– Здравствуйте! Меня зовут Олимпиада, – представилась пожилая дама в зеленом ситцевом халате. Ее седые волосы были аккуратно уложены на затылке.
– Добрый вечер! – сказала я.
Я приняла женщину за мать Эдуарда, но это оказалась его бабушка.
– Пошла прочь, бабка! – прикрикнул на нее внук. – Не смей появляться на глаза.
Олимпиада испуганно попятилась и исчезла.
– Зачем ты так говоришь с бабушкой?
Сомнений в том, куда я попала, у меня не осталось.
В детстве я читала не только романы о русском дворянстве, были мной прочитаны и «Парижские тайны» и «Отверженные».
– Своего отца-алкаша я стыжусь, – разоткровенничался Эдуард. – Я не здороваюсь с ним вот уже несколько лет, хотя он живет в этой квартире. Иногда мы встречаемся в местах общего пользования. Тогда я бросаю в него мыльницу, полотенца и зубные щетки. Когда уже родные скопытятся? Жду не дождусь! Мне бы перешла двухкомнатная квартира.
– У тебя есть мама? – спросила я.
Мы стояли друг напротив друга в обшарпанном коридоре, и я порадовалась, что сумела придержать себя и не закончила вопрос словами: «Ведь тебя родила не собака?»
Это старая русская поговорка, хотя, как по мне, если бы некоторых людей рождали собаки, возможно, у них был бы шанс исправить свое моральное уродство.
– Мама? – Эдуард прищурился, словно вспоминая что-то. – Она тихая. Мычит, когда выпьет спиртного. Безобидная! Мне ее бить жалко.
Я решила не разуваться: пол в квартире не мыли много лет.
– Давно трудишься в администрации города?
– Девять лет. У меня хорошая должность. – Эдуард напыжился от гордости.
– Почему нельзя вылечить родных от зависимости к спиртному?
– Их можно сдать в сумасшедший дом. Я это планирую. Мне уже за сорок, а они никак не освободят жилье от своего присутствия. Да что мы все о них да о них? Они забились, как тараканы под печку, знают, что им будет, если сунутся в мою резиденцию. А тебя, как гостью, милости прошу!
Эдуард указал на дверь. Помимо кухни, где паутина свисала с потолка, словно тончайший тюль, в квартире было еще две комнаты. Одна комната – двадцати метров – называлась «Палата». В ней проживали мать, отец и бабушка Эдуарда. Вторая комната, восьмиметровая, носила название «Резиденция». Потолок резиденции оказался побеленным.
– Здесь я сделал ремонт, – похвастался Эдуард. – Но на общую площадь тратиться не хочу, жду, когда они помрут. Я гуманист. Другой перебил бы родичей, как мышей, а я терпеливо жду их естественной смерти.
– При такой антисанитарии ждать осталось недолго… – не удержалась я.
Но работник администрации не заметил иронии.
– Они переживут ядерный взрыв, – заявил он с отчаянием в голосе.
В резиденции расположился диван, пропахший нафталином, и столик-инвалид на трех ножках.
Большей убогости мне видеть не доводилось.
– Всего можно добиться, работая в городской администрации. У меня есть своя интернет-линия, – неизвестно зачем сказал Эдуард.
Я присела на край дивана. Тонкая дверь между комнатами пахла помоями, и функция ее заключалась в том, чтобы Эдуард мог закрыться от родителей.
Причин продолжить общение у меня было целых две. Первая – добыть интересную историю. Здесь не может быть компромиссов: собиратель, рискуя собственной жизнью, обязан броситься в омут, попасть на войну или приехать в гости к работнику администрации, а затем описать свой ни с чем не сравнимый опыт.
Вторая причина была философской: на моих глазах развенчивался миф о том, что мы из-за отсутствия средств и помощи государства были вынуждены снимать бывшую конюшню в районе Нижнего рынка, наивно полагая, что отбросы общества живут именно там. Ничего подобного! Оказалось, что внешне благополучные, закончившие вузы граждане живут ничуть не лучше горьких алкашей, рвущихся попасть в Нирвану через дымок и огненную воду.
Следующие пять минут я слушала признание о том, что стационарный телефон в квартире устроен чрезвычайно хитрым образом: нажал кнопку – и аппарат связи не работает. Родители не могут позвонить даже врачу! Столь непростую систему Эдуард, как дипломированный инженер, придумал сам.
– Теперь ужин! – Эдуард оживился, всеми силами пытаясь отвлечь мое внимание от старого монитора, который замигал и погас. Персональная линия оказалась блефом.
На званый ужин подавалась гречневая каша с кусочком сливочного масла, сиротливо лежащим на краю тарелки.
Из вежливости я съела две ложки. После началась та часть беседы, где мужчина уверяет девушку, что он – тот самый, единственный, предназначенный ей судьбой.
– Мы бы могли пожениться. – Эдуард проявлял настойчивость. – Ты будешь вести хозяйство.
– Мне кажется или ты гей? – спросила я.
Мой собеседник поперхнулся гречневой кашей и закашлялся.
– Нет! Нет! Мужеложством заниматься нельзя! В Ветхом Завете запрещено! – вытянув вперед руку с кусочком черного хлеба, заявил он. – Грешники будут гореть в аду!
– Ветхий Завет написан давно, – ответила я, ликуя, что он перестал намекать, какой бы мы были чудесной парой. – В Ветхом Завете нет ни Ставрополя, ни России.
