Мадам Дассонвиль тоже просили помочь, но она появилась только около одиннадцати часов утра, в очень элегантном платье, небрежно держа в руках билеты. Она подошла к Лашо, который беседовал с Барбареном.
— Сколько вы у меня купите билетов, мсье Лашо? — спросила она.
Он оглядел ее с ног до головы. Она оторвала билеты и положила их на стол.
— У меня уже есть билеты, — проворчал Лашо.
— Неважно. Я даю вам двадцать, ладно?
— Я вам сказал, что у меня уже есть билеты.
Она не поняла, что он говорит серьезно, продолжала настаивать, и тогда он оттолкнул рукой билеты, которые, как нарочно, разлетелись но палубе. Мадам Дассонвиль нагнулась, чтобы поднять их, а Барбарен, сконфуженный, помогая ей, прошептал:
— У меня тоже есть билеты… Но я все-таки возьму у вас пять…
В это время терраса бара была почти пуста, и пассажиры не поняли, почему мадам Дассонвиль стремительно прошла по палубе, сдерживая слезы, и резко захлопнула за собой двери своей каюты.
Помощник капитана по пассажирской части вместе с матросами и стюардами подготовлял игры на вечер: собирались тянуть канат, бегать в мешках, соревноваться в бросании мяча, драться подушками, а посреди ресторана выставляли призы, собранные для денежно-вещевой лотереи. Там были главным образом флаконы с духами, купленные пассажирами у корабельного парикмахера, куклы-фетиши, несколько бутылок вина и шампанского, шоколад, наконец предметы из слоновой кости, приобретенные на стоянках и уже надоевшие своим владельцам.
У Донадьё все утро было занято, потому что опять заболели два китайца, а кроме того, было много народа во время приема пассажиров третьего и второго классов.
В половине двенадцатого он находился в своей каюте в обществе одной пассажирки.
— Вы можете одеться! — сказал он ей.
Часто бывало, что пассажиры, особенно женщины, вместо того чтобы прийти в лазарет, являлись к нему в каюту. И доктор, который не любил, чтобы его беспокоили, находил способ отомстить им.
На этот раз к нему пришла пассажирка, которую он никогда не замечал, полная блондинка. Ей больше подошло бы угощать чаем в маленькой провинциальной гостиной, чем в колониях. Она старалась казаться хорошо воспитанной. Чтобы извиниться за свое вторжение, она без конца произносила фразы, которых Донадьё уже не слушал.
— Вы меня понимаете, доктор, ведь довольно неприятно на корабле, где за каждым вашим шагом наблюдают и обсуждают каждый ваш поступок…
Он слушал, неопределенно глядя на нее. На ней было розовое платье, под которым колыхалась пышная грудь.
В конце концов эта дама объяснила, что она боится, не аппендицит ли у нее, и что для собственного успокоения…
— Вы знаете, как это бывает, доктор. Вообразишь бог знает что… Не можешь заснуть…
— Раздевайтесь!
Он говорил серьезно, глядя в сторону, и делал вид, что занят другим делом, пока пациентка колебалась.
— Раздеться совсем?
— Ну конечно, мадам.
Его забавляло то, что он заставляет раздеться догола эту самоуверенную и полную собственного достоинства даму.
Он услышал шуршание ткани.
— И пояс тоже?
— Это необходимо.
И когда он обернулся, она в самом деле была голая и стояла в каюте, совсем белая, не зная, куда девать руки и куда смотреть. Плечи и шея у нее потемнели от солнца.
— Не знаю, почему мне так стыдно…
Тело у нее было полное, но крепкое, со множеством ямочек.
Иногда она наклонялась, чтобы поймать свои чулки, которые сползали вниз.
Донадьё неуверенно осмотрел и ощупал ее.
— У вас ничего нет! Вы испугались, потому что у вас закололо в боку. Вы, наверное, слишком быстро поднялись по лестнице.
Тем дело и кончилось. Она одевалась и теперь уже перестала стесняться. Она говорила. Не торопилась. Пристегивала к поясу чулки, искала свое белье, разбросанное на кресле.
— Африка не слишком меня испортила, не так ли? Правда, я всегда следила за собой…
Она была в рубашке, когда в дверь постучали. Тут она испугалась, как будто ее застали на месте преступления, и с умоляющим видом посмотрела на Донадьё.
Доктор лишь на несколько сантиметров приоткрыл дверь каюты и увидел, что в коридоре ждет Жак Гюре.
— Я приму вас через несколько минут, — сказал он.
А пассажирка кончила одеваться, подняла с полу шпильку, посмотрела вокруг, не забыла ли она чего-нибудь.
— Сколько я вам должна, доктор?
— Вы мне ничего не должны.
— Но все-таки… Мне неудобно…
— Да нет же! Нет!
Глаза Донадьё смеялись, но только глаза, и он представлял себе свою жертву в постели, инертно наслаждающуюся ласками. Он был уверен, что не ошибся. Это была женщина именно такого типа…
Он поискал глазами Гюре, не увидел никого в коридоре, вернулся к себе в каюту, чтобы вымыть руки, и уже вытирал их, когда снова постучали.
— Войдите!
Это был Гюре, который старался держаться уверенно, но по-видимому был смущен…
— Садитесь!
Гюре сел на край кресла и принялся мять свою фуражку из сурового полотна, которую он теперь носил вместо шлема.
