Донадьё шел последним. Он слышал удары в железную переборку. Это означало, что Бассо все еще отбивался. Но ничего не было видно: они спускались вереницей. Матиаса пропустили вперед, и он открыл дверь камеры.
— Надеть ему смирительную рубашку?
Донадьё, не в силах вымолвить ни слова, отрицательно качнул головой, глядя в сторону. Он знал эту камеру. Это была каюта шириной в полтора метра и длиною в два. Узкий иллюминатор находился на уровне воды, так что открыть его можно было только в редкие дни мертвого штиля. Из-за близости машинного отделения, из-за стен, обитых матрацами, температура в камере была невыносимая.
Стоя в коридоре, врач услышал шепот, потом стук закрываемой двери, и наконец воцарилась полная тишина.
Оба матроса смотрели на него так, словно ожидали новых приказаний или похвалы, но Донадьё только сделал им знак, что они могут считать себя свободными. Матиас вытирал с лица пот, волосы его прилипли к вискам.
— Он подохнет, — объявил Матиас. — Кто будет носить ему еду?
— Ты.
Матиас поколебался. Уже не в первый раз кого-нибудь запирали в карцер, и почти всегда, когда потом открывали дверь, узник оказывался буйно помешанным.
— Пойдем!
У Донадьё не хватило духа вернуться к себе в каюту и написать рапорт. Когда он вылез на палубу третьего класса и оказался среди аннамитов, он заметил мадам Бассо в обществе помощника капитана на краю капитанского мостика, откуда она видела, как несли ее отбивающегося мужа.
— Сделано! — кивком сообщил он им.
И доктор вышел на прогулочную палубу к концу последнего забега. Первый, кого он заметил в толпе, был Жак Гюре. Он сиял. Он ждал своей очереди у кассы, и каждый заговаривал с ним, весело глядя на него, потому что он только что выиграл около двух тысяч франков.
Это был невероятный случай. Ведь он купил только одну лошадку за сто пятьдесят франков и поставил всего тридцать франков.
Глаза его блестели, губы были влажные. Он бросил на доктора почти вызывающий взгляд. Казалось, он кричал ему: «А! Вы всегда смотрите на меня с жалостью, как будто я уже наверняка осужден. Ну так вот! Судьба мне улыбнулась. У меня полные руки десятифранковых билетов. Я провел последние часы с самой красивой и самой утонченной женщиной на корабле».
Он был так возбужден, что с трудом собрал тех людей, которых хотел угостить. В сутолоке, наступившей после окончания бегов, он усадил за стол мадам Дассонвиль, лесоруба и офицеров.
— Шампанского! — бросил он бармену.
Донадьё прочел в его глазах короткое колебание. Конечно, ему захотелось сообщить эту приятную новость жене. Но мог ли он сделать это, не нарушив приличий? Когда лесоруб выиграл в первом забеге, он угостил всех шампанским. Гюре, который выиграл в четыре раза больше, надлежало последовать его примеру. И он не мог оставить мадам Дассонвиль одну.
Несколько секунд лицо его выражало тревогу, затем подали шампанское, пассажиры понемногу заняли свои места на террасе, расположившись группами. Самой шумной по-прежнему оставалась та группа, в центре которой был Гюре.
Донадьё сидел один на своем обычном месте в углу. Он удивился, увидев, что помощник капитана, после того как деньги по ставкам были выплачены, подошел к нему, а не к мадам Дассонвиль.
— Так, значит, его связали?
Донадьё утвердительно кивнул.
— Так все же будет осторожнее. Какой-нибудь несчастный случай — и капитан рискует своим местом, ты тоже…
Догадливый Невиль проследил за взглядом доктора, который смотрел на мадам Дассонвиль, и понял.
— Хватит! Баба с возу — кобыле легче… — шепнул он, отпив глоток виски.
— Уже?
— Два раза нас чуть не застали: один раз ее муж, второй — ее девчонка; с тех пор не прошло и трех часов…
— А!
Донадьё слегка улыбался. Помощник капитана, напротив, принимал это дело всерьез.
— Ее муж выходит в Дакаре. Если она так неосторожна при нем, то что же будет дальше?
Ну, конечно, Невиль был рассудительный молодой человек. Он точно взвешивал удовольствия и неприятности, которые могут за ними последовать.
В поле зрения Донадьё был юный Гюре и мадам Дассонвиль, которых окружали белые кители офицеров. На столе стояли три бутылки шампанского. Мадам Дассонвиль весело отвечала своим кавалерам, но время от времени бросала взгляд на помощника капитана, который сидел к ней спиной.
— Ты думаешь, она оставит тебя в покое?
— Кажется, она уже очень занята.
А Донадьё опять вспомнил о давнишнем уроке богословия, о своих детских страхах.
Гюре был свободен в своих поступках! Он мог теперь, не скрывая восхищения, смотреть на мадам Дассонвиль. Сейчас, когда Донадьё видел его спокойным и серьезным, без напряжения в лице, он усомнился в своем диагнозе.
«Пути провидения неисповедимы…» — продекламировал он про себя.
Еще одно старое воспоминание детства… В первый раз, когда он прочел эту фразу, правильно ли он понял тогда слово «пути», представив себе какой-то рисунок из запутанных линий?
