Узкая кабина, где были заперты эти трое, не давала ему покоя. Он все время невольно возвращался туда, проходил мимо двери каюты номер семь и тщетно старался хоть что-нибудь услышать.
Что они могли там делать? Что могли сказать друг другу? Мадам Гюре не из тех женщин, которые будут молчать. Ее любовь к мужу не была слепой любовью. Да и любила ли она его теперь вообще?
Она злилась на Гюре за то, что он увез ее в Африку! Она злилась за то, что у нее родился этот ребенок. Она злилась за то, что он не зарабатывал денег; за то, что страдал морской болезнью; за то, что не создал для нее более легкую жизнь…
Ее уязвляло то, что во время путешествия Гюре по целым дням не показывался в каюте, но теперь, когда он находился здесь беспрерывно, его присутствие превратилось для нее в еще большую пытку.
Потому что Гюре был не способен притворяться.
Даже в порту корабль качало, и Донадьё знал, что качка эта — самая неприятная. Гюре был болен! Он страдал от жары! Он не верил больше ни во что, даже в самого себя!
И в самом деле, что могли они сказать друг другу? Какие жестокие слова могли в конце концов произнести?
Пожалуй, они дойдут до того, что станут биться головой о стенку. Это еще куда ни шло. Могло быть хуже. И будет, конечно, хуже.
Если жена на него злилась, то и Гюре злился на нее. Ведь это она родила ему больного ребенка, она не могла переносить африканского климата, из-за нее пришлось пойти на такие расходы, в конце концов расторгнуть контракт и уехать без денег!
Она даже не была хороша собой. А если когда-нибудь и была, то сразу же поблекла и никогда уже не будет желанной.
Если бы он был один, Гюре мог бы жить так, как ему хотелось, играть в белот, в покер, выигрывать на бегах и иметь успех у такой холеной, такой изысканной женщины, как мадам Дассонвиль.
Что она думала о нем? Что она ему скажет, если встретит его?
Он даже не имел права встречаться с ней, потому что ему запретили вход в первый класс! Пассажиры первого класса, наверное, считали его каким-то зачумленным. Она могла видеть его с верхнего мостика. А пассажиры второго класса, люди вроде «Марианны» с костюмированного бала, встретили бы его с улыбкой в своей столовой…
А какая сцена еще разыграется в Бордо? Ведь в конце концов нужно будет платить по счету в баре! Все пассажиры сойдут на берег, а ему придется ждать агента Компании и признаться ему, что он остался без гроша!
Но все это ровно ничего не значило! Ночью после выкуренных трубок Донадьё улыбался при этой мысли, но теперь судьба Гюре волновала его до боли.
«Достаточно одного слова, — думал он, — одного неосторожного или неудачного слова мадам Гюре, например…
Разве она уже не говорила о том, что хочет умереть?»
С корабля можно было видеть оживленный город, автомобили, прохожих в белых брюках. Все пассажиры возвратятся на корабль в новой обуви. Ведь в Тенерифе она очень дешевая. Они встретятся в одних и тех же городских ресторанах.
Начиная с трех часов, в кафе «Глетчер», рядом с оркестром, музыку которого можно было различить только по движению смычков, засела компания: Лашо, Барбарен и Гренье. Они готовили себе настоящее довоенное перно, процеживая сахар через ложку с дырочками.
— Гюре ели? — спросил Донадьё у стюарда.
— Я отнес им блюдо, c холодным мясом, но они возвратили его мне почти нетронутым.
Черт побери! Разве доктор не имел права постучать им в дверь и сказать, например:
«Дети мои, сейчас не время валять дурака. То, чем вы обеспокоены, не стоит и ломаного гроша. В жизни все улаживается, верьте мне, и люди всегда неправы, когда принимают крайние решения».
На корабле почти никого не осталось. Торговцы кружевами, сувенирами и сигарами только начинали наводнять палубы, прекрасно зная, что пассажиры не вернутся раньше вечера. Это были все те же лица. Донадьё узнавал их, а они узнавали доктора, но не предлагали ему своих товаров — напротив, улыбались ему, как сообщники, словно считая его в какой-то мере причастным к их делу.
Был ли корабль на стоянке или в открытом море, капитан ничего не менял в своем образе жизни. Никто никогда не видел, чтобы он выходил на берег. После дневного отдыха Донадьё слышал, как он прохаживался по мостику. Как и доктор, он делал это из гигиенических соображений, потому что любому моряку необходимо ходить несмотря ни на что.
Следовало бы пойти к нему и сказать:
«Надо что-то сделать… Их трое в каюте. Их жизнь проходит вне корабля, вне реального мира, и неизвестно, что может прийти им в голову. Сейчас или завтра случится несчастье…».
Капитан ничего бы даже не ответил. Это было не по его части. Один только Донадьё считал себя обязанным выполнять роль провидения. А капитан вел корабль, следил, чтобы соблюдались правила. Уже сегодня вечером в приказе, конечно, будет маленький абзац, содержащий просьбу к командному составу одеться в суконную форму, потому что по традиции после Тенерифа было принято носить синие тужурки.
