— И что потом? Чего они хотят?
— Я думаю, правильнее было бы спросить: что им нужно, — ответил папа таким ровным голосом, как будто сообщал мне по-настоящему плохую новость. — Видишь ли, они действуют очень аккуратно.
— Аккуратно?
— Да, так, чтобы не нанести вред самому необходимому. Вот почему они здесь, Кэсси. Им нужна Земля.
— Но не мы, — прошептала я.
Я снова готова была сорваться (в миллионный раз).
Папа положил руку мне на плечо (в миллионный раз) и сказал:
— Что ж, у нас был шанс. Мы не очень хорошо распорядились доставшимся нам наследством. Готов поспорить, если бы могли вернуться назад во времени и порасспрашивать динозавров до падения астероида…
Тут я толкнула его со всей силы и убежала в дом.
Не знаю, где хуже, в доме или снаружи. Снаружи чувствуешь себя выставленной напоказ, не отступает чувство, будто за тобой постоянно наблюдают, ты голая под голым небом. А в доме постоянные сумерки. Заколоченные досками окна не пропускают дневной свет. Ночью мы зажигаем свечи, но запасы кончаются, и мы не можем тратить больше одной на комнату. В когда-то родных уголках теперь притаились зловещие тени.
— Что, Кэсси?
Это Сэмми. Ему пять лет. Я его обожаю. Большие карие, как у мишки, глаза. Крепко обнимает другого члена нашей семьи, тоже с карими глазами, того, игрушечного, которого я сейчас ношу в своем рюкзаке.
— Почему ты плачешь?
Мои слезы его испугали.
Я пробежала мимо него в комнату шестнадцатилетнего человеко-динозавра Кассиопея Салливанус экстинктус. А потом вернулась обратно. Я не могла оставить его, когда он плачет. После того как мама заболела, мы очень сблизились. Каждый раз, когда ему снился плохой сон, он прибегал ко мне в комнату, забирался в кровать и прижимался лицом к моей груди. Иногда он забывался и называл меня мамой.
— Ты видела их, Кэсси? Они уже здесь?
— Нет, малыш, — ответила я и утерла слезы. — Никого здесь нет.
Пока нет.
11
Мама умерла во вторник.
Папа похоронил ее на заднем дворе, в цветочной клумбе. Мама сама попросила его об этом перед смертью. На пике эпидемии, когда люди умирали сотнями каждый день, большинство тел оттаскивали на окраину и там сжигали. Вымирающие города были окружены кольцом из дыма погребальных костров.
Папа сказал мне, чтобы оставалась с братом. Сэмми, как двухлетний зомби, бродил по дому с потухшими глазами и сосал большой палец. Всего несколько месяцев назад мама качала его на качелях, водила на тренировки по карате, мыла ему голову, танцевала с ним под его любимые песенки. А теперь папа обернул ее в белую простыню и на плече вынес на задний двор.
Я смотрела в окно кухни, как папа стоит на коленях у неглубокой могилы. Голова опущена, плечи вздрагивают. Я не видела, чтобы он давал волю эмоциям, ни разу с момента Прибытия. Становилось все хуже и хуже, а стоило нам подумать, что хуже уже быть не может, становилось еще хуже. Но папа неизменно держал себя в руках, он никогда не срывался в истерику. Даже после того, как у мамы появились первые признаки заражения, он сохранял спокойствие, особенно в ее присутствии. Он не говорил о том, что происходит за стенами нашего дома с заколоченными окнами и забаррикадированными дверями. Он делал ей влажные компрессы, купал, переодевал, кормил. Я ни разу не видела, чтобы он плакал при ней. Другие люди стрелялись, вешались, горстями глотали таблетки и бросались вниз с высоты, но папа противостоял мраку.
Он пел маме песенки, рассказывал дурацкие анекдоты, которые она слышала тысячу раз. И он ее обманывал, как родители обманывают детей. Такая ложь помогает заснуть, когда тебе страшно.
— Сегодня опять слышал самолет. По звуку, похоже, это был истребитель. Значит, кто-то из наших еще действует.
— Сегодня у тебя температура немного ниже и глаза яснее. Может, это все-таки самый банальный грипп.
В мамины последние часы он утирал с ее щек кровавые слезы.
Папа обнимал ее за плечи, когда ее рвало черным месивом, в которое превратился ее желудок.
Он привел нас с Сэмми в ее комнату попрощаться.
— Все хорошо, — сказала мама Сэмми. — Все будет хорошо.
А мне она сказала:
— Ты нужна ему, Кэсси. Позаботься о нем. Позаботься о своем отце.
Я сказала, что она поправится. Некоторые поправлялись. Заболевали, а потом вдруг вирус отступал. Никто не мог понять почему. Может, ему не нравился этот конкретный человек на вкус. Я тогда сказала это маме не потому, что хотела, чтобы она не боялась. Я правда в это верила.
— Кроме тебя, у них никого нет, — вздохнула мама.
Это были ее последние слова, произнесенные при мне.
Мозг — последнее, что уносили воды «багряного цунами». Вирус целиком завладевал человеком. Некоторые люди впадали в безумие, они бросались на всех с кулаками, царапались, кусались, как будто вирусу не терпелось от нас избавиться.