— Вы заболели?
— Нет… То есть… Я хотел бы сначала задать вам один вопрос… Как вы думаете, мой сын будет жить?
Доктор цинично пожал плечами, потому что он знал, что его собеседник пришел сюда не для того, чтобы спрашивать об этом.
— Я уже говорил вам, — проворчал он.
Жужжал вентилятор. Сквозь иллюминатор в каюту проникал пучок солнечных лучей шириною в двадцать сантиметров и рисовал на переборке дрожащий диск.
— Я знаю!.. Это моя жена волнуется!.. Вы, должно быть, меня осуждаете, не так ли?
Нет! Врач играл ножом для разрезания бумаги и ждал, когда Гюре заговорит о серьезных вещах. Пока это были фразы, только фразы, которые Гюре произносил, чтобы придать себе храбрости. И Донадьё с нетерпением старался угадать, к чему он клонит.
Гюре удавалось придать себе непринужденный вид, говорить без напряжения.
— Вы знаете, что мне становится плохо при самой легкой качке? Я не могу и часа пробыть в каюте. Вот даже здесь, сейчас, меня бросает в пот…
Это была правда. Лоб у него покрылся испариной, так же как и верхняя губа, на которой блестели, мелкие капельки пота.
— На палубе, на воздухе мне легче… А все-таки, это путешествие для меня пытка… Моя жена не всегда это понимает…
Донадьё протянул ему пачку сигарет, и Гюре машинально взял одну, стал шарить по карманам в поисках спичек.
— Моя жена не понимает также, что все заботы лежат на мне… Я говорю вам об этом потому, что…
«Наконец-то! — подумал Донадьё. — Потому что… Как ты выйдешь из положения, мой мальчик?»
Мальчик никак не выходил из положения, напрасно стараясь найти нужные слова. Наконец он бросился вперед, очертя голову:
— Я пришел попросить у вас совета…
— Если это относится к медицине…
— Нет… Но вы меня немного знаете… Вы знаете, в каком я положении.
Врач нахмурился. Он вдруг понял, что Гюре будет просить у него денег, и невольно занял оборонительную позицию. Собственно говоря, он не был скупым, но неохотно раскрывал свой бумажник и не любил даже намеков на подобного рода вопросы.
— Вы ведь знаете, в каких условиях мы уезжали из Браззавиля… Малыш был обречен. Общество, где я работал, требовало, чтобы я пробыл в Африке еще год. Мне пришлось уехать, расторгнув контракт.
Он покраснел и от смущения неловко затянулся сигаретой.
— Заметьте, что они мне должны больше тридцати тысяч франков. Местный директор сказал, чтобы я их потребовал у Парижской дирекции.
Ему было жарко. Тяжело было смотреть, как он волнуется, и все-таки Донадьё следил за каждым движением его лица.
Может быть, в эту минуту Гюре жалел о том, что пришел сюда, но отступать было уже поздно.
— Я хотел просить вас сказать мне, может ли кто-нибудь на корабле дать мне в долг немного денег до Бордо… Я верну их на следующий день после прибытия…
Донадьё знал, что поступает жестоко, но он не мог сделать иначе. Лицо его было замкнуто, голос звучал холодно и четко:
— Зачем вам нужны деньги, если ваш проезд на корабле оплачен, включая питание?
Разве Гюре не чувствовал, что его партия проиграна?
Он хотел встать, слегка приподнялся, снова сел, решив испытать свою судьбу до конца.
— Существуют мелкие расходы, — сказал он. — Вы знаете это так же хорошо, как и я… Как и у вас, у меня есть счет в баре. Повторяю вам, я хочу только взять деньги в долг… Я ничего ни у кого не прошу… Может быть, сама Компания…
— Компания никогда не дает денег взаймы…
Теперь Гюре был весь красный и обливался потом, как больной в жару. Его пальцы рвали сигарету, и табак из нее падал на линолеум.
— Простите меня…
— Минутку… На днях вы выиграли около двух тысяч франков на бегах…
— Тысячу семьсот пятьдесят… Мне пришлось угостить всех шампанским…
— Сколько вы должны бармену?
— Точно не знаю… Наверное, франков пятьсот.
— А вашим партнерам?
Гюре сделал вид, что не понимает.
— Каким партнерам?
— Вчера вы опять играли в покер…
— Почти ничего! — торопливо сказал Гюре. — Если бы кто-нибудь согласился одолжить мне тысячу франков… Или даже… Послушайте…
Он снова хотел добиться своего. Слишком много сил он уже на это потратил. Он вытащил из кармана чековую книжку.
— Я даже не прошу одолжить мне денег… Я подпишу чек, и по нему можно будет получить, как только мы приедем во Францию.
Он был готов расплакаться, но что-то заставило Донадьё тоже идти до конца.
— У вас есть деньги в банке?
— Сейчас нет… Но как только приеду в Бордо, я сделаю вклад…
— Вы хорошо знаете, что ваше Общество заплатит вам лишь в том случае, если его принудит к этому суд… Процесс будет тянуться несколько месяцев…
— А все равно у меня будут деньги! — вызывающе произнес Гюре.
Он держал в руках грязную, мятую чековую книжку, которую он увез из Европы два года назад.
— У меня есть родственники… Одна из моих теток очень богата… Я даже хотел послать ей радиограмму…