На террасе бара царило совсем неплохое настроение, вплоть до того, что капитан, с которым это случалось редко, подсел к столу Лашо, чтобы выпить аперитив. Кто-то заговорил о празднике: во время каждого рейса его устраивали сразу после Дакара. Обсуждали возможные маскарадные костюмы и в особенности вопрос о том, будут ли в этот вечер, в виде исключения, объединены пассажиры первого и второго классов, для того чтобы праздник прошел веселее.
Дассонвиль тоже был на террасе, но не в возбужденной группе, окружающей его жену, а за столом старого администратора, который говорил с ним о первых работах на железнодорожной линии Конго — Океан и в особенности о еще более давних работах на линии Матади — Леопольдвиль.
Мадам Бассо пришла последней. Она задержалась у себя в каюте, напудрилась и переоделась. На левой стороне носа у нее было слишком много пудры, и это придавало ей странный вид.
Она остановилась, увидев, что мадам Дассонвиль заняла ее место, потому что за стол офицеров всегда приглашали ее. Но один из лейтенантов очень галантно уступил ей свой стул и крикнул бармену, чтобы тот принес еще рюмку.
Обе женщины обменялись быстрыми взглядами. Гюре, торжествуя, наклонился к своей соседке:
— Вечером будем танцевать? — спросил он.
До сих пор он еще не танцевал на борту, потому что у него не было партнерши. Он всегда довольствовался тем, что смотрел на других из темного угла, где он пил свой кофе с коньяком.
— Всегда играют все те же пластинки, — пожаловалась мадам Бассо.
— Кажется, у механика есть очень хорошие, но кто-то должен попросить их у него.
Гюре взял это на себя. Он взял бы на себя все грехи на свете, лишь бы остаться в этом блаженном оптимистическом настроении.
— А где он находится?
— В самом низу.
Он встал. Из-за выпитого шампанского движения его были немного неловкими, но, сделав три шага, он пошел уверенно и нырнул в темноту трапа, ведущего к каютам третьего класса.
Мадам Дассонвиль воспользовалась этим, чтобы бросить долгий взгляд на помощника капитана, и тот, предупрежденный Донадьё, повернулся к ней и улыбнулся.
Тогда она встала, как будто ей хотелось размять ноги.
— Вы сегодня отделились от всех, — сказала она, проходя мимо, и, агрессивно улыбнувшись, показала зубы.
— Мы разговариваем о серьезных вещах.
— И, конечно, не придете танцевать.
— Это будет зависеть от работы. Завтра у нас стоянка. Сообщили, что придется принять десяток пассажиров первого класса и около тридцати второго…
Она улыбнулась еще более злобно, показывая, что ее не проведешь. И когда Гюре вернулся, вынырнув из темноты так же, как он в ней исчез, он был пьян от радости и нес под мышкой целую кипу пластинок.
— Гип!.. Гип!.. Ура! — хором крикнули офицеры.
А Донадьё тем временем декламировал прочитанную им где-то фразу: «У каждого в жизни бывает свой час…»
Он покраснел, поймав себя на этом. Он словно завидовал Гюре, точнее, сердился, что тот не оправдал его предсказаний и не устремился прямо к катастрофе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда прибыли в Дакар, почти все каюты были заняты, но между вновь прибывшими и прежними пассажирами не возникло никакой близости.
На стоянке в Табу никто не сошел на землю, потому что пришлось бы садиться в лодочку и переправляться с помощью лебедки, что было не очень приятно, тем более что море довольно сильно волновалось. Но в Конакри все три офицера вышли, чтобы использовать несколько часов стоянки. По возвращении они хорохорились, как молодые крестьянские парни, вернувшиеся в деревню из города, обменивались фразами и взглядами, которые, по их мнению, были понятны им одним.
Самое значительное событие произошло за два дня до прихода в Дакар, в открытом море. Стемнело уже час назад, и пассажиры обедали в столовой.
Многие заметили, что в начале обеда третий помощник приходил за капитаном, но никто не обратил на это внимания. И внезапно винт перестал вращаться, машины остановились, теплоход потерял скорость и лег в дрейф.
Пассажиры, сидевшие за разными столиками, посмотрели друг на друга. Лашо, должно быть предупрежденный капитаном, продолжал обедать с подчеркнутым равнодушием. Дассонвиль, сидевший возле иллюминатора с правого борта, встал, вгляделся в темноту, царившую вокруг корабля, и подал знак жене, чтобы она вышла вслед за ним на палубу.
Секунду спустя все покинули столовую, кроме Лашо и высокопоставленного чиновника, который ел за своим столом.
В темноте на близком расстоянии от «Аквитании» огни большого теплохода образовали такую световую гирлянду, что некоторые пассажиры приняли их за город на берегу.
Оба корабля, остановившись, мягко покачивались, и между ними на веслах шла шлюпка, откуда доносились голоса.
— Это «Пуату», — объявил кто-то.
И в самом деле, это был другой теплоход той же компании, шедший в обратном направлении. «Аквитания» спустила наружный трап, и шлюпка пристала к борту. Какой-то толстый господин поднялся по трапу в сопровождении матроса, который нес его чемодан.