– Ты должен сдать ее сегодня вечером, не так ли? Капитан Битти знает, что она у тебя, правильно?
– Не думаю, чтобы он знал, какую именно книгу я украл. Но что выбрать взамен? Отнести господина Джефферсона? Или господина Торо? Какая из книг наименее ценна? Если я выберу замену, а Битти знает, что именно я украл, он предположит, что у нас здесь целая библиотека!
У Милдред скривился рот.
– Ты сознаешь, что делаешь? Ты нас погубишь! Что для тебя важнее – я или эта Библия?
В ее голосе снова появились визгливые нотки, она сидела в прихожей, как восковая кукла, тающая от собственного тепла.
Монтаг так и слышал голос Битти:
«Садись, Монтаг. Смотри. Берем нежно-нежно, словно это лепестки цветка. Зажигаем первую страницу, зажигаем вторую страницу. Каждая становится черной бабочкой. Красиво, а? От второй страницы зажигаем третью и так далее, как сигареты, одна от другой, главу за главой, все глупости, обозначаемые словами, лживые обещания, подержанные идеи, обветшалую философию…»
Он так и видел, как перед ним сидит слегка вспотевший Битти, а пол усеян роями черных мотыльков, погибших в огненной буре.
Милдред перестала визжать так же внезапно, как и начала. Монтаг не слушал ее.
– Остается только одно, – сказал он. – До вечера, до того, как я отдам книгу Битти, мне придется изготовить дубликат.
– Ты будешь дома, когда начнется «Белый Клоун» и к нам придут дамы? – прокричала Милдред.
Монтаг остановился в дверях, спиной к жене.
– Милли?
Тишина.
– Что?
– Скажи, Милли, Белый Клоун тебя любит?
Нет ответа.
– Милли, а… – Он облизнул губы. – А «семья» тебя любит? Очень любит? Всей душой и сердцем, Милли?
Монтаг ощутил, что она, медленно моргая, смотрит ему в затылок.
– Почему ты задаешь такие глупые вопросы?
Он почувствовал, что ему хочется плакать, но знал, что его глаза и рот не поддадутся.
– Если увидишь снаружи эту собаку, – сказала Милдред, – дай ей от меня хорошего пинка.
Он помедлил, прислушиваясь возле двери, затем открыл ее и ступил за порог.
Дождь перестал, в ясном небе солнце клонилось к закату. И улица, и газон, и крыльцо были пусты. Он позволил своей груди с облегчением выпустить воздух.
И захлопнул за собой дверь.
Монтаг ехал в метро.
Я онемел, думал он. Когда же началось это онемение? Когда оно охватило лицо? А тело? Я знаю, в ту ночь, когда я впотьмах дал ногой по флакону с таблетками, словно пнул присыпанную землей мину.
Онемение пройдет, думал он дальше. Потребуется время, но я с этим справлюсь, или же мне поможет Фабер. Кто-нибудь где-нибудь вернет мне прежнее лицо и прежние руки, и они станут такими, какими были. А сейчас даже улыбка, думал он, старая въевшаяся с копотью улыбка, и та исчезла. Без нее я пропал.
Стены тоннеля убегали прочь, кремовая плитка, угольно-черная, кремовая плитка, угольно-черная, цифры и темнота, плюс еще темнота, итог складывался сам собой.
Однажды ребенком, в разгар жаркого, синего летнего дня, он сидел у моря на гребне желтой дюны и пытался наполнить сито песком, потому что кто-то из жестоких двоюродных братьев сказал ему: «Наполнишь сито, получишь десять центов». И чем быстрее он сыпал, тем быстрее песок с жарким шепотом уходил сквозь сито. Его руки устали, песок кипел в ладонях, а сито оставалось пустым. Он беззвучно сидел там, посреди июля, и чувствовал, как слезы ползут по его щекам.
Теперь, когда вакуумная подземка несла его, безжалостно тряся, сквозь мертвые подвалы города, ему вспомнилась ужасная логика того сита, он опустил глаза и увидел, что держит в руках раскрытую Библию. В поезде воздушной тяги были люди, а он держал книгу у всех на виду, и ему в голову вдруг пришла нелепая мысль, что если читать быстро и прочитать все, то, может быть, немного песка все же останется в сите. Он стал читать, но слова проваливались, и он подумал: еще несколько часов, и все кончится, вот Битти, а вот я, и я отдаю ему книгу навсегда, поэтому ни одна фраза не должна ускользнуть, я обязан выучить наизусть каждую строчку. И я заставлю себя это сделать!
Он стиснул книгу в ладонях.
Ревели трубы.
– Зубная паста «Денем»!
Заткнись, подумал Монтаг. Посмотрите на полевые лилии…
– Зубная паста «Денем»!
…Как они растут: не трудятся…[9]
– Денем…
Посмотрите на полевые лилии, заткнись, заткнись!
– Зубная паста!
Монтаг рывком открыл книгу и стал быстро листать страницы, он ощупывал их, как слепой, и, не мигая, впитывал очертания отдельных букв.
– «Денем». По буквам: Д-Е-Н…
Они растут: не трудятся, ни…
Яростный шепот горячего песка, бегущего сквозь пустое сито.
– Паста «Денем» чистит что надо!
Посмотрите на полевые лилии, лилии, лилии…
– Зубное полоскание «Денем».
