Винсент уехал.
Дребезжащий рейсовый автобус дотащил Майкла до ближайшего к съемочной площадке городка. Весь час пути Майкл сидел, привалившись головой к стеклу, набросив на голову капюшон. Смотрел в мутное от грязи стекло, ни о чем не думал. Не думалось. Просто сидел. Только когда оказался на остановке посреди пустынных холмов, очнулся. Дальше нужно было добираться пешком.
И он пошел — напрямик через холмы, не разбирая дороги, шагал и шагал, стискивая зубы.
Он уже слышал это. Этот тон был таким знакомым, только слова были в тот раз другими.
«Не порть ему жизнь…»
«Если любишь — уйди…»
«Что ты ему дашь?..»
Он встал на вершине холма, огляделся, повернулся навстречу ветру. Тот трепал меховую оторочку капюшона, холодил щеки. Отсюда, с вершины, был виден синий край океана. Горизонт терялся за сизой дымкой, где кончается вода и начинается небо, было не разглядеть.
Майкл опять не знал, как будет правильно.
Смириться?.. Уйти?.. Оставить Джеймса в покое?.. Не бередить раны, не жить иллюзиями, не жить прошлым?.. Отдать его Винсенту, самому взять Викторию — это будет правильно, это будет хорошо. Жить дальше, карабкаться вверх, строить карьеру. Торговать своим телом и своим лицом, трахаться, не помня ничьих имен, быть фетишем, манекеном для костюмов, вешалкой для сияющей улыбки.
Не такого Майкла однажды полюбил Джеймс. Не такого Эрика он писал, вынимая его из своей памяти кусочек за кусочком, создавая его, воссоздавая его заново, вкладывая в него восхищение, любовь, страсть.
А какого?..
Майкл обернулся спиной к ветру, посмотрел назад, будто там лежало его прошлое и он мог проникнуть в него взглядом.
Каким дураком он был, не понимая своего счастья тогда, в каменной развалюхе на берегу Ла-Манша. Он был богачом, он был Крезом, он просыпался на полу перед угасшим камином рядом с Джеймсом, и тот принадлежал только ему. Во всем мире тогда не было никого, кроме них двоих. Они были друг у друга. Им некуда было спешить. Воспоминания были смутными, Майкл уже не помнил деталей. Он помнил только безбрежное, сказочное ощущение счастья. Он был настоящим тогда, его жизнь была настоящей. Он был самим собой. Тот Майкл из старого каменного дома, тот прямой и бесхитростный парень презирал бы его за то, что он сделал со своей жизнью. Наверное, поначалу позавидовал бы гонорарам, но узнав об их настоящей цене — сказал бы, чтобы шло оно все нахер.
Майкл стоял, до боли в глазах вглядываясь в горизонт. Там, невидимая за океаном, ему мерещилась каменная развалюха на другом берегу и двадцатилетний пацан, остановившийся передохнуть, пока чистил снег.
«По-другому здесь не бывает, — сказал ему Майкл, оправдываясь. — Только так. Если хочешь работать в кино — придется считаться со студиями. С теми, кто ими владеет».
Тот Майкл пренебрежительно дернул плечом. Для него это был не аргумент. Он бы не стал слушать Зака — он плюнул бы на все, как Фабьен, и вернулся бы в отцовскую мастерскую.
«Посмотрел бы я на тебя, когда бы ты попробовал этой жизни! — огрызнулся Майкл. — Как бы ты отказался, каким был бы гордым, если бы тебе предлагали семь миллионов за фильм! Если бы у тебя был дом в Беверли Хиллз! Если бы это был единственный шанс делать свою работу!»
«Я мечтал быть каскадером, — сквозь зубы ответил тот Майкл. — Я бы обошелся без миллионов».
«Ты не знаешь, что это такое, — вдруг догадался Майкл. — Это не просто работа. Ты не поймешь, пока не почувствуешь сам. Джеймс разглядел это в тебе, когда ты ничего не соображал. Ты прав… дело не в деньгах. И не в славе. Это — призвание. Его нельзя выбрать, от него нельзя отказаться. Когда ты впервые рассказываешь чужую историю, даешь ей голос, позволяешь ей говорить сквозь тебя — ты понимаешь, зачем ты вообще существуешь. Это переворачивает тебя. Каждый день, посвященный чему-то другому — это день, в котором тебя нет».
«Я знаю, зачем я существую! — обозлился тот Майкл. — У меня есть свои мечты!»
«Да ты всю жизнь боялся мечтать по-настоящему! Ты был уверен, что тебя не возьмут в актеры — с таким лицом! И решил, что хоть каскадером пробьешься — потому что с другой дорогой не справишься!»
«С какой дорогой? С твоей? — пренебрежительно спросил тот Майкл. — По пути со всяким говном? Да как-то мне на нее не хочется».
«Через десять лет ты все равно оказался бы на моем месте! — крикнул ему Майкл. — Ты и оказался! Посмотри, что с тобой стало! Кем ты стал! Посмотри на меня! Это — ты!»
Тот Майкл ничего не ответил. Он отвернулся, будто даже взгляд не хотел марать.
От беспомощности Майклу хотелось грызть себе пальцы, будто он мог, как лис, попавший в капкан, отгрызть себе лапу и вырваться на свободу. Но не было у него такой лапы, которую он мог бы отгрызть. Он сам был своим капканом.
«Это из-за тебя я оказался здесь, — с ненавистью подумал Майкл, вглядываясь в горизонт. — Это ты был слишком гордым, чтобы пойти к Джеймсу и сказать, что тебе нужны деньги. Он бы не стал упрекать! Но ты же не мог! Ты сам хотел справиться!.. Справился?! Доволен?!»
