Две минуты спустя оба теплохода продолжали свой путь, и пассажиры с досадой снова принялись за обед. Что до вновь прибывшего, то он, как и другие, сидел в ресторане за одним столом с какой-то супружеской парой, куда его временно посадили, пока для него не нашлось постоянного места.
Он был высокий, очень толстый, мешковатый, с седой гривой, напоминавшей о кабачках Монмартра.
Хотя он и жил где-то между бульваром Рошешуар и улицей Ламарк, он не был ни шансонье, ни поэтом. Он служил переводчиком в большой газете, где, сидя в комнате, расположенной в стороне от редакции, он по десять часов в день аннотировал иностранные газеты и беспрестанно курил пенковую трубку.
Он ни разу не путешествовал за пределами Франции. Когда ему исполнилось пятьдесят лет, доктор посоветовал ему на несколько недель переменить климат. Он взял отпуск и получил билет в Экваториальную Африку за половинную цену.
Так как башмаки натирали ему ноги и он терпеть не мог двигаться, он ни разу не сходил на землю, не посетил ни Тенерифа, ни Дакара. В один прекрасный день, изучая расписание пароходов, он обнаружил, что ему остается ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы вернуться во Францию, не опоздав из отпуска, и с «Пуату», продолжавшего путь на Пуэнт-Нуар и Матади, его пересадили на «Аквитанию».
Это благодаря ему пассажиры бросили покер и снова начали играть в белот.
Как только корабль пристал к стенке в Дакарском порту, произошло то, что всегда происходит в таких случаях. На несколько часов пассажиры раззнакомились друг с другом. Все сошли на землю, но каждый хотел действовать независимо, смотреть то, что стоило посмотреть, заниматься своими делами.
На террасе бара оставались только Лашо и новый пассажир по фамилии Барбарен. Оба читали только что полученные свежие газеты.
Они увидели, что на борт поднялись четыре человека, которые сразу прошли в каюту капитана, где просидели запершись в течение часа, после чего довольно долго осматривали корабль и в особенности трюм.
Когда на борт вернулись первые пассажиры, измученные бесконечной ходьбой по улицам города, они узнали, что комиссия, которая была уполномочена решить, в состоянии ли корабль продолжать свой рейс, еще не закончила спою работу.
На палубе, как обычно, кишели негры, арабы, даже армяне, продававшие самые разнообразные предметы. Барбарен их просто не замечал. Он купил огромную пачку газет и по привычке выбирал из них материал, отчеркивая интересные места синим и красным карандашом и не выпуская изо рта трубку.
Жак Гюре одним из первых вернулся на борт, потому что ему нечего было делать на берегу. Дакар обманул их всех, словно мираж. Из порта были видны группы европейских домов, общественные здания, такси, трамваи.
Сойдя с корабля, пассажиры обнаружили несколько магазинов с настоящими витринами, с французскими товарами, два кафе, похожих на любые провинциальные кафе во Франции.
Но что там делать после того, как выпьешь один или два аперитива, уплатив гораздо дороже, чем на борту «Аквитании»? Камни мостовых раскалились от солнца. Нищие дергали вас за рукав, торговцы насильно надевали вам на шею ожерелья из стекляшек или совали вам в руки разноцветные бумажники.
Когда Донадьё проходил мимо каюты номер семь, ему показалось, что он слышит приглушенную ссору, но спустя несколько минут он встретил Гюре, уже шагавшего по палубе. Гюре купил себе пиджак из мягкой шелковой ткани и васильковый галстук. Волосы он смазал бриллиантином.
Лесоруб, угрожавший сойти в Дакаре и пересесть на итальянское судно, уже больше не говорил об этом. Офицеры тоже вернулись на борт.
В воздухе пахло грозой. В течение нескольких минут видны были даже широкие полосы косого дождя, но они лишь подали несбывшуюся надежду, и сумерки с медно-красным заходящим солнцем были самые жаркие за время всего рейса.
Это была последняя стоянка в Африке. Теперь начнется однообразный переход через открытое море с единственной остановкой в Тенерифе и, наконец, Бордо. Пассажиры покупали подарки для своих родственников и друзей — все одно и то же: мелкие предметы из слоновой кости, плохо выточенные деревянные статуэтки, бумажники или сумочки из разноцветной кожи.
Донадьё не полюбопытствовал выйти на палубу при отплытии. Из своей каюты он слышал, как шумно и торопливо покидали корабль те, кто должен был остаться на берегу, как они выкрикивали поручения и советы уходящим в море.
Бассо был по-прежнему заперт в карцере, и Донадьё получил разрешение выводить его на прогулку два раза в день на палубу третьего класса: рано утром и довольно поздно вечером.
В первое утро Матиас пришел к нему крайне взволнованный:
— Доктор! Идите скорее… У него был приступ бешенства… Он все переломал…
Это было не так трагично. И даже довольно живописно. Бассо, запертый в одиночестве в обитой матрацами камере, не метался, не кричал, не бил кулаками в переборки, как это бывает в восьмидесяти девяти случаях из ста. Но терпеливо, кончиками ногтей он распорол холст своего матраца, потом обивку переборок.