Мама смотрела на папу и не узнавала его. Она не понимала, где она, кто она и что с ней происходит. С ее лица не сходила улыбка — потрескавшиеся губы растянулись, обнажив кровоточащие десны и зубы в пятнах крови. Она издавала какие-то звуки, но это были не слова. До участка ее мозга, который отвечал за речь, добрался вирус, и этот вирус не знал языков, он знал только, что ему надо все больше и больше места внутри человека.
А потом мама умерла. Она билась в конвульсиях, кричала, захлебываясь кровью. А вирус выходил из нее через все отверстия, потому что с ней было покончено, пора гасить свет и подыскивать себе новый дом.
Папа обмыл маму в последний раз, причесал ей волосы, стер засохшую кровь с зубов. Когда пришел ко мне сказать, что мама умерла, он был спокоен. Сам держался и держал меня, потому что я уже не могла держаться.
И вот я смотрю на папу в окно кухни. Он стоит на коленях рядом с клумбой-могилой и думает, что его никто не видит. Мой папа отпускает маму, обрывает нить, которая давала ему устойчивость, в то время как все остальные теряли опору и падали в бездну.
Я убедилась, что Сэмми в порядке, и вышла из дома. Присела рядом с папой и положила руку ему на плечо. В последний раз мое прикосновение к нему было жестче — я ударила кулаком. Я ничего ему не сказала, он тоже молчал, долго молчал.
А потом вложил что-то мне в руку. Обручальное кольцо мамы. Мол, мама хотела, чтобы кольцо было у меня.
— Мы уходим, Кэсси. Завтра утром.
Я кивнула. Понимала, что больше нет причин оставаться. Тонкие стебли роз раскачивались, словно кивали вместе со мной.
— Куда мы пойдем?
— Куда-нибудь. — Папа огляделся, и я увидела в его глазах страх. — Здесь больше не безопасно.
«Ну да, ну да, — подумала я. — А когда было безопасно?»-
— База ВВС Райт-Паттерсон всего в ста милях отсюда. Если поторопимся и погода не подведет, доберемся за пять-шесть дней.
— А потом что?
Вот такой способ мышления навязали нам иные. «Ладно, сейчас это, а потом что?»
Я смотрела на папу и ждала. Он был самым умным из всех, кого я знала. Если у него нет ответа, значит, нет ни у кого. Я была в этом уверена. И конечно, хотела, чтобы он знал ответ. Мне это было необходимо.
Папа покачал головой, как будто не понял вопроса.
— Что там, на этой базе? — спросила я.
— Понятия не имею.
Папа попытался улыбнуться, но в результате скривился, как будто улыбка причиняла ему боль.
— Тогда зачем туда идти?
— Мы не можем здесь оставаться, — ответил папа сквозь зубы. — А если нельзя оставаться, значит, надо уходить. Надеюсь, еще существует какое-никакое правительство…
Папа тряхнул головой. Он не для этого вышел из дома, чтобы со мной спорить. Он вышел, чтобы похоронить жену.
— Иди в дом, Кэсси.
— Я тебе помогу.
— Мне не нужна твоя помощь.
— Она моя мама, я тоже ее любила. Пожалуйста, позволь мне помочь.
Я снова заплакала, но папа этого не видел. Он не смотрел на меня и не смотрел на маму. Он вообще ни на что не смотрел. Было такое ощущение, что наш мир превратился в черную дыру, и она засасывала нас обоих. За что нам ухватиться? Я убрала руку отца с маминого тела и прижала к своей щеке. Сказала, что люблю его, и мама его любила; сказала, что все будет хорошо. И черная дыра утратила чуток своей силы.
— Иди в дом, Кэсси, — мягко повторил папа. — Ты сейчас нужна не ей, а Сэмми.
Я пошла в дом. Сэмми сидел на полу в своей комнате и играл; его X-крылый истребитель уничтожал «Звезду смерти».
— Ба-бах. Красный, я захожу!
А снаружи папа стоял на коленях возле свежевырытой могилы. Коричневая земля, красная роза, серое небо, белая простыня.
12
Я понимаю, что должна поговорить с Сэмми.
Я не знаю, как иначе туда добраться.
Туда — это первый дюйм на открытом пространстве, где солнечный луч поцеловал мою поцарапанную щеку, после того как я решила выбраться из-под «бьюика». Тот первый дюйм был самым трудным и самым длинным дюймом во Вселенной. Он растянулся на тысячи миль.
Туда — это место на шоссе, где я повернулась лицом к врагу, которого не видела.
Туда — это единственное, что не дает мне сойти с ума. Иные лишили меня всего, но это отнять не смогли.
Сэмми — причина того, что я не сдалась. Это из-за него я не осталась умирать под той машиной.
В последний раз я видела Сэмми через заднее окно школьного автобуса. Он прижимался лбом к стеклу и махал мне рукой. И улыбался, как будто ехал на экскурсию — возбужденный, нервный, но совсем не испуганный. В автобусе были другие дети, и это помогало ему не бояться. Что может быть будничнее, чем большой желтый школьный автобус? Школьный автобус — это настолько нормально, что, когда они после четырех месяцев кошмара въехали в лагерь беженцев, их появление вызвало шок. Все равно что увидеть «Макдоналдс» на Луне. Это жутко, это аномально, этого просто не может быть.
Мы пробыли в лагере всего пару недель. Из пятидесяти человек, собравшихся там, мы единственные были семьей, все остальные — вдовы, вдовцы и сироты. Самый старший в лагере выглядел на пятьдесят с лишком. Сэмми оказался самым маленьким, но были еще дети, все, если не считать меня, младше четырнадцати.