Промышленный индекс Доу — Джонса претендовал только на отслеживание общей ситуации на рынке акций, но благодаря Чарльзу Доу знатоки смогли говорить о том, что рынок ценных бумаг вырос на 2,3 процента или упал на 114 пунктов. Потом появились более сложные индексы: Nikkei, Hang Seng, Nasdaq, FTSE и знаменитый S&P 500. Они быстро стали подпитывать деловые отчеты по всему миру.
Осенью 1974 года этим вопросом заинтересовался самый известный в мире экономист. Его звали Пол Самуэльсон. Он произвел революцию в практике и преподавании экономики, сделав ее математической наукой, больше похожей на инженерию, чем на дискуссионный клуб. Его книга Economics[615] почти тридцать лет была в Америке бестселлером. Он являлся советником президента Кеннеди. Он получил одну из первых Нобелевских премий по экономике[616].
Самуэльсон доказал самую важную идею в экономике финансов: если инвесторы рационально предсказывают будущее, цена активов, например акций и бондов, должна колебаться случайным образом. Это кажется парадоксальным, но интуитивно понятно, что все предсказуемые действия уже произошли: множество людей покупают очевидно выгодные акции, цена растет, и сделка перестает быть очевидной.
Идею назвали гипотезой об эффективности рынка. В действительности ситуация, вероятно, не такая: инвесторы не всегда ведут себя рационально, и некоторые больше заинтересованы в надежности, чем в хорошо продуманном риске. Но гипотеза правдоподобна, и чем более она верна, тем сложнее кому бы то ни было выиграть на рынке ценных бумаг.
Самуэльсон посмотрел на данные и — к беспокойству инвестиционной индустрии — обнаружил, что в долгосрочной перспективе большинству профессиональных инвесторов действительно не удается обыграть рынок. Хотя некоторые этого добиваются, хорошие результаты радуют недолго: нужно много везения, и удачу сложно отличить от мастерства.
Ученый изложил эти соображения в статье Challenge to Judgement («Вызов правосудию»), в которой говорилось, что большинству профессиональных инвесторов лучше заняться чем-то более полезным, например переквалифицироваться в сантехники. Он пошел еще дальше: раз профессиональные инвесторы неспособны выиграть на рынке, кто-то должен создать индексный фонд, чтобы обыватель мог инвестировать в результативность рынка ценных бумаг в целом, не выплачивая баснословных гонораров модным профессиональным менеджерам, чтобы те пробовали, проигрывали и строили из себя знатоков.
В этот момент произошло знаменательное событие: бизнесмен-практик обратил внимание на то, что написал ученый-экономист. Джон Богл только что основал компанию Vanguard, призванную предоставлять простые паевые фонды для рядовых инвесторов, — никакой шумихи, никаких модных штучек, скромная оплата. А что может быть проще и дешевле индексного фонда, рекомендованного самым уважаемым в мире экономистом? Поэтому Богл решил исполнить желание Пола Самуэльсона: создал первый в мире индексный фонд и начал ждать инвесторов[617].
Но они не появлялись. Когда в августе 1976 года Богл запустил First Index Investment Trust, затея провалилась: гарантированно заурядный фонд не вызвал интереса. Финансовые специалисты отнеслись к этой идее с отвращением, некоторые даже говорили, что она не американская по духу. Конечно, это стало для них пощечиной. Богл, в сущности, заявил: «Не платите этим ребятам за подбор акций, потому что они все равно справятся не лучше, чем случайная выборка. У меня тоже не получится, но я, по крайней мере, беру меньше». Люди назвали индексный фонд Vanguard «причудой Богла».
Тем не менее Богл не разочаровался, и со временем клиенты появились. Активно инвестирующие фонды дороги: они много торгуют акциями в поисках хороших сделок и щедро платят аналитикам, чтобы те ходили на совещания директоров компаний. Ежегодная оплата может показаться скромной — всего 1–2 процента, но вскоре эти суммы складываются, и, если откладывать на спокойную старость, 1 процент в год легко может съесть четверть пенсионных накоплений, а то и больше. Если аналитики стабильно угадывают поведение рынка, даже такой гонорар был бы хорошим капиталовложением. Но Самуэльсон доказал, что в долгосрочной перспективе большинство из них проигрывают.
Сверхдешевые индексные фонды со временем стали казаться весьма достойной доверия и дешевой альтернативой активному инвестированию. Фонды Богла и все больше подражателей пассивно отслеживали ту или иную широкую выборку, исходя из идеи Пола Самуэльсона, что если рынок работает, то вполне можно расслабиться и плыть по течению. С момента, когда Богл запустил свой индексный фонд, прошло сорок лет, и теперь целых 40 процентов американских фондов, действующих на рынке ценных бумаг, пассивно отслеживают ситуацию, а не активно выбирают акции[618]. Можно сказать, что оставшиеся 60 процентов цепляются за надежду, а не за опыт.
