— Что значит «за вынужденное бездействие»? — поинтересовался Навсенаплюй.
— Деньги за время забастовки, потраченное впустую.
— Черт возьми! Вот это наглость! Мастер должен заплатить вам за время, что вы потеряли, пытаясь его разорить! Кстати, а о нем вы подумали? Кто ему оплатит вынужденное бездействие?
Зачинщики забастовки презрительно хмыкнули, а Бинкс сказал, что это к делу не относится.
И мы, сами понимаете, оказались в тупике. Работы было хоть отбавляй, но уроки наборщика висели на крючках в типографии, а печатники туда — ни ногой; и близко, говорят, не подойдем, пока нам не оплатят простой и пока священник не проведет в типографии духовной дезинфекции. И мастер стоял на своем: вымогательству, говорит, потворствовать не намерен.
Вот и вышло, что сражение закончилось вничью. Мастер изрядно потеснил печатников, но и они кое-что за собой удержали. Это был гадкий, унизительный, но — ничего не поделаешь — факт, и печатники злорадствовали вовсю.
В это время у Катценъямера блеснула мысль; возможно, она и другим приходила в голову, но он первый ее изрек.
— Слишком многое здесь принимается на веру, — сказал он с усмешкой, — между тем у нас нет заслуживающих уважения свидетельских показаний, не говоря уж о доказательствах. Откуда нам знать, что контракт выполнен и мастер спасен?
Вот это был удар так удар! Всем было ясно, что Катценъямер попал в цель, можно даже без преувеличения добавить — в самую точку! Дело в том, что предубеждение против Сорок четвертого было очень сильное. Навсенаплюя выбили из седла — сразу было видно. Он не знал, что сказать в ответ, — и это было видно. Лица у всех выражали разные чувства: у бунтовщиков — ликование, у их противников — растерянность. У всех, за исключением двух — Катрины и Сорок четвертого. У Сорок четвертого сделалось бесстрастное деревянное лицо, а у Катрины глаза готовы были выпрыгнуть из орбит.
— Я понимаю, на что ты намекаешь, Катценъямер, скверная пивная бочка, хочешь сказать, что мой мальчик — лжец. Почему ж ты не пошел в типографию, чтоб удостовериться? Отвечай — почему сам не пошел?
— Нужды нет, если хочешь знать. Мне это ни к чему. Мне безразлично, выполнен контракт или нет.
— Тогда держи язык за зубами и не суйся в чужое дело! Ты не осмелишься туда пойти, вот что! Да как тебе не совестно, здоровенный подлый трус, обзывать бедного одинокого мальчишку лжецом, если у самого духу не хватает пойти и доказать, что он лжет!
— Слушай, женщина, если ты…
— Не смей называть меня женщиной, подонок! — Катрина грозно надвинулась на Катценъямера. — Попробуй еще раз так ко мне обратиться — на куски разорву!
— Беру свои слова обратно, — промямлил задира, и многие вокруг засмеялись.
Катрина обвела всех вызывающим взглядом — ну, кто отважится?
Решимости у забастовщиков заметно поубавилось. Ответа не последовало. Катрина вперила глаза в Навсенаплюя. Он медленно покачал головой:
— Не отрицаю — храбрости мне недостает.
Катрина гордо распрямила плечи, вскинула голову.
— Царица небесная не оставит меня своей милостью, — сказала она. — Посмотрю сама. Идем, Сорок четвертый!
Они отсутствовали довольно долго. Когда же наконец вернулись, Катрина сказала:
— Мальчик мне все показал и объяснил. Как он говорил раньше, так и есть. — Катрина снова испытующе заглянула каждому в лицо и, остановившись на Катценъямере, поставила точку. — Ну а теперь у какого подлеца хватит мужества сомневаться?
Таких не нашлось. Кое-кто из наших сторонников засмеялся; Навсенаплюй расхохотался, грохнул кулаком по столу, как председатель суда, объявляющий приговор:
— Дело решено!
Глава XIII
Назавтра день выдался хмурый. Печатники на работу не вышли и слонялись по замку, раздраженные и угрюмые. Они и между собой почти не разговаривали, только перешептывались, сойдясь парами. А общий разговор вообще не клеился. За столом, как правило, молчали. Вечером не было обычного веселого сборища. Как только часы пробили десять, все разбрелись по комнатам, и замок показался мне мрачным и пустым.
На следующий день все повторилось сначала. Где бы ни появился Сорок четвертый, его всюду встречали злобными угрожающими взглядами; я боялся за него и хотел выказать ему сочувствие, но робел. Я пытался внушить себе, что избегаю Сорок четвертого для его собственного блага, но совесть моя воспротивилась. Он же, как обычно, и не подозревал о том, что на него глядят исподлобья, с ненавистью. Сорок четвертый порой бывал так же невообразимо глуп, как и умен в других случаях. Маргет сочувствовала ему и всегда находила для него доброе слово, Навсенаплюй проявлял к нему добросердечие и отзывчивость; стоило ему перехватить чей-нибудь свирепый взгляд, направленный на Сорок четвертого, он тут же бранил злоумышленника и подзадоривал его проделать еще раз то же самое, но никто не соглашался. И, разумеется, Катрина всегда оставалась верным другом Сорок четвертого. В общем, только эти трое и выражали свои дружеские чувства к нему, по крайней мере, публично.
