Кто-то поднимается по лестнице.
Я пытаюсь сесть. Не самое умное решение. У меня получается приподняться на четыре дюйма над подушкой, и это все. Где моя винтовка? «Люгер»? Кто-то уже поднялся по лестнице и сейчас стоит за дверью, а я не могу двигаться, и даже если бы могла, у меня на вооружении только чертова плюшевая игрушка. И что делать? Задушить этого типа в объятиях?
Когда не знаешь, что делать, лучше не делать ничего. Притвориться мертвой. Выбор опоссума.
Прикрыв глаза, сквозь ресницы смотрю, как открывается дверь. Вижу красную рубашку в клетку, широкий коричневый ремень, синие джинсы. Большие сильные руки с аккуратно подстриженными ногтями. Стараюсь дышать ровно, даже когда он становится рядом с кроватным столбиком и, как я догадываюсь, проверяет капельницу. Потом он поворачивается, я вижу его зад, снова поворачивается, и его лицо, когда он садится в кресло-качалку рядом с зеркалом, попадает в поле моего зрения. Я вижу его лицо и свое в зеркале.
«Дыши, Кэсси, дыши. У него хорошее лицо, не похоже, что он желает тебе зла. Иначе вряд ли он притащил бы тебя сюда и поставил капельницу. Простыни такие мягкие и чистые. Он переодел тебя в эту хлопковую ночнушку. Что, по-твоему, он намерен с тобой сделать? Твоя одежда была грязной и вонючей, как и твое тело, а вот теперь кожа пахнет свежестью и немного лилией. Он тебя помыл, представляешь?»
Я стараюсь дышать ровно, но получается не очень.
— Я знаю, что ты не спишь, — говорит парень с хорошим лицом.
Я ничего не отвечаю, и тогда он добавляет:
— И еще, Кэсси, я знаю, что ты за мной наблюдаешь.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — каркающим голосом спрашиваю я.
Горло у меня как из наждачной бумаги. Открываю глаза и теперь вижу его лучше. Насчет лица я не ошиблась, у него правильные черты, как у Кларка Кента. Парню, наверное, лет восемнадцать-девятнадцать. Плечи широкие, красивые руки и еще эти ухоженные ногти.
«Что ж, — говорю я себе, — все могло быть хуже. Тебя мог подобрать какой-нибудь пятидесятилетний извращенец, который любит развлекаться с покрышками от грузовика и держит на чердаке голову своей маменьки».
— Водительские права, — отвечает он.
Он не встает, сидит в кресле, опершись локтями на колени, и еще он опустил голову, я трактую это не как угрозу, а как признак смущения. Смотрю на кисти его рук и представляю, как он моет ими каждый дюйм моего тела.
— Я Эван, — говорит он. — Уокер.
— Привет, — говорю я.
Он усмехается, как будто в сказанном мной есть что-то смешное.
— Привет.
— И где же я, Эван Уокер?
— В спальне моей сестры.
У него каштановые волосы и глубоко посаженные глаза шоколадного цвета, немного грустные и вопрошающие, как у щенка.
— Она?
Он кивает. Потом медленно потирает ладони.
— Вся семья. А у тебя?
— Все, кроме младшего брата. Это вот его мишка, не мой.
Эван улыбается. Улыбка у него хорошая, как и лицо.
— Очень симпатичный мишка.
— Раньше выглядел получше.
— И все остальное тоже.
Надеюсь, он говорит обо всем вообще, а не только о моем теле.
— Как ты меня нашел? — спрашиваю я.
Эван отводит взгляд, потом снова смотрит на меня. Шоколадные глаза потерявшегося щенка.
— Птицы.
— Что за птицы?
— Грифы. Когда вижу, как они над чем-то кружат, всегда проверяю. Мало ли…
— Понятно, все нормально. — Мне не хочется слышать подробности. — Значит, ты притащил меня сюда, поставил капельницу… Кстати, откуда у тебя капельница? А потом снял с меня всю… помыл…
— Честно сказать, я сначала не верил, что ты жива, и что выживешь, тоже не верилось.
Он трет ладони. Мерзнет? Или нервничает? Сама я и мерзну и нервничаю.
— Капельница у меня давно. Пригодилась еще в чуму. — Наверное, не надо этого говорить, но каждый день, возвращаясь домой, я думал, что живой тебя не застану. Совсем уж ты была плоха.
Эван тянет руку к карману, и я непроизвольно вздрагиваю. Он это замечает и улыбается, чтобы я успокоилась, а потом достает похожий на смятый наперсток комочек металла.
— Если бы это попало не в ногу, ты бы уже была мертва, — говорит Эван, вращая пулю между указательным и большим пальцем. — Откуда прилетела?
Я закатываю глаза, просто не могу сдержаться: вот так вопрос!
— Из винтовки.
Эван качает головой, считает, что я его не поняла. Мой сарказм, кажется, на него не действует. Если это так, у меня проблемы, потому что сарказм — мой обычный способ коммуникации.
— Из чьей винтовки?
— Не знаю. Иных. Их отряд под видом наших солдат уничтожил всех в лагере, и моего отца тоже. Только мне удалось спастись. Ну, если не считать Сэмми и других детей.
Эван смотрит на меня, как будто я брежу.
— А что случилось с детьми?
— Их увезли. В школьных автобусах.
— В школьных автобусах?
