Майкл наконец справился с зажигалкой, она выбросила длинный язычок пламени, Майкл инстинктивно шатнулся назад. Потом прикурил.
— Я бы никому не пожелал оказаться на его пути, — сказал Питер. — Это же атомный ледокол какой-то. С ракетной установкой. Он просто уничтожает все, что его не устраивает — и идет дальше. Я отлично понимаю, почему отец Донован выбрал именно Эрика. Это масштабно.
— Правильно, — сказал Джеймс, коротко глянув на Майкла. — Но представь, если этот человек так пугает тебя — как он пугает других?.. Каково это — когда он, летя вперед, раскалывает мир пополам, а ты находишься в единственном тихом и безопасном месте — у него за спиной?.. Потому что он защищает тебя, верит тебе. Ради своей цели он рискнет чем угодно, как бы оно ни было ему дорого… И в первую очередь он рискнет собой. Потому что он не умеет иначе, — тихо сказал Джеймс. — Он умеет лететь вперед, но управлять полетом, тормозить — нет.
Майкл, заслушавшись, приоткрыл рот. Ему казалось, Джеймс говорит сейчас не о книге и не о фильме, а о чем-то совершенно другом — и он очень не хотел догадываться, о чем именно.
— Но ты, — тихо продолжил Джеймс, — ты, кого он пустил себе за спину — ты можешь помочь ему. Направить его. Он несовершенен по сравнению с тобой, но он прекрасен, как дикий штормовой шквал.
— И прекрасно может ебнуть тебя головой о скалы, — пробурчал Майкл себе под нос, сам не зная, зачем.
— Ты должен найти слова, которые его укротят, — продолжал Джеймс, будто не слышал. — Ты — заклинатель шторма, но ты должен быть в самом его сердце, чтобы справиться с ним. Не бояться, когда он подхватит тебя и унесет. Главное — верить, что он не причинит тебе зла. Намеренно — не причинит, — добавил он.
Питер смотрел на Джеймса, не отводя глаз.
— Несовершенен?.. — повторил он. — Но так же нельзя говорить, это… это неправильно. Терренс не может думать, что Эрик несовершенен по сравнению с ним!
— Мы говорим о людях середины девятнадцатого века, — напомнил Джеймс. — Здесь неприменима современная политкорректность. Англичанин не мог воспринимать ирландца равным себе. Между ними — пропасть. И именно ее они и стараются преодолеть. Их стремление друг к другу — это «прыжок веры».
— Да, я… я об этом не думал, — признался Питер. Он выглядел слегка оглушенным.
— Вся эта история, — сказал Джеймс, — с момента их первой встречи движется к одной-единственной сцене. Там, где Терренс, зная, что его ждет, зная, каковы будут последствия — жертвует всем, что у него есть…
— Ради спасения Эрика, — вдохновенно закончил за него Питер, но Джеймс покачал головой.
— Нет. Не ради него. Совсем нет. Терренс гуманист, он в чем-то наивен и идеалистичен, он жаждет видеть мир лучше, чем он есть. Но в тот момент, когда он делает свой последний выбор — он думает не о себе, не об Эрике, не о том, что он к нему чувствует — об этом он будет думать потом. Он знает, что своим решением рушит всю свою жизнь. Он думает о той единственной цели, к которой Эрик стремится. Он делает это ради того, во что Эрик верит.
Майклу захотелось спрятать лицо в руках. Он сдержался лишь потому, что опустил глаза в землю. Ему показалось, это уже не солнце грело ему лицо, а направленный на него софит обжигал кожу до мяса. Ссутулившись, он поднял голову, посмотрел на Джеймса снизу вверх. Питер, явно слегка оглушенный, рассеянно смотрел по сторонам. Джеймс нервным жестом засучил до локтей рукава свитшота. Руки были в татуировках — обе, от запястий и выше, сплошь забиты узорами. Майкл зацепился взглядом за рисунок на левой — там, на тыльной стороне, были темные волны, пузырьки воздуха и длинная, хорошо узнаваемая морда кита.
Почему кита?.. — удивился Майкл, цепляясь за эту мысль, лишь бы не возвращаться к вороху других, горьких, полных раскаяния и сожалений. — Зачем — кита?..
Джеймс заметил его взгляд, опустил рукава обратно, скрывая рисунки.
— Подумай об этом, — сказал он, тряхнул Питера за плечо.
— Я подумаю, — ответил тот, заторможенный, словно лунатик.
Майкл встал, бросил сигарету в траву.
— Мне нужно переодеться, — сказал он.
И позорно сбежал. Находиться рядом с Джеймсом вдруг стало просто невыносимо.
Глава 13
Майкл впервые работал с дублером настолько плотно. Прежние фильмы не требовали столько трюков, но тут был весь букет, будто его собирали нарочно: и драки, и лошади, и рискованные прыжки и падения. Майкл рвался делать все сам, но режиссер упирался, и самые опасные дубли делал Шеймус.
Майкл по этому поводу был в крайне смешанных чувствах. Он не мог не ставить себя на его место и понимал, что каждая отобранная у Шеймуса сцена была не просто отнятым рабочим днем, но чем-то большим. Будь он сам на месте Шеймуса, он бы себя за такое просто возненавидел. Но тот, кажется, вообще не думал о славе — он думал лишь о том, чтобы как следует сделать свою работу, и если Майкл продавливал режиссера и сам участвовал в драке — Шеймус всегда был рядом, подсказывал, что и как лучше сделать, подбадривал, увлеченно помогал отрепетировать сценографию. Его словно не волновало, сколько раз он появится на экране. Майкл чувствовал благодарность — и вину. Поэтому старался провести с ним побольше времени просто по-человечески.
