаном Мишевским взломали бар Нордстромов и стащили оттуда нераспечатанную бутылку «Катти Сарк», которую спрятали во внутреннем кармане зимней куртки Фергусона, а потом унесли домой к Брайану, когда празднование у Нордстромов закончилось. К счастью, родители Брайана уехали из города на выходные (что и объясняло, почему они выбрали его квартиру для водопоя), и, к счастью, Брайан не забыл напомнить Фергусону, чтоб тот позвонил родителям и отпросился у них на ночь, перед тем как они вскрыли бутылку и опорожнили ее содержимое на две трети, и две трети этих двух третей обожгли глотку Фергусону и провалилось ему в желудок, где, к несчастью, задержались ненадолго, поскольку Фергусон раньше в тот вечер выпил всего одну банку пива и два бокала вина, и у него не имелось опыта взаимодействия с опьяняющими силами восьмидесятишестиградусного дистиллированного скотча, и незадолго до того, как он отключился на диване в гостиной, все это пойло он выблевал на восточный ковер семьи Мишевских. Два: Всего через десять дней после того кутежа со слезливым, полусамоубийственным пьянством он схватился с Биллом Натансоном, прежде известным как Билли, с той крупной жабой, что мучила Фергусона с его первого года в Риверсайдской академии, наконец-то накинулся со шквалом ударов в жирное пузо Натансона и его прыщавую харю, когда в столовой этот кретин обозвал его глупым хером, и хотя Фергусона наказали оставлением после уроков на три дня, вместе с резким предупреждением от Гила и матери исправиться, у него не было сожалений о том, что он вышел из себя, и, на его взгляд, удовлетворение от того, что он поколотил Натансона, стоило той цены, какую ему пришлось за это заплатить. Три:
Во вторник, в конце марта, меньше чем через месяц после его пятнадцатого дня рождения, он сбежал из школы сразу после обеда, прошел пешком от Вест-Энд-авеню до Бродвея и заглянул в кино. Это будет одноразовое исключение, сказал себе он, но правила в тот день следовало нарушить, потому что фильм, который ему хотелось посмотреть, на следующий день уже не покажут, да и ни в какой другой день в обозримом будущем тоже, а кузен Джим, уже посмотревший «Детей райка» в «Театре Браттль» в Кембридже, говорил Фергусону, что он обязательно должен это увидеть, когда фильм в следующий раз станут показывать в Нью-Йорке, иначе он утратит право называться человеком. Сеанс был назначен на час дня, и Фергусон преодолел десять кварталов до Западной Девяносто пятой улицы и «Театра Талия» во весь опор, твердя себе, что, будь он чуть постарше, к прогулу бы прибегнуть не пришлось, поскольку фильм показывали еще и в восемь, но Гил и мать нипочем бы не разрешили ему идти в кино вечером среди учебной недели, особенно на фильм, длящийся больше трех часов. Придется еще изобрести для них какую-нибудь отговорку, предполагал он, но пока что на ум ничего не взбредало, а лучшая и самая простая: дескать, ему после обеда стало худо, и он отпросился домой прилечь, – в данном случае не возымела бы действия, поскольку Гил и мать наверняка были сейчас в квартире: Гил у себя в кабинете работал над книгой о Бетховене, а мать в лаборатории проявляла снимки, и если даже матери случайно дома не окажется, вероятность того, что дома Гил, равнялась девяноста девяти процентам. То, что у него нет оправдания, – незадача, но, как и с большинством незадач, какие Фергусон сам себе создавал, он скорее склонен был сперва прыгать, а о последствиях тревожиться уже потом, поскольку был он молодым человеком, который хотел того, чего хотел, именно тогда, когда он этого хотел, и горе тому, кто встанет у него на пути. С другой стороны, рассуждал Фергусон, пока полушел, полу-рысил по людному тротуару в морозном мартовском воздухе, прогуливая послеобеденные вторничные уроки, он немного пропускает: физкультура и самоподготовка, а поскольку мистер Макналти и миссис Волерс редко удосуживались отмечать присутствующих, возможно, прогул и сойдет ему с рук. А если и нет и если ему не удастся придумать липовое объяснение к тому времени, как он снова увидит Гила и мать, просто скажет им правду. Он ходил в кино, а на этом свете мало что сравнится с походом в кино.
