Нужно было сказать, ответил Фергусон – так тихо, что мать его едва расслышала. Кому какое дело до названия?
Он так тобой гордится, Арчи, сказала мать. Он просто не знает, что сказать или как сказать это. Он ведь так и не научился разговаривать.
А не знал Фергусон в то время вот чего – оно продолжало оставаться для него неизвестным, пока мать сама не заговорила об этом семь лет спустя: у нее с Даном Шнейдерманом последние полтора года протекал тайный роман. Два-три вечера бриджа каждую неделю на самом деле были всего одним вечером, а вечера Дана с покером и вечера с боулингом больше не тратились на карты или кегли, и брак родителей Фергусона был уже не просто льдистым фарсом без всякой страсти, каким выглядел, он распался совсем, мертвее последнего мертвяка в окружном морге, и если они продолжали жить вместе в бессмысленном союзе, то лишь из-за того, что развод в той части света считался делом таким скандальным, что им нужно было оберечь своего мальчика от стигмы происхождения из разбитой семьи, что во многих смыслах хуже, чем быть сыном растратчика или разъездного продавца пылесосов. Развод существовал для кинозвезд и богатеев, живших в городских особняках Нью-Йорка, а лето проводивших на юге Франции, в предместьях же Нью-Джерси пятидесятых и начала шестидесятых годов несчастливым парам следовало выдерживать до конца, чем родители Фергусона и намеревались заниматься, покуда их чадо не закончит старшие классы и не уедет из Мапльвуда насовсем, и вот тогда-то они всё бросят и разойдутся по своим отдельным дорожкам, предпочтительно – разъедутся по двум разным городкам, каждый как можно дальше от Мапльвуда. Меж тем отец его начал проводить ночи в гостевой спальне, предположительно – из-за того, что храпеть стал так громко, что матери Фергусона было трудно засыпать, и не раз Фергусон подозревал, что его родители, возможно, говорят ему неправду.
Отец Фергусона был единственным, кто знал о романе Розы с Даном Шнейдерманом, а мать Фергусона была единственной, кто знал о том, что Станли не так давно сошелся со вдовой из Ливингстона по имени Этель Блюменталь. Взрослые куролесили так же опрометчиво и безнаказанно, как и пятнадцатилетки, только занимались этим до того скрытно и осмотрительно, что никто в Мапльвуде или где бы то ни было еще ни малейшего понятия не имел, что это они такое делают. Ни Лиз Шнейдерман, ни Джим или Эми, ни прародители Фергусона, ни тетя Мильдред или дядя Дон, ни сам Фергусон – хотя материны слова в тот вечер после ужина, Мне Дон сказал, приоткрыли дверку на дюйм-другой, но все равно не хватило, чтобы он успел что-нибудь разглядеть в комнате за ней, поскольку там по-прежнему еще царил полумрак, а Фергусон не знал, где именно искать выключатель.
Родители его не были озлоблены, они не презирали друг дружку и не желали друг дружке зла. Они просто больше не хотели быть женаты и покамест пытались выжать из своего положения все лучшее тем, что поддерживали приличия. Восемнадцать лет размололись в наперсток праха, пылевидный осадок не тяжелее пепла от единственной затушенной сигареты, и все же кое-что одно оставалось: нерушимая солидарность касательно благополучия их сына, и вот по этой самой причине Роза делала, что могла, чтобы залатать прореху, образовавшуюся между Станли и Арчи, ибо хоть Станли и был менее чем подобающим отцом, негодяем, каким его выставлял Арчи, он не был, и долго еще после того, как их маленькую семью развеяло, Станли оставался для Арчи отцом, и Фергусону без толку было и дальше идти по жизни, заточив против него зуб. К счастью, возникли эти бракованные брошюры. Столь жалкая попытка подольститься к сыну, конечно, о ком он почти ничего не понимал, и насколько бездеятелен оказался Станли, когда брошюры эти вышли испорченными (чего б не вернуться в типографию и не заказать их все по новой?), но они хотя бы стали чем-то, по меньшей мере они что-то доказывали, и Арчи приходилось их учитывать всякий раз, когда он задумывался об отце в грядущие месяцы и годы.
Судя по всему, Даниэль Шнейдерман влюбился в Розу еще в 1941 году, в те дни, когда она начала работать в ателье его отца на Западной Двадцать седьмой улице, но Роза тогда была помолвлена с Давидом Раскином, а когда Раскина в следующем августе убили в Форт-Беннинге, Шнейдерман уже оказался помолвлен с Элизабет Майклс и сам собирался в армию. Как он признался Розе много лет спустя, он бы разорвал ту помолвку, если б думал, будто у него с нею есть хоть малейшая надежда, да только Роза тогда носила траур, она отгородилась от мира в темном чулане омертвелости и отчаяния, сомневалась, хочется ли ей жить дальше или лучше просто умереть, и у нее и в мыслях не имелось вновь вернуться в оборот, поскольку ей не интересно было ни видеться с другими мужчинами, ни влюбляться в кого-то, а меньше всего – в человека, который намеревался жениться на ком-то другом, и потому вот ничего и не произошло, иными словами – Дан женился на Лиз, Роза вышла за Станли и так и не узнала, что Дан втайне желал, чтобы она вышла за него.
