БОРИС КУСТОДИЕВ. Портрет Ф. И. Шаляпина. 1922. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
«Много я знал в жизни интересных, талантливых и хороших людей, – вспоминал Шаляпин. – Но если я когда-либо видел в человеке действительно высокий дух, так это в Кустодиеве… Нельзя без волнения думать о величии нравственной силы, которая жила в этом человеке и которую иначе и нельзя назвать, как героической и доблестной». Шаляпин позировал тяжело больному художнику, когда тот был уже прикован к инвалидному креслу. Большой холст приходилось наклонять, чтобы было удобно работать. Художнику удалось передать сам дух творчества Шаляпина – обладателя уникального голоса, великолепного исполнителя народных песен. Шаляпин был плоть от плоти русских просторов, русской широкой души – это подчеркивается выбором пейзажного фона с праздничными народными гуляньями. Добродушная ирония и здесь не оставила художника: у ног Шаляпина стоит белый бульдог, поразительно похожий на своего хозяина.
ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ. Изумрудное ожерелье. 1903–1904. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Несмотря на то что художнику позировали реальные женщины, на картине все они подобие «теней безмолвных, светлых и прекрасных» (Ф. Тютчев), которые скользят среди изумрудной зелени усадебного парка. Похожие друг на друга женские фигуры в старинных одеяниях образуют ритмическую цепочку, напоминающую ожерелье, – вероятно, так можно истолковать название картины. Их бледные лики уподоблены полупрозрачным одуванчикам, которые щедро рассыпаны на лугу, – кажется, их тоже вскоре унесет ветер.
ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ. Водоем. 1902–1903. Государственная Третьяковская галерея, Москва
«Водоем» наполнен музыкальными созвучиями и ассоциациями – это тихая элегия, грустная и прекрасная греза о былом. Печальные женщины словно сошли со старинных гобеленов. Одна из них сидит на берегу пруда, и ее юбка «растеклась» складками, подобно кругам на воде. Другая прогуливается вдоль водоема, погруженная в созерцательную тишину, и ее струящаяся шаль тоже вторит водяным струям. Отражающиеся в зеркале воды прибрежные деревья словно тают, растворяются в небытии.
ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ. Прогулка при закате. 1903. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Картина написана в усадьбе Зубриловка Саратовской губернии, где художник нашел мотивы для многих своих произведений. Главный усадебный дом как символ гармонии и покоя царит в центре картины. Его окружают призрачные аллеи регулярного парка, подъездная дорога, по которой неспешно прогуливаются женщины. Мир Борисова-Мусатова – это элегическое прощание с уходящим миром дворянской усадьбы, с ее особым патриархальным укладом жизни, покоем и безмятежностью. Настроению призрачности способствует и техника художника: он пишет жидкой краской по крупнозернистому холсту, так что в некоторых местах видна его фактура.
ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ. Призраки. 1901. Холст, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва
В конце 1890‑х годов Борисов-Мусатов побывал в Париже, где познакомился с работами художников-символистов; особенно близка ему была манера монументалиста Пюви де Шаванна. Борисов-Мусатов мечтал воплотить в живописи «бесконечную мелодию, которую нашел Вагнер в живописи». Эту мелодию художник «услышал» в «романтизме нашей русской тургеневщины». Он наряжает своих натурщиц в костюмы прошлых эпох, потому что «женщина в старинном платье с кринолином менее чувственна и больше похожа на облака и на деревья…» Таинственная дама, словно призрак, проплывает по пустынным аллеям дворянской усадьбы. Кажется, через мгновение это видение былой, прекрасной эпохи исчезнет, растворится в тумане.
ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ. Гобелен. 1901. Холст, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Борисов-Мусатов страдал серьезным физическим недугом (у него был горб). «Тоска меня мучит, музыкальная тоска по палитре, быть может. Где я найду моих женщин прекрасных? Чьи женские лица и руки жизнь дадут моим мечтам?» – писал художник в конце 1890‑х годов после возвращения из Парижа. Для полотен Борисова-Мусатова в основном позировала его любимая сестра – Елена Эльпидифоровна, которая была другом, помощницей, родной душой до конца короткой жизни мастера. В «Гобелене» она появляется дважды, в разных пластических «состояниях». Картину художник строит по законам монументального панно – крупными пространственными планами, подчиняя все единому плавному, замедленному ритму. Он работает темперой, втирая ее в холст, тем самым достигая эффекта тающего мерцания приглушенного цвета и характерной выразительности зернистой фактуры холста. Действительно, эта картина напоминает изысканный старинный гобелен.
ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ. В степи. 1911. Государственный художественный музей им. А. Н. Радищева, Саратов
В 1910 году Кузнецов отправился в киргизские степи, чтобы найти «просвет в тайну» мудрости и космического покоя. Картина «В степи» проникнута торжественностью и иератической важностью происходящего. Хозяйственные подробности быта кочевников напоминают ритуальный обряд, который был и будет вечен и незыблем. Композиция строится на певучих и чеканных ритмах плавных очертаний гор, ажурных, похожих на мираж ветвей деревьев, строгих вертикалей женщин, пекущих хлеб.
ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ. Стрижка баранов. 1912. Холст, темпера. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Работа великолепно выстроена по ритму: очертания кошары повторяются в изгибах фигур женщин, стригущих баранов. «Небесная» часть словно отражается в сиреневой земле. В картине как в монументальной фреске все обобщено, насыщено цветом, все плоскостно, декоративно. Лаконичными выразительными средствами Кузнецов вводит зрителя в мир вечности, в соприкосновение с космической гармонией бытия.
ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ. Натюрморт. Утро. 1916. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Мир привычных бытовых вещей Кузнецов переводит в категорию вечности. В центре стола возвышается, словно священный сосуд, высокая голубая ваза. Вокруг нее разложены напоенные солнцем желто-розовые земные плоды. Объемные фрукты на столе находят продолжение в фруктово-цветочных мотивах узора скатерти. За окном виднеется призрачный городской пейзаж. Крыши домов напоминают полупрозрачные голубые кристаллы – знак хрупкости, скоротечности бытия. Картина наполнена сиянием ультрамаринового цвета как символа неба, божественной гармонии мира.
МАРТИРОС САРЬЯН. Финиковая пальма. Египет. 1911. Картон, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва
По словам М. Волошина, Сарьян благодаря своему таланту и учителям имел уникальную возможность быть европейцем в Азии и азиатом в Европе. Сцена около пальмы в Египте увидена глазами импрессиониста и одновременно мастера, постигшего пластическую и колористическую формулу Востока. Каменные фасады домов почти без окон и фигуры сидящих на земле людей словно оцепенели от вечного зноя. Динамическую остроту в картину вносит морда верблюда – через мгновение он «продолжит» движение, и иерархически неподвижная сцена сразу наполнится жизнью.
МАРТИРОС САРЬЯН. Улица. Полдень. Константинополь. 1910. Картон, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Армянин по национальности, прошедший обучение в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, Сарьян сумел средствами новой европейской живописи открыть тайну близкого ему Востока. Композиция картины строится как остановленный в вечности кадр, как застывшая формула восточного города. Узкая улица наполнена полуденным зноем. Это ощущение рождается из резкого, звонкого контраста затененных серо-синих домов и ярко-оранжевой дороги, впитавшей в себя огненные лучи южного солнца. Кажется, что картина у Сарьяна рождается мгновенно, на одном дыхании – несколькими широкими взмахами кисти, несколькими локальными пятнами цвета.
НИКОЛАЙ САПУНОВ. Голубые гортензии. 1907. Холст, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Сапунов был одним из лидеров объединения «Голубая роза». Серебристо-голубые цветы призрачным облаком заполняют пространство холста, образуя дивной красоты декоративное монументальное панно. Если приглядеться, то можно увидеть, как в глубине цветочных бутонов пульсируют тени, струится воздух, шелестят лепестки цветов. Букет гортензий превращается в символ вечной мечты о прекрасном гармоничном мире, сотканном из небесных райских цветов.
НИКОЛАЙ САПУНОВ. Натюрморт. Вазы, цветы и фрукты. 1912. Холст, темпера. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Живописные искания Сапунова близки французским импрессионистам. Он влюблен в музыку цвета и линии. Вместо плотного, определенного мазка и четкого цветового пятна – слегка размытые очертания предметов, сложные перетекания цветовых рефлексов, создающие ощущение таинственного мерцания поверхности. Сапунов любит нарядные, аристократичные натюрморты с драгоценными вазами, старинным хрусталем, роскошными английскими розами. Все это образует стройную, классически уравновешенную композицию, сияющую изысканными переливами приглушенных синих, серебристых, охристо-красных тонов.
НИКОЛАЙ КРЫМОВ. Московский пейзаж. Радуга. 1908. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Пейзаж Крымова, участника объединения «Голубая роза», проникнут лирической интимностью, но эта интимность иного рода, чем у Левитана. Композиция организована по ритмическим законам декоративного панно. Цвет обособляется от натуры, становится более насыщенным и декоративным. Художник создает радужный мир, наполненный радостью и счастьем. Он работает короткими, пастозными мазками, предпочитая выбеленные, пастельные оттенки – персиковый, нежно-зеленый, ярко-синий.
КОНСТАНТИН БОГАЕВСКИЙ. Корабли. Вечернее солнце.