Так продолжалось до тех пор, пока заказчики не пожаловали за своим товаром. Они привезли с собой фургон, и он стоял на большом внутреннем дворе замка. У хозяина голова пошла кругом. Кто уложит книги в ящики? Печатники? Конечно, нет. Они отказались работать и заявили, что не позволят работать и другим. Навсенаплюй умолял Катценъямера помочь, но тот грубо его оборвал:
— Не трать слов попусту. Контракт все равно не выполнен.
— Выполнен! — взорвался Навсенаплюй. — Я сам упакую книги, и мы с Катриной погрузим их в фургон. Пусть я приму смерть от призраков или сам умру от страха — это лучше, чем видеть ваше торжество. К тому же Дева Мария, покровительница Катрины, защитит нас обоих. А может, и вы одумаетесь. Я не теряю надежды.
Печатники украдкой посмеялись. Они поняли, что Навсенаплюй погорячился. Он не учел размера и веса ящиков. Навсенаплюй тотчас разыскал мастера и поговорил с ним наедине.
— Все улажено, сэр. Если вы…
— Прекрасно! И, признаюсь, неожиданно. Что же печатники…
— Нет, не согласились, но это не имеет значения, все улажено. Занимайте гостей часа три — угощайте, поите вином, развлекайте, а я за это время погружу товар в фургон.
— Спасибо, большое спасибо, они просидят в замке всю ночь.
Навсенаплюй пришел в кухню и рассказал обо всем Катрине и Сорок четвертому, а я как раз оказался там и слышал его рассказ. Катрина согласилась проводить его в типографию и оставить там под защитой святой девы, пока он упакует Библии, а через два с половиной часа, когда обед подойдет к концу и гостей обнесут вином и орехами, она вернется и поможет погрузить ящики в фургон. Потом они ушли, а я остался: ни один забастовщик не отважился бы сунуть нос в кухню, и я мог побыть с Сорок четвертым наедине, не подвергаясь опасности. Потом вернулась Катрина.
— Этот Навсенаплюй — настоящее сокровище, — заявила она. — Вот уж мужчина так мужчина, не чета восковой кукле, вроде Катценъямера. Уж не хотелось мне его огорчать, но не снести нам ящиков. Их пять, и каждый впору тащить на носилках, а носилки с таким грузом дай бог четверым поднять. К тому же…
— Вас двое, и я за двоих управлюсь, — прервал ее Сорок четвертый. — Вы оба возьметесь за одну сторону, а я — за другую. Силы мне не занимать.
— Мальчик мой, не мозоль глаза людям, вот что я тебе скажу. Только и думаешь, как бы их еще подразнить, олух ты эдакий! Мало тебе, что все они против тебя злобу таят?
— Но ведь вам двоим не снести ящиков, а если ты позволишь мне помочь…
— Шагу отсюда не сделаешь! — Катрина стояла, исполненная решимости, уперев руки в бока.
В глазах Сорок четвертого отразилась печаль, разочарование, и Катрина растрогалась. Она упала перед ним на колени, обхватила ладонями его лицо.
— Поцелуй свою старую мать и прости, — прошептала она.
Сорок четвертый так и сделал, и в ее глазах, всего минуту тому назад метавших громы и молнии, заблестели слезы.
— Кроме тебя у меня нет никого в целом мире, я готова целовать землю, по которой ты ходишь, разве я могу спокойно смотреть, как ты без всякой нужды губишь себя? Боже тебя упаси выходить отсюда. — Катрина вскочила и принесла пирог. — Вот, отведайте с Августом моего пирога и будьте хорошими мальчиками. Такой — с пылу, с жару — только в кухне и съешь, а иной пирог в темноте за деревяшку примешь, все зубы об него обломаешь.
Мы с жадностью набросились на пирог, и беседа на какое-то время замерла. Потом Сорок четвертый сказал с легким укором:
— Мама, ведь мастер дал слово, ты сама знаешь.
Катрина была потрясена. Она бросила работу и задумалась. Опустилась, поджав ноги под скамейку, привалилась спиной к кухонному столу и, сложив руки на груди, уткнулась в них подбородком, несколько раз прошептала:
— Да, верно, он дал слово.
Наконец Катрина поднялась, потянулась к кухонному ножу и принялась с ожесточением точить его о кирпич. Легонько потрогала острие большим пальцем.
— Я все поняла, — сказала она, — нужны два помощника. Навсенаплюй уговорит одного, а я возьму на себя другого.
— Вот теперь я доволен! — с жаром молвил Сорок четвертый, и Катрина расцвела от счастья.
Мы остались одни в уютной теплой кухне, болтали, играли в шашки и ждали, когда придет Катрина и позовет нас к столу обедать: она была для нас самым дружелюбным и приятным сотрапезником. Время шло, и в малой трапезной замка, где мастер обыкновенно принимал почетных гостей, становилось все оживленнее; когда слуга заходил в трапезную или выходил оттуда, до нас доносились взрывы смеха, обрывки песен; судя по всему, гости уже насытились. Потом, когда и мы с Катриной почти закончили обед, явился Навсенаплюй, голодный и измученный; он уже упаковал пять ящиков и был полон решимости довести дело до конца — сказал, что и куска в рот не возьмет, пока не погрузит все ящики в фургон. Катрина поделилась с ним своей задумкой — уговорами и силой раздобыть двух помощников. Навсенаплюй одобрил ее план, и они ушли. Навсенаплюй сказал, что печатники будто сгинули; наверное, попрятались на большом дворе, опасаясь, как бы кто подкупом не подбил двух грузчиков фургона помочь с переноской грузов, поэтому он предложил сначала наведаться туда.