– Господь все видит! Мы – праведники, а удел геев и лесбиянок – вечный огонь!
В это время по стене пробежал большой рыжий таракан, привлеченный содержанием тарелок. Электрическая лампочка горела тускло, и в полутьме таракан отбрасывал величественную тень.
– Я его сейчас прихлопну тапком, – заявил Эдуард, и на его лице появилось мужественное выражение.
– Пусть живет! Одна из библейских заповедей гласит: «Не убий!»
Эдуард смутился и таракана не тронул. Доедая гречневую кашу, он признался:
– В юности у меня был гомосексуальный опыт с учителем в школе. Но бабка и дед это пресекли. Всыпали ремня.
– Сочувствую.
Рыжий таракан благополучно убежал, шурша лапками по ветхим обоям.
Я поняла, что самое время прощаться.
Эдуард позвонил ближе к ночи и сказал, что надеется увидеться снова. В ответ я пожелала ему пересмотреть жизнь и попросила забыть наш телефон.
– Ах, ты чеченская нищенка. – Он сбросил маску притворства.
– Не смей избивать бабку и отца, – предупредила я. – Буду звонить им раз в неделю и проверять. Тронешь – пожалеешь.
В трубке раздались гудки.
В фотостудию на улице Ломоносова требовался администратор. Николя об этом знал, поскольку отработал в этой должности два месяца и успел обчистить кассу.
– Зайди туда вроде случайно, спроси, есть ли вакансия, – посоветовал он.
Мать находилась на грани, из продуктов дома были только мука и картошка, к двойняшкам приехала старая родственница, и прогулки отменились. Требовалась работа.
Фотостудия представляла собой несколько помещений. Там принимали заказы, делали фотоснимки и обрабатывали их в программе Photoshop. Родители за скромную сумму хотели «увидеть» своих детей в Париже, Лондоне, Праге.
Чтобы получился нужный снимок, ребенка фотографировали на белом фоне, а потом изменяли фон изображения, и девочка или мальчик чудесным образом оказывались рядом с Эйфелевой башней или на знаменитом Тауэрском мосту.
– Дети никогда не бывали в Европе и вряд ли будут, но родители похвастаются друзьям. Кто в деревне разберет, Photoshop это или нет? – объяснил мне свою идею Геннадий, полный голубоглазый мужчина.
Семья Геннадия выехала из Грозного задолго до Первой войны. Никто их не преследовал и не угрожал им. Геннадий вывез из Чечни родителей, продал дом и открыл свое дело. Фотостудия приносила неплохую прибыль, но больше всего повезло с фермой, где семья Геннадия выращивала на продажу свиней и коров.
– Колхозы развалились, повальное пьянство, сейчас такие, как мы, в цене. Мы ухватим в жизни свой кусок!
– Мне работа нужна, – напомнила я цель визита.
– Угу. – Геннадий кивнул. – Но никакого официального оформления. Налоги я не плачу. Зарплата администратора три тысячи рублей в месяц. Рабочий день – восемь часов.
Я работала за ту же сумму по двенадцать-тринадцать часов, поэтому предложение показалось мне отличным.
Прошлой осенью, после ухода из «Алой розы», Николя сказал, что испытывает ко мне смешанные чувства: иногда он ненавидит меня, иногда – любит. Чувство, что я вызываю, похоже на ярость.
– Это потому, – признался Николя, – что ты хочешь все делать правильно, честно и своим примером святого жития унижаешь всех, кто по уши в говне. Удивляюсь самому себе, но порой я ликую, узнав, что ты страдаешь. Одно время я надеялся, что когда тебе негде будет жить, ты бросишь университет. Но ты не бросила. Ты преодолела все. Твоя мать голодает, но ты не крадешь. Почему?! Неужели тебя ничего не может сломить?
– Ты правда иногда любишь меня?
Мы встретились взглядами, и он взмолился:
– Прости. Мою душу опять охватила ярость.
– Что, землячка, подходит тебе наша сделка?
Засмотревшись на фотографии детей, которые, возможно, никогда не увидят Париж, я пропустила несколько вопросов Геннадия.
– Да, конечно, – кивнула я. – Мне очень нужна работа.
– Ты честный человек? – почесывая грудь через футболку с гербом СССР, спросил меня хозяин фотостудии.
Те, на кого я равнялась, не разрешали брать без спросу крошку хлеба. Был святой, что попросил у женщины иголку с нитью, дабы зашить порванную рубаху, а когда пришел снова, то узнал, что семья переехала. Он прошел несколько сотен километров, чтобы вернуть чужое.
Достойна ли я? Честна ли?
Однажды, чтобы не умереть от голода, я украла из чужого супа ложку макарон.
Геннадий ждал ответа.
– Воровать – грех, – сказала я. – Клянусь, что не возьму ничего из того, что мне не принадлежит.
– По рукам! – Геннадий протянул мне пухлую ладонь. – Завтра ждем тебя в девять утра.
Я слегка поклонилась, спрятав ладони под шарфом.
– Ах да, – опомнился он. – Кавказские традиции! Женщина не может коснуться незнакомого мужчины! Помню. Сам там родился. Дикие места, дикие люди!
Домой я возвращалась в раздумьях. Ярко светило солнце, и выл ледяной ветер, привыкший хозяйнич