Разбитые поротно батальоны осуществляют оцепление указанных приказом населенных пунктов. Район охвата большой. Связь между подразделениями по рации. Если что, вопи в эфир о помощи, но лучше надейся только на себя. Пока помощь подоспеет, от тебя в таком бою только «вечная память» останется.
Остановилась у окраины кишлака рота, готовится к прочесыванию. По боевым группам распределены бойцы. На расстоянии около километра виден еще один кишлачок. Небольшой, по виду домов на пять. На картах он не обозначен.
Но все уже навоевались, вот и знают, что надо супротив этого кишлачка заслон установить, мало ли чего.
– Муха! – скрипит пересохшими голосовыми связками командир роты, капитан Акосов, глядя на шатающегося солдатика.
Рост у Мухи – метр с кепкой, вес – пятьдесят два кило. А амуниции на каждом солдате по пятьдесят килограмм навешано. Все шатаются, всем тяжело. А этот малыш с истощенным, худым детским лицом так вообще неизвестно откуда силы на каждый шаг берет.
– А..? – не по-военному откликается маленький, щупленький солдатик.
Хотел капитан на отклик «А?» употребить военную присказку: «Х…й на!», да не сказал: изморен пацан, вот-вот свалится. Надо ему хоть какую-то передышку дать.
– Оставляю тебя наблюдателем, – говорит Акосов и рукой показывает на виднеющийся вдали кишлачок. – Посматривай, увидишь кого – ракету вверх, сам, если что, в бой не ввязывайся, к домам отступай. Понял? С тобой, – ротный оглядел стоявших рядом бойцов, зацепился взглядом за здоровенного загорелого и хрипло дышащего десантника, – Донин остается, вдвоем наблюдение осуществляйте.
– Есть, товарищ капитан! – довольно ответил Донин.
Здоровый Донин, рыхлый, тяжело жару переносит. До усеру он отдыху рад. И потом, в охранении поспокойнее, не так опасно, как в кишлаке. Там больше шансов на пулю нарваться. Бой в незнакомом населенном пункте самый опасный. Особенно в самом начале. Ты противника еще не видишь, а вот он тебя уже на мушке держит. Бац! И ты труп. Нет, в охранении оно поспокойнее будет.
Группами по три-четыре бойца ушла рота в кишлак на прочесывание. Муха и Донин в арыке себе наблюдательный пункт выбрали. Арык – это мелиорационная канава, небольшая такая траншея, даже Мухе и то по пояс будет. По дну арыка ручеек тоненький струится, кроны деревьев его местами закрывают. Тенек, прохладная водичка – все почти как в садах для праведных, где мусульманам место в посмертии уготовано. Из кишлака уже стрельба доносится, а тут тяжесть РД скинули, водички попили, умылись, закурили, одно слово – рай. Стрельба доносится?! Так по звуку выстрелов определили, что это наши на психику давят, в основном в воздух пуляют или на крайний случай поверх голов. Ответных-то выстрелов нет. Уже минут тридцать как нет, стало быть, отсутствуют «духи» в кишлаке, или они попрятались, а раз так, то неймется отдохнувшему Донину, тянет его трофеями затариться.
– Я пойду, погляжу, чего там, – встает из арыка и хищно скалится он, – а ты тут оставайся.
– Стой! – пытается удержать его Муха.
Тот коротко боковым справа бьет Муху в челюсть.
– Заткнись, дохляк!
Донин, не пригибаясь, бежит мародерничать к ближайшему дому. Муха, потирая челюсть, смотрит ему вслед, потом вскидывает и, чуть помедлив, опускает вниз ствол автомата.
«Понимаешь, – позже рассказывал он мне, – такая была злоба, такая обида, хотел его убить. Донин и раньше до меня постоянно дое…вался. Сам видишь, сдачи-то я толком дать не мог. А тут такой удобный случай поквитаться. Никто не видит, можно грохнуть, а потом на „духов“ все списать. И… не смог, не смог, и все тут».
Залег Муха обратно в арык, челюсть болит, зубы шатаются. Вспомнил, как еще в школе все над ним смеялись, каждый обидеть норовил, и чуть не заревел от обиды. «Ну почему же я такой маленький уродился? Разве я виноват?»
Вытри сопли, солдат! Оружие к бою! Смотри, Муха, ползут «духи» к кишлаку, в спину ребят долбанут. Не ждут наши этого удара, передушат их «духи» на узких улочках кишлака. А много-то их как! Около сотни будет. К бою! Под такую мать! К бою!!!
Сначала сигнальную ракету. Есть! Пошел вверх красный сигнал «вижу противника», а вот теперь из автомата: огонь! Огонь! Огонь! Только трясется от отдачи АСК, стволом туда-сюда ведет Муха. Сменит расстрелянный магазин и опять: огонь! Огонь! Огонь! Хрен вы, суки, пройдете! Земля фонтанчиками вскипает, близко пули от замерших «духов» ложатся, залегли и, не двигаясь, ведут ответную стрельбу душманы. И нет больше ничего в этом мире, нет, только цепь противника, только твой раскаленный автомат – и все. Держись, Муха! Сменить позицию, сменить магазин и: огонь! Огонь! Огонь! Не дать им подняться, не дать пойти на рывок. Не дать передушить ребят на кривых, изломанных улочках кишлака. Подготовить для броска гранаты: кинутся «духи» вперед – гранатами их встречу. Сменить пустой магазин, и опять длинными очередями по всей лежащей цепи душманов стрелять. Стрелять безостановочно, не дать им поднять головы, не дать собраться с силами для атаки. И двигаться, двигаться по арыку, постоянно менять позицию, не дать им себя убить. Последний снаряженный магазин, патронов полно, а вот магазинов к автомату всего четыре. Нет времени забить их патронами. Последние – это патроны для тебя, Муха, лязгнет затвор, замолчит автомат, рванут вперед «духи», и тогда только гранаты. И уходят «духи», не принимают бой. Впустую щелкает затвор автомата, кончились в магазине патроны.
