Отследить общее экономическое влияние инноваций непросто. Лучший имеющийся в нашем распоряжении параметр — так называемая совокупная факторная производительность[226]. Если она растет, значит, экономика каким-то образом выжимает из поступающих ресурсов, таких как машинное оборудование, человеческий труд и образование, больший результат. В 1980-х годах, когда Солоу писал эти слова, темпы роста были самыми низкими за многие десятилетия, даже хуже, чем во времена Великой депрессии. Технологии расцветали, а продуктивность стояла на месте. Экономисты назвали это явление парадоксом производительности[227]. Чем его объяснить?
Для того чтобы найти подсказку, перенесемся на сто лет назад, когда разочарование принесла другая примечательная новинка — электричество. Некоторые корпорации вкладывали деньги в электрогенераторы и моторы, устанавливали их на рабочих местах, но всплеска производительности не наблюдалось.
Потенциал электричества казался очевидным. В конце 1870-х годов Томас Эдисон и Джозеф Свон независимо друг от друга изобрели пригодные к использованию лампочки, а в начале 1880-х Эдисон построил электростанции на Перл-стрит на Манхэттене и улице Холборн в Лондоне. Дело пошло быстро: в течение года Эдисон начал продавать электричество потребителям, а год спустя появились первые промышленные механизмы на электроприводе. Несмотря на это, к 1900 году распространенность электромоторов на американских фабриках составляла менее пяти процентов. Большая часть производства по-прежнему пребывала в веке пара[228].
Паровые фабрики вызывали у наблюдателя благоговение. Механическая энергия поступала от одного большого парового двигателя. Он толкал стальной центральный поршень, проходивший по всей длине фабрики, а иногда и наружу, во второе здание. Соединенные с ним ремнями и передаточными механизмами вспомогательные поршни приводили в движение молоты, прессы, штамповочные и ткацкие станки. Иногда ремни передавали энергию на второй или третий этаж через отверстие в потолке. Они находились внутри дорогих «ременных башен», чтобы через эти отверстия не распространился пожар. Всю систему постоянно смазывали тысячи капельных масленок.
Паровые двигатели редко останавливались. Если хоть одна машина на заводе должна была работать, угольные топки приходилось кормить. Зубцы вращались, поршни двигались, ремни крутились в масле и пыли, и всегда существовал риск, что рабочий зацепится за что-нибудь рукавом или шнурком и сгинет в этой неустанной, всепоглощающей круговерти.
Некоторые фабриканты экспериментировали, пробуя заменить паровой двигатель электромотором на чистой современной энергии с близлежащей электростанции. Полученная после такой большой инвестиции экономия их обычно разочаровывала. И дело не только в том, что никому не хотелось отдавать на слом старые паровые двигатели: продолжали появляться все новые. Примерно до 1910 года многие предприниматели смотрели на старые системы и новые, с электроприводом, и выбирали старый добрый пар. Почему?
Дело в том, что для получения всех преимуществ электричества владелец фабрики должен был мыслить совершенно иначе. Конечно, электромотор можно использовать так же, как паровой двигатель, и он хорошо вписывался в старые системы, но его потенциал гораздо больше.
Электричество позволяет доставлять энергию именно туда, где она необходима, и точно в нужное время. В отличие от безнадежно неэффективных маленьких паровых двигателей, маленькие электромоторы прекрасно работали и приводили в движение небольшой приводной вал, а по мере развития технологии станок с собственным электродвигателем стало можно ставить на каждое рабочее место. Энергия передавалась не через один огромный вращающийся вал привода, а по проводам.
Фабрику, работавшую на пару, следовало строить капитально, под стать мощным приводным валам, а электричество позволяло делать здания легкими, воздушными. Планировка старых фабрик подчинялась логике приводного вала, а новых — логике производственной цепочки. Раньше цеха были темные и тесные, скученные вокруг приводов. Теперь строились просторные помещения, а крылья и окна пропускали дневной свет и воздух. В старых фабриках темп задавал паровой двигатель. В новых — рабочие. Заводы стали более чистыми, безопасными и к тому же эффективными, потому что станки запускались только тогда, когда использовались.
Но — и это очень большое «но» — нельзя было получить все эти результаты, просто убрав паровой двигатель и поставив на его место электрический. Следовало изменить все, включая архитектуру и производственный процесс, а поскольку от рабочих теперь требовались самостоятельность и гибкость, пришлось изменять и принципы набора, обучения и оплаты персонала. Неудивительно, что владельцы фабрик колебались: они не хотели выбрасывать уже имеющийся капитал. А еще, возможно, им с трудом удавалось постичь последствия — мир, в котором все нужно приспосабливать к новой технологии.