Но даже если бы капитан и согласился, что бы он мог сделать для Гюре? Позволить ему есть в первом классе? Теперь это было уже невозможно. Дать ему денег? У него самого их было не слишком много. Что-нибудь посоветовать?
Но станет ли такой скандалист, как Гюре, слушать советы?
И Донадьё чуть было не вернулся к себе в каюту, чтобы выкурить несколько трубок и вновь обрести роскошное безразличие, которое охватывало его ночью, а также подумать о том, что в природе неизбежно появляются отбросы. Из трехсот китайцев четверо уже мертвы. Вообще говоря, тем лучше для остальных! Из двухсот белых пассажиров есть один сумасшедший с фурункулом, затем Гюре, которому не повезло в колонии, наконец женщина со светлой кожей. Она считает, что у нее аппендицит, и не успокоится до тех пор, пока какой-нибудь хирург, чтобы доставить ей удовольствие, не уложит ее на операционный стол. В среднем отбросов не очень много, не так ли?
Что касается Лашо, то ему осталось жить не более двух лет, в этом Донадьё был уверен. Чиновнику с кожей цвета пергамента предстоит просуществовать, быть может, лет десять, потому что он ведет спокойный, размеренный образ жизни.
Но только вот случай с Гюре совсем идиотский! Донадьё в конце концов стал считать это своим личным делом. Он выходил из себя перед этой закрытой дверью. Он выходил из себя при мысли, что эти три существа живут за нею, варятся в собственном соку и в конце концов могут придумать бог знает что.
Раз десять он прошел мимо их каюты по коридору, а когда снова поднялся на палубу, стоянка подходила к концу, в Тенерифе уже зажигались огни, Барбарен и его спутники допивали последнюю рюмку перно под аккомпанемент цыганской музыки, и шлюпки одна за другой приставали к борту судна.
Пациентка доктора, та, которую он заставил раздеться догола, приобрела испанскую шаль. Из-за этой шали ее муж торговался полчаса, прежде чем купить ее вместе с коробкой поддельных гаванских сигар. Выходя к столу, она набросила на себя эту шаль и с досадой увидела три или четыре такие же у других дам. Но потом на террасе бара, за кофе, разговор уже шел о том, кто заплатил за шаль дешевле всех.
Супруги Гюре по-прежнему не показывались. На корабле они были словно инородное тело. Они уже не участвовали в общей жизни. Знали ли они хотя бы, что «Аквитания» только что снялась с якоря и через четыре дня будет в Бордо? Знали ли, что метеорологические сводки предвещают хорошую погоду и что капитан обещал беспрепятственно прибыть к месту назначения несмотря на течь? Знали ли, что в Европе уже осень, что, когда корабль будет проходить мимо Руайана, пассажиры увидят освещенные казино, где в залах для игры в баккара толпятся мужчины в смокингах, увидят влюбленных, гуляющих на пляже на фоне гирлянды огней, такси, ожидающие пассажиров? Порой и сейчас можно было слышать, как гудят проезжающие на берегу такси, и это уже напоминало городскую жизнь!
Корабль медленно покидал порт. Донадьё прогуливался по палубе, проходя совсем близко от стоявших группами пассажиров, поглядывал на сияющее лицо мадам Бассо, которая была способна сойти на берег и отправиться в город, чтобы и там снова насладиться любовью. По крайней мере, на борт она вернулась в сопровождении своего лейтенанта.
— Ну и что ж, это их дело! — проворчал он.
Это относилось к супругам Гюре так же, как и к другим. После выкуренных трубок настроение у него было грустное и пессимистическое. Он облокотился на фальшборт и смотрел на темную палубу второго класса, где виднелись лишь светящиеся стекла салона, возвышавшегося над палубой.
Он смутно различил тень, мужчину в пижаме, худого и светловолосого, как Гюре, который пробирался среди лебедок и ящиков с бананами.
Быстро, словно охотник, доктор бросился с палубы первого класса прямо на лестницу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сразу попав из света в темноту, Донадьё блуждал, как слепой. Он знал каждый закоулок на корабле и все-таки натыкался на различные предметы и даже в какой-то момент чуть не наступил на двух матросов, которые беседовали, лежа на спине и глядя в звездное небо.
Словно он только этого и ждал, патефон на палубе первого класса завертелся и заиграл гавайский вальс, пластинку, которую мадам Бассо потребовала у помощника капитана.
Огни острова уже скрылись из вида. Где-то дрожал только огонек рыбачьего парусника. Вероятно, на нем как раз занимались ловлей, потому что, когда на это судно упал свет прожектора, обрисовались его мачты без парусов, голые, как рыбий хребет.
Гюре перешел на другое место. Донадьё искал его глазами, вернее искал «светлое пятно пижамы, которую он видел прежде.
Он не знал, что скажет ему. Да это было и неважно. Он будет говорить с ним. Среди царившей вокруг теплой ночи, которой гавайская музыка придавала экзотический колорит, он растопит недоверие этого взбесившегося глупца, внушит ему мужество, во всяком случае не допустит, чтобы драма произошла на борту корабля.