— Ты знаешь, что ты меня достал?.. — не выдержал Майкл.
— Майки, — значительным тоном сказал Зак. — Поверь мне. Просто поверь. Я тебя люблю. Я не хочу делать тебе больно, но я тебя умоляю, держись подальше от Сазерленда. Или ты огребешь такие проблемы, что я тебя не спасу. Если ты подставишь Ларри и перестанешь быть прикрытием для Виктории, ты, в отличие от Лейни, имеешь все шансы реально закончить в гей-порно. Потому что больше никто никуда тебя не возьмет.
Майкл раздраженно фыркнул.
— Где ты сейчас? — деловым тоном спросил Зак, явно закончив его отчитывать.
— В Лас-Вегасе, — недовольно сказал Майкл.
— В Лас… что?.. — задохнулся Зак. — У тебя выступление на этом долбаном буккроссинге через три часа!..
— На «Бук Эйд», — машинально поправил Майкл.
— Мчись сюда и не вздумай опаздывать!
— Так, — спокойно и серьезно сказал Майкл. — Захария мать твою Айзенберг. Ты там расслабился у меня, я смотрю. Привык к моему хорошему поведению. Что я тебя слушаю и киваю. Ты не борзей, я же могу вспомнить, как вы мне рубашки с трусами возили и от полиции отмазывали. Я могу и выебываться начать. Хочешь? Нет? Тогда закрой рот и организуй мне чартер. Ты мой агент или кто? Вот и работай.
Он сбросил звонок. Повернулся, посмотрел на Джеймса, который сонно моргал и щурил глаза на дневной свет из-под одеяла. Улыбнулся ему. Хотел было пожелать доброго утра — но его перебил новый звонок. Теперь — на другой телефон.
Джеймс испуганно и виновато распахнул глаза, мгновенно покрываясь румянцем стыда. Схватил телефон с тумбочки. Сел.
— Oui, — хрипловато-сонным, расслабленным и абсолютно невинным голосом ответил он. — Да, дорогой. Да, только что проснулся…
Глава 26
После разговора с Винсентом Джеймса как будто перемкнуло. Он замолчал, ушел в себя так глубоко, что его было не дозваться. Все время смотрел в сторону, в окно такси, куда угодно — лишь бы не на Майкла. Изводил себя, тут и думать было нечего. До самолета Майкл дотерпел, но когда взлетели — сел к Джеймсу, заглянул в лицо.
— Посмотри на меня.
Джеймс поднял на него страдающий взгляд, отвернулся.
— Майкл, не надо.
— Ты знал, что так будет, — тихо сказал тот и взял его за руку. Джеймс болезненно поморщился, отстранился. — Ты знал, — твердо повторил Майкл, не отпуская. — Ты хотел, чтобы так было. Ему можешь врать сколько хочешь, но мне — не надо.
Джеймс покачал опущенной головой.
— Я не должен был, — тихо сказал он.
— Неважно, — оборвал Майкл. Взял его за подбородок, повернул к себе. Джеймс смотрел вниз, моргал. Ресницы подрагивали — густые, темные. Прямые, как стрелочки. Глаза метались под прикрытыми веками. Джеймс не знал, куда посмотреть, чтобы не смотреть на Майкла — Майкл перед его взглядом был везде. А отвернуться хотя бы к иллюминатору он не мог. Брови сошлись над переносицей, заломили длинную складку.
— Майкл…
— Нет, — оборвал тот. — Не «Майкл». Не строй из себя ничего, я все понимаю. Ты хотел меня видеть. Так вот я. Ты прилетел ко мне — так будь со мной, — сквозь зубы потребовал он. — Я хочу, чтобы ты сейчас был со мной. Жалеть и виниться будет потом, дома, когда вернешься.
Джеймс прерывисто вздохнул, посмотрел в сторону. Майкл отпустил его, отсел, чтобы дать ему время прийти в себя. Глянул на часы, проглядел с телефона короткий спич, который подготовила его пресс-атташе. Пробежал его глазами пару раз, чтобы запомнить. Поглядел на Джеймса, который остановившимся взглядом смотрел в иллюминатор и грыз палец. День обещал быть насыщенным.
По прибытии на благотворительную вечеринку Джеймс тут же свинтил от Майкла в толпу под предлогом того, что ему нужно много чем заняться. И он занимался изо всех сил, занимался, занимался и занимался, появляясь то там, то здесь, разговаривая, пожимая руки гостям и отвечая на их вопросы. Майкл следил за ним краем глаза и не вмешивался: отвлекать его было сейчас неуместно. Майклу тоже было чем тут заняться: он — фотографировался, знакомился и улыбался. Джеймс, в конце концов, пригласил его именно за его красивые глаза, и он выполнял привычную программу, думая о том, как Зак будет счастлив бросить публике новую тему для разговоров. Так что Майкл без стеснения обнимал за талию дам, позируя вместе с ними, иногда говорил им на ухо какую-нибудь бессмысленную фривольность — просто чтобы засветиться на чужом фото на заднем плане. Зак говорил — пусть лучше все обсуждают, изменяет ли он Виктории, и если да, то с кем. И Майкл честно давал повод для сплетен. И краем глаза постоянно отыскивал в толпе Джеймса — где он, что делает, с кем говорит.
Джеймс отвлекался от чувства вины, как мог. Он был лихорадочным, нервным, он очевидно заглушал стыд бурной деятельностью. И это работало — постепенно он успокаивался, начинал улыбаться искреннее, и к тому моменту, когда ему пришла пора выступать, он был уже довольно спокоен.
— Я объявлю тебя, — сказал Джеймс, найдя Майкла в толпе. Майкл отвлекся от беседы с каким-то тощим темнокожим парнем, кивнул. — Ты готов?