В конце концов изменения произошли. Это было неизбежно, отчасти потому, что электричество стало дешевле и надежнее.
Впрочем, американское производство сформировали и неожиданные факторы. Одним из них стало возрождение в конце 1910-х — 1920-х годах изобретения, о котором мы уже говорили, — паспортной системы. Из-за новых законов, ограничивавших миграцию из терзаемой войной Европы, средняя зарплата взлетела. При найме рабочих больше внимания уделялось качеству, а не количеству, а квалифицированные рабочие пользовались самостоятельностью, которую им давало электричество. Паспорта помогли продвижению электрогенератора.
По мере того как владельцы фабрик учились выжимать максимум из электродвигателя, распространялись и новые идеи производства. К 1920 году производительность американской промышленности взлетела до невиданных ни до, ни после высот. Можно подумать, что такой рывок объясняется новыми технологиями, но это не так. Историк экономики Пол Дэвид считает, что производители наконец-то разобрались, как пользоваться технологией почти полувековой давности[229]. Для этого им пришлось изменить всю систему — преобразовать здания, логистику и политику в отношении персонала. На это ушло почти пятьдесят лет.
Все перечисленное помогает по-новому оценить реплику Солоу. К 2000 году, спустя почти полвека после появления первой компьютерной программы, производительность немного выросла. Экономисты Эрик Бринолфссон и Лорин Хитт опубликовали исследование, которое показывает, что многие компании инвестировали в компьютеры с минимальной отдачей или совсем без отдачи, однако большие преимущества получили не все. Как объяснить эту разницу? Почему компьютеры помогают одним, но не помогают другим? Загадка!
Бринолфссон и Хитт предположили, что значение имеет желание компаний после установки новых компьютеров провести реорганизацию, чтобы воспользоваться их потенциалом. Нередко это подразумевает децентрализацию, аутсорсинг, выпрямление цепочек поставок и более широкий выбор для клиентов. Нельзя просто взять старый процесс и добавить совершенные компьютеры, так же как не получится взять старую паровую фабрику и подключить ее к электричеству. По-другому придется делать все. Необходимо изменить всю систему[230].
Интернет, конечно, моложе компьютеров. Когда лопнул пузырь доткомов, глобальной сети едва исполнилось десять лет; когда электрогенератор находился в таком возрасте, владельцы фабрик все еще были привязаны к пару, и настоящие, серьезные изменения лишь маячили на горизонте.
Революционные технологии меняют все, за это их и называют революционными. А чтобы изменить все, нужно время, воображение и отвага, а иногда просто тяжелый труд.
17. Грузовой контейнер
Самая очевидная черта глобальной экономики следует из названия: она глобальная. Китайские игрушки, чилийская медь, футболки из Бангладеш, новозеландские вина, эфиопский кофе и испанские помидоры. Нравится кому-нибудь или нет, глобализация — фундаментальная черта современной экономики.
Статистика это подтверждает. В начале 1960-х годов торговля товарами составляла меньше 20 процентов мирового ВВП, а теперь около 50 процентов[231]. Не всех это радует: наверное, нет другой такой проблемы, в отношении которой тревога простых людей настолько противоречила бы почти единодушному одобрению экономистов. Поэтому и бушуют страсти.
В спорах по поводу торговли глобализацию обычно рассматривают как политику — может быть, даже идеологию, — подпитываемую торговыми соглашениями с загадочными названиями вроде TRIPS, TTIP и TFP[232]. Но, наверное, самый мощный фактор глобализации — не соглашения о свободной торговле, а простой гофрированный ящик из стали шириной 2,4 метра, высотой 2,6 метра и длиной 12 метров. Грузовой контейнер[233].
Для того чтобы понять, насколько важны контейнеры, представьте себе, каким был типичный торговый рейс до их изобретения. В 1954 году ничем не примечательный сухогруз S. S. Warrior перевозил товар из нью-йоркского Бруклина в немецкий порт Бремерхафен. Он вез более пяти тысяч тонн груза, от продуктов питания до бытовых принадлежностей, писем и транспортных средств. Всего 194 582 артикула в 1156 разных отправлениях. Только учет и отслеживание всех этих партий при их перемещении по портовым складам были кошмаром[234]. Однако настоящую сложность представляла сама погрузка такого корабля. Грузчики складывали горы бочек с оливками и коробок с мылом на деревянные поддоны в доке. Затем поддоны поднимали на канатах и ставили в трюм, где еще больше грузчиков относили или отвозили все в подходящий уголок. Товары толкали и тянули стальными крюками, а потом искусно располагали вдоль изгибов и переборок, чтобы груз не двигался при качке. Краны и вильчатые погрузчики уже были изобретены, но все равно б