икаких чувств, когда к дому бежал, не было, вот только и выбора тоже не было. Все равно не спрятаться было на той тропе, лежал бы страхом парализованный, так все равно бы убили. Не убили. Просто повезло мне. Неопытный был пулеметчик, плохой стрелок, вот и остался я в живых, и в роте потерь не было.
Выписка из боевого формуляра в/ч 44585
Дорогой сыночек!
Я уже дни считаю, когда ты вернешься. Так по тебе соскучилась. Уже и одежду тебе всю новую купила, на размер больше, чем та, которую ты до армии носил. Ты же сильно вырос, наверно! Даже поверить не могу, что ты такой большой стал и уже сам солдатами командуешь, ты уж их не обижай, помни: у них тоже мамы есть. Я уже и в институт сходила, все программы собрала для вступительных экзаменов. Сыночек, ты попроси своих командиров пораньше тебя отпустить, тебе же еще к экзаменам готовиться надо. И не забудь взять характеристику. Ты слышишь? Не забудь, а то ты у меня такой рассеянный. А дома у нас все хорошо. Я не болею, работаю. Мне отпуск обещали дать, когда ты вернешься. Возвращайся скорей.
Целую, твоя мама
28 марта 1982 года приказ № 85 министра обороны: «Уволить в запас призыв весны 1980 года». Дождались! Да пошла ты теперь на хер, военная служба! Мы уже граждане, а не солдаты. Все! С нас хватит. Со всего батальона дембеля собрались отметить этот праздник, перепились водки и браги, в воздух из автоматов и пулеметов стреляли. Салют вам, ребята! Из всех видов стрелкового оружия салют. Сигнальными ракетами салют! Мирным огнем разукрашено ночное небо, не смерть, а радость несут запущенные к звездам красные трассера. Как же от нашего призыва мало ребят осталось в первом батальоне, всего-то человек пятнадцать. Пьяные, счастливые. Для нас все кончено. Осталось только гадать, кто в какую партию на отправку попадет. А пока можно валяться на койках и мечтать, нас уже не трогают, к службе не припахивают – и расцветают в апреле красные маки в горных долинах Афганистана.
– Строиться, батальон! – доносится крик дежурного по батальону.
– Строиться, вторая рота! – кричит снаружи палатки дневальный.
Лениво поворачиваюсь на койке с боку на бок и смотрю, как выбегают на построение бойцы. Вчера я узнал, что попал в первую партию, отправляющуюся в Союз. Почти месяц, следуя незыблемой армейской традиции, отдаю свое пайковое сливочное масло молодым солдатам: «Вам еще служить, а мы дома вволю пожрем. Кушайте, внучки, дедушка угощает». Неделю назад сдал командование взводом вновь прибывшему лейтенанту, и меня уже ничего не касается.
– Вставай, да вставай же! – толкает меня забежавший в палатку Леха.
– Чего еще?! – недовольно ворчу я и отталкиваю его руку.
– Всю бригаду комбриг строит… – говорит, стоя у моей койки, Леха. Смуглое лицо у него встревоженное.
– Да пошел он к духовой матери! – не вставая с кровати, равнодушно отвечаю я и улыбаюсь: – Леха, мы же в первую отправку уходим, скоро в Союз…
– Четвертый батальон «духи» в кольцо взяли, – кричит мне Леха и с силой бьет ногой по сетке кровати: – Да вставай же ты! Все наши уже пошли на построение!
Батальон окружили? Такого еще не было. Построена бригада. Все в строю стоят. Только в охранении на позициях оставлены дежурные посты.
– Четвертый батальон окружен в горах, – лицом стоит комбриг к построенной части, – у них большие потери.
Даже утром в апреле уже жарко, беспощадно жжет горное солнце. Кружится у меня голова, пересохло в глотке, в четвертом у меня полно знакомых ребят, еще в учебке службу вместе начинали. В ротном строю никто не шепчется. Растет у всех напряжение: от командира роты до последнего страдающего поносом солдата из минометного взвода. Напился, мерзавец, некипяченой воды, вот теперь и поносит. Боже мой, какая ерунда в голову лезет, какое мне дело до этого засранца, какое мне вообще до всего этого дело…
– По данным командира батальона, подтвержденным авиаразведкой, – сухо продолжает говорить подполковник, – силы противника составляют до полутора тысяч душманов, вооруженных легким и тяжелым автоматическим оружием, в том числе и минометами. Если мы не деблокируем батальон, все погибнут. – После короткой паузы подполковник начинает рубить приказами: – Всех без исключения в строй.
У меня холодеет под сердцем. Колоколом грохочут «фибры души»: «Ну вот тебе и звиздец пришел!» Как же обидно, под самый дембель. Смотрю на немолодое загоревшее лицо подполковника и слушаю:
– В ротах и батареях в нарядах оставлять не более двух солдат. В охранении части оставить только дежурные посты. В штабе части остается только караул и знаменный взвод. Всех офицеров штаба распределить по боевым группам. Весь личный состав батарей и вспомогательных частей распределить по ротам в качестве усиления.
Мало, все равно мало. Один батальон, разведрота, батареи – хорошо, если хоть шестьсот человек нас наберется. В четвертом батальоне еще триста. Девятьсот. В чужие, незнакомые горы на укрепленные позиции «духов», в атаку на пулеметы. Они же нас из укрытий всех положат. Гулким набатом по сердцу бьют «фибры души»: «Убьют тебя, убьют!»