Когда доктор вошел в камеру, Бассо, все еще одетый в свою шинель, которую он отказывался снять, сидел на горе перьев и тень улыбки блуждала по его бледным губам.
— Где Изабель? — спросил он.
— Какая Изабель?
— Моя жена! Пари держу, что она развлекается с офицерами. Она любит офицеров, Изабель…
Он старался засмеяться, несмотря на недовольную гримасу. Потом почти сразу же произнес какие-то бессвязные слова, уголком глаза наблюдая за доктором. Казалось, что он делает это нарочно, что он испытывает злорадное удовольствие, обманывая всех вокруг.
— Я напрасно пытался убедить капитана, чтобы вас снова поместили в вашу каюту.
Бассо, который делал вид, что не слушает, очень хорошо понимал все, что ему говорили.
Он отказался умываться и бриться. Он даже бросил к ногам Матиаса кувшин с водой, которую тот принес ему.
Вечером Донадьё снова зашел в камеру.
— Если вы будете вести себя спокойно и согласитесь умываться и бриться, капитан разрешит нам обоим прогуляться по палубе.
— По верхней палубе? — с иронией спросил Бассо.
— Неважно по какой. Вы будете на воздухе…
Было странно видеть, как легко Бассо переносил жару в камере. Донадьё выдерживал там только несколько минут; к тому же там царил тошнотворный запах.
Однако Матиас убирал камеру два раза в день. Сидя на койке, где переменили матрац, безумец смотрел, как молча движется санитар, или же карандашом, который потребовал, рисовал что-то на двери, единственной не обитой матрацами поверхности.
Рядом со странными, очень удлиненными лицами, напоминавшими «Девственниц» Мемлинга, там можно было видеть сложные алгебраические уравнения или химические формулы.
Прогулки проходили хорошо. Матиас должен был следовать за Донадьё и Бассо на расстоянии, чтобы вмешаться в случае необходимости, но в этом надобности не оказалось. Китайцы, лежавшие на палубе, отодвигались, пропуская сумасшедшего и доктора, и вяло смотрели на них.
Оба они говорили мало. Иногда благодаря своему терпению Донадьё удавалось выжать из Бассо несколько разумных фраз.
— Вот увидите, что в Бордо они меня засадят. Брат моей жены тоже врач. Это он устроил меня в Африку.
На этом осмысленная речь и кончилась! Он начал импровизировать:
— Африка… деньги… у меня их нету… ту-ту… пиф-паф… Пентагон… Патагония…
Донадьё сильно сжал ему руку и проворчал:
— Замолчи!
И Бассо бросил на него испуганный взгляд, чуть не улыбнулся, но все же продолжал свое:
— …Агония и…
Разве можно было сказать, насколько сумасшедший действительно сошел с ума?
В тот вечер, когда огни Дакара исчезли за кормой корабля и он водил своего пленника в темноте переднего полубака, Донадьё пытался понять это.
Бассо вел себя благоразумно, ничего не говорил, глубоко вдыхал ночной воздух, глядя на небо, где в просвете между облаками блестело несколько звезд. Недалеко от них какой-то палубный пассажир заводил патефон и слушал арабские пластинки.
Донадьё и сумасшедший были освещены только рассеянным светом, доходившим до них с палубы первого класса, где бармен ставил на столы чашки в ожидании того, что пассажиры выйдут из ресторана.
На Бассо была его шинель, но он забыл надеть свое кепи, и его бесцветные волосы были растрепаны. Он уже три дня не брился; из-за желтоватой бороды он казался более худым и вместе с тем более мужественным. Под сукном шинели цвета хаки на нем была только мятая пижама, а босые ноги были засунуты в домашние туфли.
Иногда Донадьё бросал на него короткий взгляд, но этот взгляд никогда не ускользал от сумасшедшего, у которого все не проходила потребность делать пируэты, улыбаться или произносить бессвязные слова.
Он не был симулянтом. Это был любопытный случай. Казалось, ему даже принесло облегчение начало мозгового расстройства и он делал все возможное, чтобы еще усилить его.
— Пиф!.. Паф!.. Снаряд взрывается!.. Голова взрывается!.. Автобус на трех колесах спотыкается…
Он, как дети, любил придумывать рифмы, и его речи иногда звучали, как стихи или песенки. Он то и дело подражал выстрелам:
— Пиф!.. Паф!..
Он искал глазами свою жену. Он спросил:
— А где Изабель?
— Обедает.
— С офицерами?
Донадьё уже знал, что в Браззавиле Изабель слыла любовницей большинства офицеров и что она почти не скрывала это от своего мужа.
— Пиф!.. Паф!..
Может быть, поэтому Бассо и делал вид, что стреляет по всякому поводу? Они были одного возраста, он и Донадьё. Только Донадьё учился в Монпелье, а Бассо в Париже. Иначе они могли быть знакомы с отроческих лет.
Бассо знал, что его спутник думает о нем, пытается понять. Разве не хотелось ему временами сказать доктору: «Ну вот! Я болен. Я сошел с ума. Может быть, это и излечимо, но я не хочу вылечиться, потому что…»
Нет! Они шли рядом, словно чужие, и даже хуже, так как Донадьё мог смотреть на Бассо только как на подопытное животное.