Они все решили с Питером, тот больше не приставал к нему с разговорами, предпочитая валандаться вместе с Джеймсом. Они блуждали по площадке туда-сюда чуть ли не под ручку. Джеймс что-то рассказывал, Питер слушал, даже можно было сказать — внимал.
Майкл смотрел на них, отмечая, как они одновременно и похожи, и нет. Невольно искал в Питере отстраненным взглядом черты того Джеймса, которого помнил, лелеял в памяти. Видел, находил, но картинка рябила, двоилась. Он щурил глаза, глядя сквозь ресницы на Питера, чтобы нечеткий силуэт легче было подогнать под образ из воспоминаний, но ничего не выходило. Тот, прежний Джеймс, с романтическими локонами у лица и мягкой улыбкой, теперь был призраком. Его нельзя было встретить еще раз. Его не было в Питере. Его и в нынешнем Джеймсе-то не было.
Тот мальчик умер от горя.
Из-за него.
А нового Джеймса Майкл не знал. И, наверное, это была единственно верная идея — отпустить все и не начинать заново. Джеймс, как всегда, был мудрее. Всегда был.
Майкл смотрел на этих двоих, курил, выдувая дым в сторону от Шеймуса. Тот сидел рядом, смотрел на суету на площадке перед подготовкой очередной сцены. Они оба были уже готовы к съемкам — в одинаковых костюмах, в одинаковых париках. Ждали начала.
— А тебе нравится фильм? — спросил Майкл, пальцем сняв с языка крошку табака.
Шеймус, скрестив руки на груди, пожал плечами.
— Я считаю, Англия опять легко отделалась, — он кивнул на Питера. — но я другого и не ждал. А вообще — да. Да, нравится. Хоть на экране увижу, как ирландец нагнет брита и выдерет в жопу, чтоб тот пищал.
Майкл с улыбкой покосился на него, решив, что это обыкновенная непристойная шутка, но Шеймус не улыбался. И, кажется, не шутил.
— Но не все англичане тогда были уродами, — возразил Майкл. — Что тогда, что сейчас. Тут нет черного и белого…
Шеймус посмотрел на него краем глаза, снова уставился на Питера.
— И кому от этого было легче? — спросил Шеймус.
— Спасенным людям. Тем, кому они помогали.
— Теория малых дел не работает, если воюешь с правительством, — сказал Шеймус. — Вместо того, чтобы окапываться в поместье и спасать сто человек, ему нужно было вернуться в Лондон и кричать там на улицах о том, что происходит. Если уж он вообще хотел кого-то спасти, не надо было размениваться на сотни жизней, пока умирали сотни тысяч.
— Так ты считаешь, что отец Донован был прав? — спросил Майкл, с интересом глядя на Шеймуса. Ему самому патриотизм Эрика казался слегка умозрительным — и он уцепился за возможность поговорить с тем, кто искренне верил в идеи главного антагониста.
— Конечно, прав, — убежденно сказал Шеймус. — И если бы этот, — он взмахом руки указал на Питера, — не задурил МакТиру голову, у них бы все получилось.
— Но какой ценой? — почти автоматически спросил Майкл.
Шеймус повернулся, посмотрел на него.
— Какой ценой? — повторил он. — А какая цена должна быть у свободы? Какая, по-твоему — не слишком высокая?
Майкл не сразу нашел, что ответить. Нахмурился. Он должен был знать этот ответ, но не знал. И Эрик не знал. Его цена была — собственная жизнь, но что, если этого мало?
Шеймус покачал головой, отвернулся, снова глядя на Джеймса.
— Это наивная история. Такую и Дисней бы снял. Добренький брит приходит и спасает Ирландию, только самый краешек шелковой туфельки замарав в дерьмеце.
Майкл уже хотел начать возражать — но остановился. В голосе Шеймуса было что-то такое, что ему расхотелось спорить.
— Мирные протесты никогда не работали, только тянули время, — сказал Шеймус. — Мой отец был в ИРА. Я горжусь им, всегда буду гордиться. Он умер в тюрьме, и мы праздновали его смерть, потому что он был героем. Он был одним из тех, кто заставил Англию нас услышать. Теперь все говорят, что это был терроризм… А вот это, — Шеймус опять кивнул на Джеймса и Питера, — эта история, тот Голод — это был не терроризм? Вывозить зерно и мясо из страны, которая умирала? Держать корабли с присланной помощью на рейде и не впускать в порт, потому что если сама королева Виктория пожертвовала голодающим две тысячи фунтов, никто не имеет права жертвовать десять тысяч — и пусть они гниют, пусть их выбросят в море!.. Лишь бы не дать кому-то превзойти королевскую помощь. Если бы тогда у Англии были бомбы, я тебе клянусь, они сбросили бы их на остров. А Белфаст — это был не терроризм? Я вырос там, мы играли на улицах среди сожженных автобусов. Полицейские врывались в дома среди ночи, и это было повсюду — Терф-лодж, Фоллз-роуд, Ардойн, Баллимерфи. Обыски, массовые аресты. Мужчин в нижнем белье выволакивали из постелей, швыряли лицом к стене, раздвигая ноги пошире дулом автомата. Потом увозили, и семья могла только месяцы спустя узнать, что с ними случилось. Это было в моей семье, я это видел.