– Заткнись, заткнись, заткнись! – Это была мольба, крик, такой ужасный, что Монтаг сам не заметил, как вскочил на ноги; ошеломленные обитатели шумного вагона воззрились на него и стали медленно отодвигаться от этого человека с безумным, тошнотворным лицом, с пересохшим ртом, бормочущим невнятицу, с трепещущей страницами книгой, зажатой в руке. Еще секунду назад эти люди спокойно сидели, отбивая ногами ритм: зубная паста «Денем», зубная паста «Денем», зубная паста, паста, для вашей пасти, пасти, зубное полосканье, зубная паста «Денем», ах, «Денем», «Денем», «Денем», и раз и два и три-и; и раз и два и три-и, и раз и два, и раз и два, и раз и два и три-и… А губы этих людей тихонько шлепали, выговаривая слова: паста паста паста. В отместку поездное радио обрушило на Монтага рвотную массу звуков, целую тонну музыки, сделанной из жести, меди, серебра, хрома и латуни. Громыхание вколачивало в людей покорность; никто никуда не бежал, потому что бежать было некуда: огромный воздушный поезд несся в горизонтальном падении по шахте, пробитой в земле.
– Полевые лилии.
– «Денем».
– Лилии, я сказал!
Люди изумленно смотрели на него.
– Вызовите охрану.
– Этот человек съехал с…
– Станция «Нолл Вью»!
Поезд зашипел, останавливаясь.
– «Нолл Вью»! – Крик.
– «Денем». – Шепот.
Губы Монтага еле шевелились:
– Лилии…
Двери поезда со свистом разъехались. Монтаг не двигался с места. Двери глубоко вздохнули и начали закрываться. Только тогда, расталкивая пассажиров и мысленно крича, прыгнул он к выходу – и вынырнул из вагона в самый последний момент, когда створки уже смыкались. Он помчался вверх по белым плиткам тоннеля, не обращая внимания на эскалаторы; ему хотелось почувствовать, как движутся ноги, как машут руки, как сжимаются и разжимаются легкие, как саднит горло от вдыхаемого воздуха. Его догнал голос: «Денем», «Денем», «Денем». По-змеиному зашипел поезд. И состав исчез в своей норе.
– Кто там?
– Монтаг.
– Что вы хотите?
– Впустите меня.
– Я ничего не сделал!
– Я один, черт побери!
– Клянетесь?
– Клянусь!
Парадная дверь медленно отворилась. Выглянул Фабер. При свете дня он выглядел очень старым и очень хрупким, и еще очень испуганным. У старика был такой вид, словно он много лет не выходил из дома. Его кожа и белые оштукатуренные стены были совершенно одного цвета. Белизна наполняла губы, лежала на щеках, волосы тоже были белые, а глаза выцветшие, и в них сквозь слабую голубизну проступал опять-таки белый цвет. Взгляд Фабера коснулся книги, которую Монтаг держал под мышкой, и старик сразу перестал казаться таким древним, даже хрупкости поубавилось. Страх его медленно проходил.
– Извините. Приходится быть осторожным.
Он смотрел на книгу у Монтага под мышкой и никак не мог оторвать от нее взгляда.
– Итак, это правда.
Монтаг переступил через порог. Дверь захлопнулась.
– Садитесь.
Фабер отступил, словно боясь, что книга исчезнет, едва он оторвет от нее взгляд. За его спиной была распахнутая дверь в спальню, и там виднелся стол, на котором в беспорядке валялись какие-то механизмы и стальные инструменты. Монтаг увидел все это мельком, ибо Фабер, как только заметил, куда обращено внимание гостя, быстро повернулся и закрыл дверь, но остался стоять возле нее, сжимая дрожащими пальцами круглую ручку. Он нерешительно перевел взгляд на Монтага, который уже сидел с книгой на коленях.
– Эта книга… где вы ее…
– Я ее украл.
Фабер в первый раз поднял глаза и посмотрел Монтагу в лицо.
– Вы смелый человек.
– Нет, – ответил Монтаг. – Моя жена умирает. Одна моя подруга уже мертва. А некая женщина, которая тоже могла бы стать моим другом, была сожжена заживо меньше суток назад. Вы единственный из известных мне людей, кто мог бы помочь мне. Прозреть. Прозреть…
Руки Фабера зудели на его коленях.
– Могу я?..
– Извините. – Монтаг протянул ему книгу.
– Прошло столько времени… Я не религиозный человек. Но ведь прошло столько времени. – Фабер стал перелистывать страницы, время от времени останавливаясь, чтобы прочитать несколько строчек. – Все такая же, какой я ее помню. Боже всемогущий, как же ее изменили в наших «гостиных»! Христос стал членом «семьи». Я часто задумываюсь: а узнаёт ли Господь Бог своего собственного сына – ведь мы его так нарядили или, правильнее было бы сказать, подрядили? Сейчас он – все равно что пакетик мятной жвачки, сплошь сахар и сахарин, если только не делает завуалированных намеков на определенные товары, которые каждому верующему ну просто абсолютно необходимы.
Фабер обнюхал книгу.
– Знаете ли вы, что книги пахнут мускатным орехом или какой-то пряностью из далекой страны? Ребенком я обожал нюхать книги. Господи, сколько же раньше было прелестных книг, до того как мы позволили им исчезнуть!
Он перелистнул страницу.
– Господин Монтаг, вы видите перед собой труса. Тогда, в те давние времена, я видел, к чему все идет. И ничего не говорил. Я был одним из тех невинных, кто мог бы громко и отчетливо возвысить голос, когда «виновных» никто уже не слушал, но я смолчал, и таким образом вина пала и на меня. И когда в конце концов они создали систему для сжигания книг с использованием пожарных, я немного поворчал и затих совсем, потому что к тому времени уже не осталось никого, кто мог бы ворчать или кричать вместе со мной. А сейчас уже поздно.