– Муха! Ты живой?! – на бегу сваливается в арык Колька Аленин, за ним еще один боец, и еще.
Вот уже все группы роты вышли на окраину кишлачка и ведут по отступающим «духам» прицельный огонь. Те уходят, не принимают бой, уходят. Прячутся за складками местности и уходят. Кто перебежками или ползком, кто бегом напрямую.
– Живой, – еле хрипит Муха и, кашлем прогнав нервный спазм в горле, во весь голос орет: – Живой я, ребята!
– Глотку-то побереги, – после перебежки падает в арык рядом с Мухой капитан Акосов и, широко улыбаясь, добавляет: – Не ори так, а то даже в раю услышат, что ты живой. Обидятся еще, что к ним не захотел.
– Да ну его на хер, этот рай! – возбужденно кричит Муха. – Меня мама дома ждет, я лучше к ней!
А какие яркие в ночном небе Афганистана звезды и ветерок теплый, даже и не скажешь, что ноябрь наступил. У нас дома только в конце августа такие ласковые вечера бывают. А вот вкус у сигарет противный, самый дешевый табак нам в паек давали. Горек его дымок. В курилке я с удивлением и невольным уважением смотрю на маленького, щупленького башкира и все расспрашиваю:
– А что ты чувствовал, а? Один против сотни!
– Да ничего, – пожимает узкими плечиками Муха. – Камешек в ботинок попал, всю ногу растер, пока по арыку ползал, промок весь и в грязи перепачкался, а еще у меня носков не было, ботинки на босу ногу носил, а они при перебежках так и хлюпали…
– Врешь?! – не верю я, ну не может такого быть, просто не может, и все.
– Нет, – досадливо морщится Муха, – ну не было у меня выбора. И какая, на хер, разница, сотня их была или десяток… понимаешь, зашли бы они к нам в тыл, постреляли бы ребят…
– И ты не боялся? – не успокаиваюсь я.
– Не успел, – беззаботно засмеялся Муха и, глядя на мое растерянно-недоумевающее лицо, неожиданно признается: – Я драться боюсь, с детства у меня это, били меня часто.
– А теперь тоже боишься?
– Когда как, – задумался Муха и повторил: – Когда как…
После боя подходит к арыку Донин, отводит глаза и посвистывает. Вид у него наглый, выражение на морде, когда он повернулся в сторону Мухи: «Даче ты мне сделаешь, мозгляк?» Рядом с Мухой одна из групп. Всего четверо ребят из тех, что первыми к Мухе на выручку прибежали.
– Ты это где был? – хмурясь, спрашивает Донина невысокий коренастый Колька Аленин.
– Не твое дело! – небрежно сплевывая на землю, уверенно огрызается Донин.
– Не мое? – врастяжку цедит слова Колька. – Значит, не мое, – сжимает он кулаки и надвигается на Донина. – Ты сучонок! – орет он. – Я же видел, вас двоих оставляли.
– Подожди, Колян, – останавливает его Муха. – Я сам это дело решу.
Хлюпая мокрыми ботинками, подходит к ухмыляющемуся Донину, легко перехватывает половчее автомат и как ахнет ему прикладом по скуле, у того, перед тем как он упал, только кости хрустнули.
– Отличный «скуловорот», – прокомментировал удар подошедший командир третьего взвода Петровский, вопросительно поднял выгоревшие густые брови: – Аза что?
– За дело, товарищ лейтенант, за дело, – мягко успокаивают офицера стоящие рядом бойцы.
– Ну раз так, – отворачивается Петровский и, уходя, предупреждает: – Только не до смерти.
Собирают трофеи, подсчитывают потери. В роте убитых и раненых нет, только один Донин пострадал. Неловко упал, бедняжка, вот и получил перелом челюсти и сотрясение мозга. Он сам идти больше не может? Так его вынесут – на пинках! Все группы собрались у окраины кишлака. Приказ выполнен, готовы к движению. Трофеи? Оружие духовское брать не стали, да ну его – тащить еще такую тяжесть. Все поломали, боеприпасы взорвали. Остальное? Ну это, как обычно, затарились, как говорится. Потери у «духов» – двадцать убитых, семь раненых.
– Пятнадцать положили в спину при отступлении, а у пятерых пули в голову и грудь попали, – говорит вызванному Мухе капитан Акосов. – Эти пятеро твои, Муха.
– С их ранеными чего делать? – спрашивает у ротного стоящий рядом Петровский и кивает в сторону хоть и пострелянных, но все равно живых пленных.
Их по одному отнесли к окраинному дому, перевязали бинтами, напоили водичкой. Вот и вся помощь. И это, по сравнению с другими делами, верх гуманизма. Просто потерь в роте не было, вот им и повезло. Очень сильно повезло. Для той войны – настоящее чудо.
– Раненых местным оставим, пусть они их хоть в жопу целуют, хоть режут, нам по х…й, – равнодушно отвечает ротный и, глядя на еле достающего ему до плеча, худенького, в оборванном, заляпанном грязью обмундировании Муху, качает головой: – Ну кто бы мог подумать…