У него подогнулись ноги. Майкл опустился на траву, сел на колени, промочив джинсы. Натянул на голову капюшон, накрыл лоб руками. Хотелось скрючиться, как головастику, и так и остаться лежать.
— Это ты во всем виноват, — отчаянно прошептал он, будто тот, двадцатилетний Майкл, мог услышать. — Ты со своей гордостью. И нечего меня осуждать. Не смей меня осуждать!.. — крикнул он.
Он обвинял Джеймса в трусости, а сам — разве ему хватило сил прийти к нему за помощью? Или позвонить пять лет назад, чтобы все выяснить? Связи с Винсентом тогда было всего года два — подумаешь, срок. Отбил бы. Все бы повернулось иначе. Был бы шанс все исправить.
И чего ждал?.. Держал слово? Отговорка! Не в слове дело. Хотел, чтобы Джеймс пришел к нему, прибежал, прилетел, сказал — «Майкл, вау!.. Нет — ВАУ!.. Что с тобой стало, как ты изменился!.. Как я соскучился!.. Не спрашивай, что со мной было, как я прожил пять лет — это неважно! Важно, что ты стал крутым. Просто забудем пять лет, будто их не было, и начнем ровно там, где остановились. Ничего не было, я ни в чем тебя не виню, а если и винил — прощаю. Вот я, вот мой чемодан, я приехал, чтобы остаться».
А еще — молчал, потому что боялся узнать, как Джеймс прожил эти пять лет. Сколько в них было боли. Боялся попросить прощения за свою дурость. Боялся, что прощения не получит. Прав был Колин, во всем был прав — он дурак, который не видит дальше своего носа.
И что теперь?.. Теперь, когда Джеймс нашел человека, с которым ему хорошо — нужно все им испортить?.. Нужно отбить Джеймса, и… И что ему дать?.. Заставить его месяцами сидеть и ждать, пока Майкл работает на другой стороне Земли? Вырвать его из привычной жизни, чтобы самому не знать — чем он занят, что он делает, с кем общается?.. Вынудить его или сидеть месяцами без секса, или завести любовника?.. Или таскать Джеймса за собой по съемкам, как собаку — хотя он даже Бобби за собой не таскает. Что это будет за жизнь — вечные отели, кейтеринг, еда в контейнерах, суета, нервы, изматывающий график…
Здорово мечтать о том, как возвращаешься домой уставшим, когда тебе двадцать. Но когда тебе тридцать, и дома ты проводишь пару месяцев в год в общей сложности, как-то смотришь на вещи трезвее.
Пора было признать, что он потерял Джеймса — потерял еще тогда, десять лет назад. Никто не толкал его в спину, никто его не заставлял — он сам должен был сделать выбор, и он его сделал. И теперь ему оставалось только отпустить Джеймса и дать ему жить дальше. Спокойно. С тем, кто его любит. С тем, кого, скорее всего, любит он.
Повести себя хоть раз в жизни по-взрослому, перестать думать о себе.
Джеймс не заслуживал, чтобы Майкл вел себя с ним, как обиженная малолетка. Джеймс пожертвовал своей свободой, чтобы купить свободу ему. Не будь МакКейна, который отмазал его от причастности к банде и не дал судить, как члена группировки — сидеть бы Майклу в камере и смотреть на мир через телевизор. Джеймс дал ему возможность исполнить мечту, не позволил сломать жизнь тюремным сроком. Не быть за это благодарным — хуже, чем мудачество и эгоизм.
Это подлость.
Майкл отнял ладони от лица, опустил в траву. Прочесал ее пальцами.
И вдруг понял: вот оно. Вот то, чего ему не хватало. Сердце Эрика точно так же разрывалось, когда он видел Ирландию отданной в чужие руки. Но руки Англии, в отличие от рук Винсента, не были любящими. Они пытали, жгли, убивали. Они отбирали последний кусок хлеба у нищего, они выгоняли людей из домов, они вырубали леса, оставляя после себя пустоши и болота. Какую же ярость, отчаяние и беспомощность должен был чувствовать Эрик?.. Ежесекундно. Ненависть. Жажду крови. Желание голыми руками разодрать любое английское горло. Майкл сжал кулаки, вырывая траву с корешками. Погрузил пальцы в ледяную, влажную от дождя, мягкую землю. Он наконец понял Эрика, понял его до конца, до глубины его сердца. Что это за боль, когда то, что ты считаешь своим — человека, дом, землю — твоим никогда не будет. А если ты будешь драться за них — ты сделаешь только хуже. Никому не поможешь. Никого не спасешь. Тебя просто повесят. Конец истории.
Майкл глубоко дышал, чувствуя, как кружится голова. Пальцы дрожали, земля забилась под ногти черной каймой, облепила их. Он срывал одну за одной мягкие зеленые травинки, не зная, зачем это делает. Сжимал кулаки, прочесывал траву, словно чужие волосы, словно волосы человека, который умирал у него на коленях, а он не знал, как его утешить и унять его боль, кроме как гладить по голове и врать сбивчивым шепотом, что все будет в порядке, сдерживая свои слезы, чтобы тот, умирающий, продолжал верить, что надежда еще есть.
Майкл вернулся на площадку грязный и мокрый. Джинсы были в земле и траве, в ботинках чавкало. Майкл в очередной раз отряхнул от земли руки, вытер их о задницу. В мокрой одежде было холодно. На площадке стояла обыкновенная рабочая суета, у края поля снимали какую-то сцену с Шеймусом. Майкл постоял, посмотрел от дороги, как Шеймус гоняет Джинджер, чтобы взять барьер — каменную изгородь, разделяющую поля.