Эван трясет головой. Инопланетяне в школьных автобусах? Похоже, он сейчас улыбнется. Эван трет тыльной стороной кисти губы, я, наверное, слишком долго на них смотрю.
— Куда их увезли?
— Не знаю. Нам сказали, что на базу Райт-Паттерсон, но…
— Райт-Паттерсон. База ВВС? Я слышал, там сейчас никого нет.
— Ну, едва ли можно верить тому, что они говорят. Они же враги. — Я замолкаю, у меня пересохло во рту.
— Хочешь попить? — спрашивает Эван Уокер; похоже, он из тех, кто все замечает.
— Не хочу, — вру я.
Вру и сама не понимаю зачем. Чтобы показать, какая я крутая? Или для того, чтобы он не вставал с кресла, ведь это первый человек за много недель, с которым я разговариваю, если не считать плюшевого мишку, а мишка не в счет.
— Зачем они забрали детей?
Теперь у него глаза круглые и большие, как у мишки. Даже трудно сказать, что в его лице привлекает больше: добрые глаза шоколадного цвета или плавная линия подбородка? Или, может, густые волосы, то, как они падают ему на лоб, когда он наклоняется ближе ко мне?
— Я не знаю, какая у них была цель, но наверняка это хорошо для них и плохо для нас.
— Ты думаешь…
Эван не заканчивает фразу, не может или хочет, чтобы я сама ее закончила. Он смотрит на мишку, который лежит, прислонившись к подушке, рядом со мной.
— Что? Что моего брата убили? Нет. Думаю, он жив. Увезти детей, а потом убить всех, кто остался? Не вижу логики. Они весь лагерь уничтожили какой-то зеленой бомбой…
— Подожди. — Эван поднимает руку. — Зеленая бомба?
— Я толком не разглядела.
— Тогда почему зеленая?
— Потому что это цвет денег, травы, листьев и бомб пришельцев. Какого черта? Откуда мне знать, почему она была зеленой?
Эван смеется. Такой тихий сдержанный смех. Когда он улыбается, у него правый уголок рта поднимается чуть выше, чем левый.
А я думаю: «Кэсси, почему ты все время пялишься на его губы?»
Странным образом то, что мне спас жизнь симпатичный парень с кривоватой улыбкой и большими сильными руками, — самое волнующее событие из всех, что случались со мной после прибытия иных.
От воспоминаний о том, что случилось в лагере беженцев, у меня мурашки бегают по коже. Решаю сменить тему. Смотрю вниз, на одеяло. Похоже, оно ручной работы. У меня в голове мелькают картинки, как пожилая женщина шьет одеяло, и почему-то хочется заплакать.
— Давно я здесь? — спрашиваю слабым голосом.
— Завтра будет неделя.
— Тебе пришлось отрезать…
Даже не знаю, как сформулировать вопрос.
К счастью, делать этого не приходится.
— Ампутировать? — уточняет Эван. — Нет. Пуля не попала в колено, так что, думаю, ходить ты сможешь, но есть вероятность, что поврежден нерв.
— А, ну да, ну да… Пора бы мне уже привыкнуть к таким вещам.
34
Эван уходит ненадолго и возвращается с чашкой бульона. Бульон не куриный или там говяжий, но мясной, может из оленины. Я лежу, вцепившись в край одеяла, а он помогает мне сесть. Эван держит чашку двумя руками и смотрит на меня, но не исподтишка, а как на больного, когда самому худо от того, что не знаешь, как все поправить. — Или, думаю я, этот его взгляд — маскировка? Извращенцы — они только потому извращенцы, что не симпатичны тебе? Я называла Криско чокнутым извращенцем за то, что он хотел подарить мне украшения с трупов? За его слова, что я бы приняла кулон, будь он предложен Беном Пэришем?
Воспоминания о Криско портят аппетит. Эван видит, что я тупо уставилась на чашку с бульоном, и аккуратно перемещает ее на прикроватный столик.
— Надо бы допить, — говорю чуть жестче, чем следовало бы.
— Расскажи об этих военных, — просит Эван. — Как ты поняла, что они… не люди?
Я рассказала все по порядку: как мы увидели дроны, как приехали солдаты и увезли детей, потом загнали взрослых в бараки и всех там перебили. Но главное — «глаз». «Глаз» — это точно инопланетное.
— Они люди. — Так решает Эван, когда я заканчиваю рассказ. — Наверняка работают с визитерами.
— Умоляю, не называй их визитерами.
Ненавижу, когда их так называют. Это стиль говорящих голов из ящика в пору Первой волны. Так их называли все ютьюберы, все, кто отписывался в Твиттере, и даже президент так их называл на новостных брифингах.
— А как мне их называть? — спрашивает Эван.
Он улыбается. У меня такое ощущение, что, если я захочу, он назовет их турнепсами.
— Мы с папой называли их иными, ну, чтобы было понятно: они не такие, как люди.
— Я про то же, — говорит очень серьезно Эван. — Просто очень сложно допустить, что они выглядят как мы.
Эван говорит как папа, когда тот разглагольствовал об инопланетянах. Сама не знаю, почему меня это начинает бесить.
— Вот здорово, да? Война на два фронта. Мы против них, и мы против нас и них.
Эван качает головой. Он словно сожалеет о чем-то.
— Люди не в первый раз переходят на другую сторону, когда становится ясно, кто победитель.
— То есть предатели вывезли из лагеря детей, потому что хотели стереть с лица земли всех людей, кроме тех, кому не исполнилось восемнадцати?