Фергусону рассказали об этом романе, но не сообщили никаких подробностей о нем – с чего все началось, где они встречались по вечерам, которые проводили вместе, что планировали или не планировали на будущее, – лишь то, что начался он через два дня после инаугурации Кеннеди и что мать погрузилась в него с чистой совестью, поскольку брак с его отцом уже к тому времени завершился, ко взаимному решению пришли полугодом раньше, и оно освободило обоих от обетов, данных друг дружке в 1944 году, нечего тут больше было обсуждать, кроме формальностей развода, что настал бы рано или поздно, да еще что сказать Арчи о переезде Станли на другую кровать. Дан же, однако, загнан был в более хитрый угол: у них с Лиз не случилось такого разговора с выкидыванием белого флага, и они по-прежнему были женаты, они навсегда останутся женаты, опасался он, поскольку ему недоставало мужества уйти от нее после двух десятков лет неровной, спорной, но не такой уж и убогой семейной жизни, и, в отличие от матери Фергусона, отец Джима и Эми мучился совестью из-за своих супружеских неверностей. Затем – снова муки совести, теперь вина за них обоих, разъедающая, сжирающая кишки вина из-за рака Лиз, ибо сколько же раз каждый из них думал о более счастливой жизни, какая могла бы начаться для них вместе, если б только Дан больше не был женат на Лиз, и вот теперь боги намеревались вычеркнуть Лиз из сюжета, и то хорошее, о чем оба они грезили, но ни разу не осмеливались выразить вслух, обратилось в нечто чрезмерно скверное, хуже такого никто и представить себе не мог, ибо как же не чувствовать, что это их мысли сталкивают бессчастную, умирающую женщину в могилу?
Вот и все, что знал тогда пятнадцатилетний Фергусон, – что миссис Шнейдерман умрет, – и когда в воскресенье поздно вечером Эми позвонила ему, три дня спустя после того, как мать предупредила его о бедствии, что вот-вот обрушится на детей Шнейдерманов, он был готов к слезам Эми и способен издавать более-менее связные фразы в ответ на кошмарные нелепости, что она излагала ему по телефону, субботние и воскресные посещения больницы, где ее мать лежала в морфиевой кляксе панического распада связей, боли, а потом меньшей боли, а потом большей боли и медленного, бессознательного ухода в сон, лицо у нее теперь такое изможденное и серое, как будто она уже сама не своя, лежала совсем одна на кровати, а ее гниющие, выжженные внутренности неуклонно продолжали ее убивать, и почему только отец врал ей об этом, стонала она, почему скрывал от нее и Джима, рассказывал эти тупости о поездке в Чикаго, чтобы побыть с бабушкой Лил, как это ужасно с его стороны – так поступить, и какой ужас, что она собиралась купить себе черную помаду, чтобы шокировать мать в тот самый миг, когда ту отвозили в больницу, ей сейчас от этого было так скверно, так плохо от многого, и Фергусон делал все, что в его силах, чтобы ее успокоить, говорил, что ее отец поступил правильно, дождавшись приезда Джима домой из колледжа, чтобы сообщить им это известие вместе, и не забывай, что он, Фергусон, всегда будет с нею рядом, и когда б ей ни понадобилось плечо, на какое можно опереться, ему бы хотелось, чтобы она в первую очередь думала о его плече.
Миссис Шнейдерман продержалась еще четыре недели, а в конце июня, как раз, когда заканчивался учебный год, Фергусон посетил вторые в своей жизни похороны за последние одиннадцать месяцев, мероприятие скромнее и тише, нежели пышное погребение Арти Федермана, на сей раз никаких безудержных всплесков воя и рыданий, а скорее тишь и потрясение, подавленное прощание с женщиной, скончавшейся утром своего сорок второго дня рождения, и пока Фергусон слушал, как ребе Принц тянул обычные молитвы и произносил привычные слова, – озирался и видел, что слезы стояли на глазах лишь у очень немногих людей, из не близких родственников Шнейдерманов, среди них – у его матери: та проплакала всю службу, но даже Джим не плакал – просто сидел, держа Эми за руку и уставившись в пол, а после, в промежутке между службой и поездкой на кладбище, его тронуло увидеть, как его рыдающая мать заключила в объятия рыдающего Дана Шнейдермана и держалась за него долгим, крепким объятьем, мало понимая все значение этого объятья или почему они держались друг за дружку так долго, а потом уже и сам обнял рыдающую Эми с распухшими глазами, которая за последний месяц плакала у него на плече бессчетное число раз, и поскольку он ее так жалел, и поскольку так приятно было держать ее тело в объятиях, Фергусон решил, что он обязан, ему следует и он со всей должной скоростью возьмет и влюбится в нее. Положение у нее сейчас было таким шатким, что от него требовалось нечто побольше простой дружбы, что-то большее, нежели прежние номера Арчи-и-Эми, которые они за годы отточили до совершенства, но Фергусону так и не выпал случай рассказать ей о своей внезапной перемене в отношении, ибо Эми после этого он не видел два месяца. После материных похорон отец разрешил ей пропустить последние четыре дня семестра и пятый день – тот, когда их класс выпустился из средней школы Мапльвуда, Шнейдерманы втроем отправились на все лето путешествовать по Англии, Франции и Италии, что мать Фергусона сочла блистательной задумкой, лучшим из возможных лекарств для семьи, перенесшей такие страдания, как выпало им.