Майкл пожал плечами.
— Меня не смущает выступать перед толпой, если ты об этом. Все будет нормально.
Он тронул Джеймса за плечо — дружески, как коллегу. Тот кивнул. Они ушли за кулисы. На сцене было голо — стол с бутылками воды и буклетами мероприятия, какие-то флаеры, реклама спонсоров. Они стояли и слушали завершение выступления — точнее, слушал Джеймс, а Майкл просто смотрел на его макушку. У него была новая стрижка. Короткий, почти голый затылок — и длинные пряди по обеим сторонам лица. Так и хотелось провести пальцами по затылку и шее. Но Майкл держался, водил по ней только взглядом.
Джеймс дождался, пока ведущий назовет его имя — и быстрым шагом вышел из-за кулис на сцену. Майкл сложил руки на груди, привалился плечом к стене. Софиты освещали фигуру Джеймса, слепили глаза. Он казался тонким и хрупким. Майкл почти не слушал, что тот говорил — он смотрел. На то, как Джеймс двигался по сцене, жестикулировал, держал паузы. Он хорошо работал, в нем чувствовался не один десяток выступлений. А может, даже сотня. Он говорил увлеченно, страстно. Приводил статистику, рассказывал о том, скольким тюрьмам помог «Бук Эйд» и как это отразилось на статистике возвращения людей в социум, как это отражается на снижении преступности, что это меняет. Шутил про Достоевского. Майкл подумал, что Дакота наверняка спелась бы с Джеймсом на почве любви к восточноевропейской литературе.
А потом Майкл услышал свое имя, увидел протянутую в свою сторону руку — и выпрямился, пошел к нему.
Его встретили аплодисменты. Майкл остановился, повернулся к залу, чуть щуря глаза.
— Спасибо, — сказал он, перенимая у Джеймса микрофон. — Спасибо. Для меня большая честь находиться сейчас здесь, с вами.
Джеймс незаметно растворился за кулисами. Майкл оглядел зал. Множество глаз смотрело на него.
Дождавшись, когда хлопки начнут стихать, Майкл заговорил.
— Однажды я стоял на похожей сцене, только зал был пуст. Это было в Бирмингеме, мне было двадцать. Мы с моим другом пролезли в зал после окончания какой-то конференции под предлогом, что забыли там материалы доклада. Пришлось даже подмигнуть охраннику — и все ради того, чтобы я мог встать, — Майкл шагнул к краю сцены, остановился в слепящем перекрестье лучей, — вот так. На краю сцены. И посмотреть в зал.
Он сделал паузу, качнулся на каблуках, позволяя аудитории вместе с ним мысленно перенестись в прошлое.
— Я мечтал о том, чтобы стать актером, практически всю свою сознательную жизнь. Когда я стоял, вот так, и воображал, что это мой тихий зал, моя сцена, и мои зрители только что ушли — может, даже один или два, задержавшись, все еще выходят и я вижу их спины, — он вскинул глаза к воображаемым дверям, неловко улыбнулся туда и помахал рукой, вызвав тихие смешки. Потом помолчал, перестав улыбаться.
— Что я должен был чувствовать — там, тогда, воображая себе свое будущее? Восторг, наверное? Предвкушение. Радостное ожидание, может быть, даже гордость. Счастье? Эту особенную приятную усталость после того, как ты хорошо выполнил свою работу? Благодарность зрителям, которые только что были здесь?..
Майкл снова улыбнулся и помахал рукой в прежний угол, будто воображаемые зрители задержались в воображаемых дверях и теперь вызывали у него воображаемую неловкость.
— Нет, — серьезно сказал он, когда аудитория перебрала в себе то, что он перечислил. — Я чувствовал горечь. Разочарование. Боль. Гнев на себя. Я чувствовал безнадежность. Это было не просто отсутствие надежды — это было, словно нечто заранее высосало из меня всю надежду, — он ткнул себя пальцами в грудь, показывая, где это было, — и у меня не осталось ни одного проблеска, даже призрачного, тоненького голоска «может быть, как-нибудь, мне повезет, и тогда я смогу»… Нет. Я точно знал — так не будет. Я не стану актером. Я не встану на краю сцены. У меня не будет аудитории, на меня никто не посмотрит, нет, нет и нет. Я знал это так же точно, как-то, что Земля круглая. Почему?.. — Майкл озвучил вопрос аудитории, которая с интересом следила за его речью, и прошелся по краю сцены.
— Потому что мне было двадцать, я жил в паршивом районе, и единственное будущее, которое ждало мои ровесников, тех, кто жил со мной на одной улице — это были стены тюрьмы. Это был мир без выхода. Ты будешь жить в бедности, одеваться по сэконд-хэндам, а если тебе повезет, будешь работать по двенадцать часов, чтобы прокормить семью и заплатить по счетам. Когда однажды ты не сможешь больше выносить эту жизнь и сорвешься, ты попадешь за решетку. И оттуда уже не выберешься. Тебя выпустят на свободу, но ты вернешься обратно. Потому что ты никому не нужен. Потому что в тебя никто не верит.
Майкл прошелся по сцене, поглядывая в зал. Краем глаза он видел за кулисами фигуру Джеймса, но не смотрел на него. Майкл рассказывал свою историю ареста, историю с машиной, которую он взялся перегонять из города в город, чтобы оплатить себе школу каскадеров, говорил о курсе драмы, который ему предложили пройти в Фелтхэм — и том, как именно этот курс помог ему, когда он, чтобы доказать себе, что у него ничего не выйдет, прочел стихи перед кастинговой комиссией.