– Командирам рот через тридцать минут доложить о готовности к выступлению. Командование операцией принимаю на себя. И… – Подполковник чуть замялся, может, слова ободряющие искал, может, хотел брякнуть что-нибудь этакое, патриотичное, не нашел и не брякнул, коротко закончил: – К бою!
Не хочу я к бою, я домой хочу, мало я навоевался, что ли, пусть другие теперь. В расположении роты молча собираю свой РД: патроны, сухпай, гранаты. Щелкая затвором, проверяю механизмы РПКС. Все в порядке. Другие тоже собираются. Вся рота готовится. Их уже учить не надо, сами знают, что да как.
– Ты что-то побледнел, – замечает подошедший ротный, тихо предлагает: – Можешь остаться.
Первый раз при солдатах называю его по имени:
– Хватит, Сашка, херню пороть, – коротко и злобно отвечаю я Петровскому.
– Все жить хотят, – как-то неопределенно говорит офицер.
Он уже переоделся в солдатскую полевую форму, нет звездочек на погонах, нет на панаме офицерской кокарды. Да, все хотят жить.
Тоже мне новость! Вот в том-то и дело, что все хотят. Мы хотим, солдаты окруженного батальона хотят и верят, что не бросят их, придут на помощь, даже «духи», что по ним стреляют, тоже надеются, что не их убьют в этом бою.
– Наш батальон десантируют с вертолетов, – помолчав, начинает объяснять Петровский, – ориентировочно за пять километров от места боя.
– Ясно!
– Ты командуешь группой передового дозора, – заканчивает постановку задачи командир роты, – действуй по обстановке. Главное, чтобы они нас раньше времени не обнаружили.
Отбираю себе группу. Какие там, на хер, добровольцы? По очереди подзываю бойцов: ты пойдешь! Бледнеет Кузьма. И ты! Опускает глаза Олег. Ты тоже! И прямо в глаза смотрит мне Валерка. Со мной четверо нас. Хватит. Другие тоже жить хотят. Не повезло вам, ребята, были вы лучшие солдаты во взводе, вот первыми и пойдете.
Уже сидя на жесткой скамейке в фюзеляже вертолета, почувствовал: вроде как и отпустило. От шума винтов, от вибрации корпуса машины, летящей к месту выброски, в десантном отсеке ничего не слышно. Закрыв глаза, утешаю себя: «Убьют так убьют, да и хрен с ним, все равно когда-то помирать придется. Маму, конечно, жалко, один я у нее, а так вроде как и ничего». Вертолет то вверх, то вниз ныряет, противно сосет под ложечкой. Знаю: когда летчик так пилотировать начинает, выполняет машина противозенитный маневр. Лица у всех ребятишек, да и у меня тоже, до зелени побледнели, кое-кого уже подташнивать стало. Вот так, ребята, в десанте служить – это вам не в берете перед девками выделываться.
– К машине!
Завис вертолет над землей, пилот не глушит двигатель, открыт десантный люк. Бьет в лицо воздушный поток, бешено свистит разгоняемый лопастями винта воздух.
– К машине! – повторно перекрывая рев двигателя, напрягая глотку и чуть не срывая голос, кричу я: – Пошел! Пошел! Пошел!
По одному из люка выпрыгиваем, и сразу от вертолета в цепь разворачивается группа. Вертолет взмывает в воздух. И тишина. Сначала она звенит и давит страхом, эта пропитанная напряженным ожиданием тишина. Но никто не стреляет, никого не видно, не обнаружили нас пока – и отпускает, и уже миром и покоем дышит тишина. Вот и чудненько. При доставке не сбили, при высадке не перестреляли, а уж дальше мы сами. Еще десять минут лежим, перекуриваем, осматриваемся и прикрываем высадку остальных групп. Один за другим в метре от земли зависают вертолеты, прыгают с них десантники. Все в сборе? Все. Пошел!
На двести метров вперед от роты уходит передовая походная застава. Это ж сколько раз я дозором-то ходил?
Много, почти на каждой операции. Ничего, пока живой. Слушай горы, солдат, смотри вперед и по сторонам, под ноги глянуть не забудь и слушай, слушай «фибры» своей души, может, и обойдется все. Виляет узкая горная тропа, что там, за поворотом? Да хрен его знает! Идешь? Вот и иди, что будет, то и будет.
– Ну чего тебе? – не оборачиваясь, на ходу спрашиваю веснушчатого Валерку. Он чуть поодаль со мной в паре идет. Чувствую, что давно хочет что-то спросить.
– А ты вправду «духов» чуешь? – ускорив шаг и подходя ближе, нерешительно спрашивает Валерка.
– Правда, – утешаю его. Пусть верит, ему так легче будет впереди идти. Обернувшись, глянул на его красное, все мокрое от пота лицо и замогильным голосом тихонько провыл: – Еще чую, что тебе твоя девонька со студентом изменила, а когда ты живой вернешься, то на другой женишься.
– Это кто же тебя сказал? – от удивления разинув рот, спрашивает Валерка и, споткнувшись о камень, короткой очередью выплевывает матерное ругательство.
– Духи гор, – подвывая, говорю я и, не выдержав, тихонько смеюсь и, посмеиваясь, все веду наблюдение. Что-то мне не нравится, вот та гряда вдали не нравится, и шепчут «фибры души»: «Будь осторожнее…»
– Какие еще духи?!