Индексное инвестирование — символ способности экономистов изменить мир, который они изучают. Когда Самуэльсон и его последователи разработали гипотезу эффективности рынка, они повлияли на работу этих самых рынков, к лучшему или к худшему. Это касается не только индексных фондов. Другие финансовые продукты, например деривативы, по-настоящему прижились после того, как экономисты научились их оценивать[619]. Некоторые ученые полагают, что гипотеза об эффективности рынка сама по себе сыграла роль в финансовом кризисе, поддерживая так называемый учет в текущих ценах, когда бухгалтеры в банке оценивают ценность его активов по их ценности на финансовых рынках. Есть риск, что такой учет приведет к самоусиливающимся взлетам и провалам, когда из-за сдвигов на финансовых рынках дела у всех внезапно и одновременно начинают выглядеть блестяще или кошмарно[620].
Сам Самуэльсон, понятное дело, полагал, что индексные фонды изменили мир к лучшему. Они уже сэкономили рядовым инвесторам сотни миллиардов долларов[621], а для многих это означает разницу между экономией каждой копейки и сравнительно комфортной старостью. В 2005 году, когда Самуэльсону было уже девяносто лет, он в своем выступлении отдал должное Боглу: «Я ставлю изобретение Богла в один ряд с колесом, алфавитом, печатным станком Гутенберга, вином и сыром. Паевой фонд не сделал Богла богатым, но увеличил долгосрочную выручку своих владельцев, а это что-то новое в нашем мире»[622].
46. S-образный изгиб
«Довольно деликатных слов, — гремела в 1858 году редакционная статья в лондонской City Press. — Воняет!»[623]
Отчасти это была метафора: политики никак не могли решить очевидную проблему. Городская система канализации перестала соответствовать потребностям растущего населения. Чтобы снизить нагрузку на протекающие, переполненные и изрыгающие взрывоопасный метан выгребные ямы, власти начали пропагандировать выведение отходов в водостоки[624]. Однако это породило другую проблему: изначально они предназначались только для дождевой воды и выходили прямо в Темзу.
Вонь стояла настоящая: река превратилась в сточную канаву. Выдающегося ученого Майкла Фарадея поездка на лодке впечатлила настолько, что он написал в Times. По его словам, воды Темзы представляли собой «мутную бледно-коричневую жидкость… у мостов осадок сбивается в такие плотные облака, что они заметны на поверхности». Запах, писал он, «очень дурной… Такой же, какой теперь выходит из люков водостоков на улицах».
В городе свирепствовала холера. Одна из вспышек этой болезни унесла жизни четырнадцати тысяч лондонцев — почти каждого сотого. Инженер-строитель Джозеф Базалгетт нарисовал план новой, закрытой канализационной системы, которая должна была отводить отходы подальше от города. Именно его проект политики под давлением приняли.
Фарадей закончил письмо призывом к «облеченным властью и ответственным людям» перестать игнорировать проблему, иначе «жаркий сезон подтвердит, насколько глупа наша беспечность»[625]. Три года спустя предсказание сбылось. В удушливо жаркое лето 1858 года Темза стала такой зловонной, что вежливо не замечать или уклончиво описывать ситуацию «деликатными словами» стало просто невозможно. Те жаркие дни прозвали Великой вонью.
Живя в городе с современным водопроводом и канализацией, сложно представить себе повседневность, пропитанную удушающими испарениями человеческих экскрементов. За это надо благодарить многих людей, но, наверное, прежде всего одного удивительного человека, Александра Камминга. Этот лондонский часовщик, живший за век до Великой вони, прославился как искусный механик и член комиссии по присуждению Награды за долготу, которая подтолкнула Джона Гаррисона разработать лучшее в мире устройство для измерения времени. Король Георг III поручил Каммингу создать точный прибор для записи атмосферного давления, а еще он изготовил первое устройство для получения микротомов — сверхтонких полос дерева для анализа под микроскопом.
Изобретение Камминга, изменившее мир, совершенно не связано с точной инженерией. Это просто изогнутый кусок трубы.
В 1775 году Камминг запатентовал S-образный изгиб, а такого элемента как раз не хватало, чтобы создать унитаз со сливом, а с ним знакомую нам общественную канализацию. До этого сливные унитазы издавали неприятный запах: труба, соединяющая унитаз с канализацией, уносила мочу и фекалии, но по ней же поднимались испарения из канализации, так как там не было герметичной заслонки.