«Талия» была маленьким театром странной формы, приблизительно на две сотни кресел, с толстыми, загораживающими обзор колоннами и покатым полом, который прилипал к подметкам из-за бесчисленных газировок, пролитых на него за много лет. Тесный и захудалый, почти нелепый по количеству неудобств, с древними пружинами в сиденьях кресел, которые впивались в задницу, с запахом горелой воздушной кукурузы, щекотавшим ноздри, он к тому же был лучшим местом в Верхнем Вест-Сайде, где можно посмотреть старое кино, которое «Талия» показывала в количестве двух в день, каждый день – разный спаренный сеанс: два французских фильма сегодня, два русских фильма завтра, два японских послезавтра, и это объясняло, почему в тот день в программе «Талии» были «Дети райка», которых не показывали больше нигде в городе, а то и больше нигде во всей стране. Фергусон к тому времени уже бывал в этом кинотеатре пару десятков раз, с Гилом и матерью, с Эми, с Джимом, с Джимом и Эми вместе, со школьными приятелями, но теперь, показывая свое удостоверение учащегося и платя сорок центов за билет с ученической скидкой, он сообразил, что никогда раньше не бывал тут один, а потом, найдя свое место посреди пятого ряда, осознал и кое-что еще: он вообще никогда раньше не ходил в кино один, не только в «Талию», но и куда бы то ни было еще, ни разу в жизни не сидел он один в кинозале, ибо кино всегда было не только самими фильмами, но и товариществом, и хотя он часто смотрел свои фильмы Лорела и Гарди в одиночестве, когда был маленьким, это случалось потому, что он сидел в комнате один, когда их смотрел, а теперь в зале с ними находились и другие люди, по меньшей мере человек двадцать пять или тридцать, а он все равно был один. Фергусон не мог решить, хорошо ему от этого или плохо – или же просто по-новому.
Потом начался фильм, и уже перестало иметь значение, один он или нет. Джим на этот счет был прав, сказал себе Фергусон, и все три часа десять минут, какие перед ним на экране шли «Дети райка», он не переставал думать о том, насколько стоило рискнуть наказанием для того, чтобы посмотреть этот фильм, который как раз относился к числу тех, какие понравятся пятнадцатилеткам с Фергусоновым темпераментом, цветистая, напряженная романтическая любовная сага, прошитая выплесками юмора, насилия и коварной порочности, ансамблевая постановка, в которой каждый персонаж важен для сюжета, прекрасная, загадочная Гаранс (Арлетти) и четверо мужчин, которые ее любят: мима играет Жан-Луи Барро – это эмоциональный, бездеятельный мечтатель, которому суждено хромать по жизни, полной томленья и сожалений, бурливого, напыщенного, до крайности забавного актера – Пьер Брассёр, хладносердого, сверхгорделивого графа – Луи Салу, а лживое чудовище – Марсель Эрран, он в роли Ласенэра, поэта-убийцы, который закалывает графа до смерти, а когда фильм заканчивается на том, что Гаранс исчезает в густой парижской толпе, а сокрушенный сердцем мим за нею гонится, Фергусон отчетливо припомнил слова Джима (Лучше этого фильма французы еще ничего не сняли, Арчи. Это «Унесенные ветром» Франции – только в десять раз лучше), и хотя Фергусон на том рубеже своей жизни посмотрел всего ничего французских фильмов, он был согласен с тем, что «Les Enfants du Paradis» – гораздо лучше «Унесенных ветром», лучше настолько, что их бесполезно и ставить рядом.
Зажегся свет, и когда Фергусон встал и потянулся – заметил кого-то в трех креслах левее, высокого мальчишку с темными волосами, должно быть – на пару лет старше, по всей вероятности – такой же сачок-синефил, и когда он глянул своего собрата-отступника, тот ему улыбнулся.
Ну и кино, сказал незнакомец.
Ну и кино, согласился Фергусон. Мне очень понравилось.
Мальчик представился: Энди Коган, – и пока они с Фергусоном вместе выходили из кинотеатра, он сказал, что посмотрел «Детей райка» уже в третий раз, и спросил, известно ли Фергусону, что преступник Ласенэр, мим Дюбюро и актер Лемэтр – все реальные люди из Франции 1820-х годов? Нет, признался Фергусон, этого он не знал. Как не знал он и того, что кино это снимали в Париже во время немецкой оккупации, и что Арлетти огребла себе на шею множество неприятностей в конце войны, потому что закрутила роман с немецким офицером, и что писатель Жак Превер и режиссер Марсель Карне в тридцатых и сороковых годах вместе работали над несколькими фильмами и были изобретателями того, что критики называли